Поход на Наньдао

Когда два часа спустя начался поход из лагеря Лунхуа в портовый район Наньдао, больше всего это было похоже на откочевку к новому месту прописки убогого сельского карнавала. Со своего места в самом начале колонны Джим смотрел, как собираются в путь заключенные, которые, еще не тронувшись в путь, уже успели устать. Под скучающими взглядами японских жандармов интернированные осторожно пересекали линию ворот: мужчины с чемоданами и скатанными в рулоны циновками, женщины со свертками тряпья в плетеных из соломы коробах. Отцы несли на плечах больных детей, матери волокли за руку тех, что помладше. Стоя рядом со штабной машиной, которая должна была возглавить шествие, Джим поражался тому, какое огромное количество вещей, оказывается, хранилось все это время в Лунхуа, в бараках под койками.

Когда этих людей интернировали и они паковали чемоданы перед отправкой в лагерь, активные виды отдыха явно занимали в их планах на будущее далеко не последнее место. Годы мирной жизни на дальневосточных теннисных кортах и площадках для гольфа убедили их в том, что и войну они переживут точно так же. К ручкам чемоданов были привязаны десятки теннисных ракеток; повсюду виднелись то крикетный молоток, то удилище, а у мистера и миссис Уэнтворт из двух свертков с карнавальными костюмами торчал полный набор клюшек для гольфа. Оборванные и исхудавшие, заключенные, едва волоча ноги в тяжелых деревянных башмаках, выбредали на дорогу и строились в колонну длиной примерно ярдов в триста. Вес взятого с собой груза уже начал сказываться, и одна из сидящих перед воротами китаянок уже сжимала в руках белую теннисную ракетку.

Японские жандармы, рядовые и унтер‑офицеры, стояли, облокотившись на машины, и молча смотрели на это представление. Этих солдат из службы безопасности панически боялись китайцы, вид у них был сытый, а снаряжение – по высшему разряду, и это были самые сильные люди, которых видел Джим за всю войну. Впрочем, сегодня, словно бы в виде исключения, они никуда не торопились. Они молча курили на самом солнцепеке, щурились на жужжавшие в небе американские самолеты‑разведчики, и никто из них даже и не пытался кричать на заключенных или хоть как‑то их поторапливать. Два грузовика зарулили в ворота и проехались по лагерю, забрав пациентов из больнички и тех, кто лежал в бараках, но был слишком слаб, чтобы идти.

Джим сидел на своей деревянной коробке и пытался настроить глаз и общую систему восприятия на открытые перспективы мира вне колючей проволоки. Самый акт прохождения через лагерные ворота, притом, что никто тебя не останавливает, вызвал в нем жутковатое чувство, и Джим настолько разнервничался, что нырнул обратно в лагерь под тем предлогом, что ему будто бы нужно перевязать шнурки на туфлях. Немного успокоившись, он погладил деревянный бок коробки, заключавшей в себе все его земное достояние – учебник по латыни, школьный блейзер, афишку с рекламой «паккарда» и маленькую, вырезанную из газеты фотографию. Теперь, когда в ближайшем будущем маячила встреча с настоящим отцом и с настоящей мамой, он подумывал о том, чтобы порвать эту карточку с неизвестной четой, снявшейся на фоне Букингемского дворца, – с парой, которая столько лет служила ему своего рода эрзацродителями. Но в последний момент он все‑таки сунул фотографию в коробку, на всякий случай.

Он стоял и слушал, как плачут измученные дети. Люди уже начали садиться прямо на дорогу, закрывая лица от роя мух, которые потянулись из лагеря к потным телам по ту сторону колючей проволоки. Джим оглянулся на Лунхуа. Сплошь состоящий из каналов и рисовых полей пейзаж и возвратная дорога в Шанхай, столь естественные и привычные, когда смотришь на них из‑за забора, теперь казались зловещими и слишком ярко освещенными пылающим августовским солнцем, частью горячечной галлюцинации.

Джим сжал тихо ноющие зубы, твердо решив, что больше не станет оглядываться на лагерь. Он напомнил себе про запасы продовольствия на складе в Наньдао. Сейчас самое важное – держаться во главе колонны и постараться по возможности снискать расположение двоих японских солдат, которые стояли возле штабной машины. Джим старательно думал об этих весьма немаловажных вещах, когда к нему, еле волоча ноги, подошел человек, практически голый, в одних рваных шортах и в деревянных башмаках.

– Джим… я так и думал, что найду тебя именно здесь. – Мистер Макстед поднял к солнцу мертвенно‑бледное лицо. На лбу и на скулах у него выступили бисеринки жидкого малярийного пота. Он потер рукой во впадинках между ребрами, отшелушив слой грязи, так, словно хотел подставить целительным лучам солнца как можно большую площадь своей восковой кожи. – Так значит, именно этого мы все и ждали…

– Вы забыли взять свои вещи, мистер Макстед.

– Нет, Джим. Не думаю, что мне еще понадобятся какие‑то вещи. Хотя, если посмотреть на прочую публику, тебе это может показаться некоторым чудачеством с моей стороны.

– Уже не кажется. – Джим опасливо окинул взглядом открытый во все стороны пейзаж, бесконечную перспективу из рисовых полей и прячущихся между ними оросительных каналов, чью монотонность нарушали одни только погребальные курганы. Было такое впечатление, что эти откровенно скучающие японское солдаты взяли и выключили ход времени. – Мистер Макстед, как вы думаете, Шанхай сильно изменился?

Тусклая улыбка, подсвеченная изнутри воспоминаниями о былых счастливых днях, на минуту сделала лицо мистера Макстеда чуть менее напряженным.

– Джим, Шанхай не изменится никогда. Не беспокойся, ты вспомнишь маму, и отца тоже вспомнишь.

– Вот и я так думаю, – признался Джим. Другая проблема была – сам мистер Макстед. Джим ушел в голову колонны отчасти для того, чтобы оказаться одним из первых на очереди, когда в Наньдао начнут выдавать паек, отчасти для того, чтобы избавиться от великого множества обязанностей, которые возложила на него лагерная жизнь. Он был один, и оттого ему приходилось браться за любую работу – в обмен на некие, порой весьма условные, преимущества. Мистеру Макстеду явно нужна была помощь, и он рассчитывал, в случае чего, опереться на Джима.

Упрямо отказываясь обещать помощь, Джим сел на свой деревянный ящик и стал думать о мистере Макстеде, пока тот, пошатываясь, стоял рядом. Его бледные руки, протертые едва не насквозь от многомесячных разбегов туда‑сюда с тачкой, плетьми висели по бокам – как два белых флага. И кости держались вместе разве что на честном слове: памятью о барах и бассейнах, в которых блаженствовало его давно ушедшее, молодое «я». Конечно, мистер Макстед страдал от голода, как и большинство составивших процессию мужчин и женщин. Но отчего‑то именно сейчас он напомнил Джиму умирающего британского солдата из летнего кинотеатра.

В канаве у обочины лежали серые цилиндры: подвесные баки от «мустангов» [52]. От мистера Макстеда нужно было как‑то отделаться, и Джим уже совсем было собрался перейти на ту сторону дороги, как вдруг из выхлопной трубы штабного автомобиля вырвалась струя горячего дыма. Японский сержант на заднем сиденье встал и махнул рукой, дав команду трогаться. С обеих сторон к дороге пошли с винтовками наперевес японские солдаты, на ходу крича на заключенных.

Раздался мощный аккорд деревянных башмаков, как будто разом тасовали и сдавали сотни колод деревянных карт. Еще не успев сообразить, в чем дело, Джим подхватил ящик и шагнул вперед, блестя носами полированных туфель в жарком даже для Янцзы солнечном свете. Собравшись, он помахал рукой японскому сержанту и целеустремленно двинулся по грунтовке вперед, не отрывая взгляда от желтых фасадов многоэтажек во Французской Концессии, которые подобием миража вздымались над каналами и рисовыми делянками.

Под конвоем мириад жужжащих у них над головами мух заключенные двинулись по проселочной дороге в сторону Наньдао. Через гребни погребальных курганов и заброшенных оборонительных сооружений над полями разносилось эхо взрывов: американцы бомбили доки и сортировочную станцию в северной части Шанхая. Отдаленный грохот рябью разбегался по поверхности затопленных водой рисовых делянок. В окнах офис‑билдингов вдоль Дамбы отражались вспышки зенитных орудий и подсвечивали мертвые неоновые вывески – Шелл, Колтекс, Сокони Вакуум, Филко – пробуждающиеся призраки транснациональных корпораций, которые на время войны впали в спячку. В полумиле к западу шел главный Шанхайский тракт, по‑прежнему запруженный идущими в сторону города колоннами японских грузовиков и полевой артиллерии. Родовые муки двигателей судорогами корежили стоически терпеливую землю.

Джим шел во главе процессии, стараясь вслушиваться во все, что происходит за его спиной. Но слышал он одно тяжелое дыхание, как если бы внезапно обретенная свобода в одночасье лишила всех этих мужчин и женщин дара речи. На собственные сбивчивые вдохи и выдохи Джим решил не обращать внимания. Носиться по Лунхуа – это одно дело, но ему еще ни разу не приходилось идти вот так, далеко и долго, с деревянным ящиком на плече. Весь первый час он был слишком озабочен состоянием мистера Макстеда, чтобы обращать внимание на свое собственное. Но вскоре после того, как они дошли до железнодорожной линии Шанхай‑Ханчжоу, мистер Макстед, которого вконец измучил ведущий к переезду со шлагбаумом некрутой подъем, был вынужден остановиться.

– Все время вверх и вверх, Джим… ни дать ни взять Шанхайская возвышенность.

– Нам нельзя останавливаться, мистер Макстед.

– Да, Джим… ты совсем как твой отец.

Джим остался с мистером Макстедом: тот действовал ему на нервы, но как ему помочь, Джим не знал. Мистер Макстед стоял посреди дороги, уперев руки в кости таза, которые и в самом деле стали похожи на небольшую продолговатую лохань, и кивал проходящим мимо людям. Он потрепал Джима по плечу и махнул рукой.

– Иди, Джим, иди. Ты должен встать в очередь одним из самых первых.

– Я займу вам место, мистер Макстед.

К тому времени мимо Джима уже успели пройти несколько сот человек, и у него ушло полчаса на то, чтобы вернуться в голову колонны. И, буквально, через несколько минут он снова начал отставать, отчаянно хватая ртом сырой горячий воздух. И только благодаря тому, что вскоре они остановились на отдых возле расположенного у моста через канал контрольно‑пропускного пункта, он сам не присоединился к мистеру Макстеду.

Канал был транспортный и шел на запад от реки к Сучжоу. У деревянного мостика стоял блокпост из мешков с песком, который охраняли два забытых войной японских солдатика. Лица у них были такие же заострившиеся, как и у заключенных, с трудом волокущих деревянные башмаки по выщербленным доскам моста.

Пока грузовики осторожно переползали через полусгнившую деревянную конструкцию моста, тысяча восемьсот заключенных уже успели рассесться по заросшему густым бурьяном откосу дамбы, заняв его приблизительно на четверть мили, и разложить свой скарб: чемоданы, теннисные ракетки и молотки для крикета. Они сидели и смотрели на покрытый пятнами ряски канал, как сонные зрители на гребной регате. Около выгоревшего остова армированной джонки, прибившегося к противоположному берегу, течение закручивало буруны.

Джим был рад возможности лечь. Его знобило, и хотелось спать, голова устала от раскаленного солнца, а сухая придорожная трава отражала солнечные лучи совсем как зеркало, и свет резал глаза. Он заметил в хвостовом грузовике доктора Рэнсома: тот, покачиваясь, стоял среди носилок с больными. Джим вспомнил, было, что задолжал ему домашнее задание по латыни за целую неделю, но доктор Рэнсом был от него ярдах в ста.

Японцы стояли на обочине дороги и смотрели, как многие из заключенных подходят к кромке воды. Они зачерпывали мисками воду или просто заходили, где помельче, и пили все вместе, прямо из канала. Джим боялся пить из канала, припомнив черные ручьи в Наньдао и сотни литров воды, которые он вскипятил для Бейси. Интересно, а вынул кто‑нибудь мертвую команду из бронированной джонки? Быть может, внутри стальной поворотной башенки, которую омывали теперь зеленые воды канала, все еще лежал капитан этого игрушечного боевого судна игрушечной китайской армии; Джим почти воочию увидел, как из мертвого тела бежит в канал кровь и утоляет жажду британских заключенных – в качестве промежуточного этапа, чтобы затем претвориться в удобрение для рисовых побегов, в пищу для новых поколений китайских коллаборационистов.

Джим открыл ящик и вынул оттуда котелок. Пробравшись между отдыхающими женщинами и их окончательно выбившимися из сил детьми, он спустился к воде. Присев на корточки на узкой полоске песка, он аккуратно наполнил котелок водой из тонкого поверхностного слоя, надеясь, что в ряске содержится хоть какое‑то количество питательных веществ. А потом стоял и пил теплую воду, глядя, как рассасываются на влажном песке следы его туфель.

Наполнив котелок еще раз, он полез обратно, вверх, туда, где оставил ящик. Справа от него расположилась жена инженера из блока D. Она аморфной массой лежала в высокой траве, и сквозь прорехи в ее бумажной юбке торчали листья осоки. Муж сидел здесь же, рядом с ней, макал в котелок пальцы и смачивал зеленоватой водой ее большие, изъеденные кариесом зубы.

Слева от Джима лежала миссис Филипс. Джим с раздражением подумал о том, что она увидела, как он пьет на берегу, и решила упасть рядом с ним. Наверняка тут же выдумает для него какое‑нибудь идиотское задание или начнет надоедать насчет учебника по латыни. Джим ушел из Лунхуа, но лагерь по‑прежнему не желал его отпускать. Все, кому он когда‑либо оказывал помощь, теперь цеплялись за него. Не хватало еще, чтобы из бронированной башенки на джонке вылез Бейси и крикнул: «Джим, пора нам браться за работу…»

Но, судя по виду миссис Филипс, сейчас ей было не до заданий. Долгая дорога от Лунхуа вконец ее измотала. Она лежала в сочной зеленой траве, и рядом с ней стоял плетеный саквояж – все, что у нее осталось после долгих десятилетий, проведенных в Центральном Китае. Цвет лица у нее был бледно‑перламутровый, как будто ее сперва утопили, а потом вынули из воды полежать и погреться на этом тихом берегу. Глаза сошлись в фокусе на какой‑то далекой точке в самой середине неба. Джим дотронулся до ее щеки, чтобы проверить, не умерла ли она.

– Миссис Филипс, я принес вам воды.

Она улыбнулась ему в ответ и стала пить воду, а ее маленькие кулачки по‑прежнему судорожно сжимали двойную ручку саквояжа, вцепившись в нее как две белые мыши.

– Спасибо, Джим. Ты очень голодный?

– Сегодня утром был – очень.

Джим попытался придумать шутку, которая хоть немного приободрила бы миссис Филипс.

– Чего мне действительно не хватает после такой проходки, так это не еды, а воздуха.

– Да, Джим, конечно… – Миссис Филипс открыла саквояж, порылась внутри и вынула маленькую картофелину. – Вот, держи. Не забудь помолиться за нас за всех.

– Это уж непременно! – Джим поскорее впился зубами в картофелину, пока миссис Филипс не передумала. – Я обязательно верну вам, как только доберемся до Наньдао. Там все наши пайки.

– Ты уже вернул мне – сторицей, Джим. И много раз. – Миссис Филипс вернулась к вдумчивому созерцанию отдаленного небесного градуса. – Ты смог ее проглотить – картофелину?

– Она была очень вкусная. – Доев картофелину, Джим заметил, что зрачки у старухи судорожно подрагивают. – Миссис Филипс, вы пытаетесь увидеть Бога?

– Да, Джим.

– Над тридцать первой параллелью? Миссис Филипс, а вам не кажется, что он скорее должен быть где‑нибудь над магнитным полюсом? Тогда вам нужно смотреть сквозь землю, под Шанхаем…

Опьянев от полусгнившей картофелины, Джим хихикнул, представив себе всемогущее божество, запертое в земных недрах под Шанхаем, ну, скажем, в фундаменте универмага «Синсиер компани».

Миссис Филипс взяла его за руку, пытаясь успокоить. Не отрывая глаз от неба, она сказала:

– Наньдао… так значит, они собираются везти нас вглубь страны…

– Нет… наши пайки…

Джим обернулся на японцев‑охранников. Все три грузовика, наконец, перебрались на этот берег, и он заметил, как среди пациентов ходит доктор Рэнсом с маленьким ребенком на руках. Пекло солнце, и оттого детский плач раскатывался над водой особенно громко. Сотни заключенных сидели в лихорадочно‑ярком свете солнца, как персонажи с кричащих афиш с рекламой китайских фильмов. Японцы собрались у грузовиков и, присев на корточки, доставали из вещмешков и ели колобки из вареного риса. Никто из них не сделал даже попытки поделиться едой с охранявшими мост молодыми солдатами.

Вглубь страны?… В Наньдао действительно был порт, но с какой это стати японцы станут их увозить из Шанхая? Джим смотрел, как ярдах в пятидесяти от него бродит по отмели миссис Винсент. Отыскав достаточно чистый, с ее точки зрения, участок поверхности, она набрала в котелок воды для сына и мужа. Доктор Рэнсом умудрился найти добровольцев среди сидевших неподалеку от грузовиков мужчин и организовал живую цепочку, которая передавала от канала к больным ведра с водой.

Джим покачал головой, озадаченный этой совершенно бесполезной тратой сил. Если японцы и в самом деле собираются эвакуировать их вглубь страны, то цель может быть только одна: перебить заключенных так, чтобы этого не заметили американские летчики. Он слышал, как плачет в жухлой траве жена инженера из «Шелл». Солнечный свет как будто электричеством зарядил неподвижный воздух над каналом: плотная аура голода, которая раздражала сетчатку и живо напомнила ему о люминесцентном гало, которое осталось от взорвавшегося в воздухе «мустанга». Эта мертвая земля загорелась от горящего тела мертвого американского летчика. Если они все умрут, это будет только к лучшему; тогда их жизни подойдут, наконец, к логическому завершению, которое ясно обозначилось еще тогда, когда «Идзумо» потопил «Буревестник» и когда британцы сдали Сингапур практически без боя.

А может быть, они уже давно умерли? Джим откинулся на спину и стал считать пылинки, парящие в лучах солнечного света. Эту простую истину каждый китаец знал с самого момента своего рождения. Если британские заключенные тоже свыкнутся с ней, им больше не нужно будет бояться путешествия к месту их общей смерти…

– Миссис Филипс… я тут подумал насчет войны. – Джим перекатился на бок Он хотел было объяснить миссис Филипс, что она уже мертва, но старуха миссионерка уснула. Джим окинул взглядом ее закатившиеся глаза, ее открытый рот со сломанной искусственной челюстью внутри. – Миссис Филипс, нам больше нечего бояться…

Сквозь пыль ударили фары. Жандармская штабная машина тронулась с места и покатила по дороге. Вниз по насыпи пошли японские солдаты, они поводили дулами винтовок и жестами велели заключенным подниматься. Грузовики в хвосте колонны также завели моторы. Люди начали карабкаться вверх, обратно на дорогу, волоча за собой детей и вещи. Другие так и остались лежать в примятой траве, не желая покидать этот безмятежный солнечный берег.

Джим лежал на боку, удобно устроив под голову локоть. От съеденной картофелины его клонило в сон: звуки бомбежки и голоса английских женщин казались невероятно далекими. Он смотрел на траву и пытался прикинуть, с какой скоростью растут ее листья – по восьмой доле дюйма в день, одна миллионная мили в час?…

Потом он заметил, что в траве, совсем рядом с ним, стоит японский солдат. На берегу осталось лежать около сотни заключенных, остальные уже успели взобраться наверх и выстроились в колонну, вслед за штабной машиной. Вокруг Джима лежало еще несколько человек. Миссис Филипс по‑прежнему мертвой хваткой вцепилась в ручки своего саквояжа; с другой стороны тихонько всхлипывала женщина из блока D, а муж держал ее за плечи.

У японского солдата к щетине вокруг рта прилипли несколько рисинок Он молча глядел на Джима и прикидывал про себя, сможет ли Джим идти, а рисинки тем временем шевелились, как вши. Такое выражение на лице японского солдата Джим уже видел раньше, в шанхайском фильтрационном центре, но в первый раз в жизни ему было все равно. Он останется здесь, у неспешно бегущей воды, и поможет миссис Филипс искать Бога.

– Вставай, Джим! Тебя все ждут!

Вниз по насыпи неверным шагом брела изнуренная мужская фигура. Мистер Макстед поклонился и улыбнулся японскому солдату так, как будто встретил старого знакомого. Он упал в траву рядом с Джимом и потянул мальчика за плечо.

– Ты молодец, Джим. Нам пора идти в Наньдао.

– Они все равно увезут нас вглубь страны, мистер Макстед. Я с таким же успехом могу остаться и здесь, с миссис Филипс.

– Мне кажется, миссис Филипс просто нужно чуть‑чуть передохнуть. Там, в Наньдао, нас ждет наш паек, Джим. И ты должен показать нам дорогу.

Подтянув шорты, мистер Макстед еще раз поклонился японскому солдату и помог Джиму встать на ноги.

Колонна, шаркая ногами, тронулась с места, вслед за штабной машиной. Джим оглянулся на откос, на котором осталась сотня – или около того – заключенных. Солдат облизывал рисинки с верхней губы, миссис Филипс лежала у его ног в желтеющей жухлой траве, над женщиной из блока D на коленях стоял ее муж. Другие солдаты бродили по откосу, перешагивая через лежащих людей: винтовки они закинули за спину. Может быть, они остались, чтобы чуть погодя помочь миссис Филипс и прочим добраться до Наньдао?

Это вряд ли. Джим вычеркнул из головы миссис Филипс, перехватил поудобнее свой деревянный ящичек и стал глядеть перед собой на дорогу, стараясь попасть ногой точно в след бредущего впереди человека. Мистер Макстед снова отстал. Короткий отдых на берегу канала утомил всех пуще прежнего. В полумиле от моста, возле сгоревшего грузовика, дорога на Наньдао поворачивала под прямым углом к каналу и шла дальше по гребню насыпи между двумя рисовыми полями. Процессия остановилась. Заключенные, покачиваясь, стояли на солнцепеке, а японцы молча смотрели на них, не делая никаких попыток поторопить или перенаправить шествие. Потом подошвы деревянных башмаков зашаркали о дорогу, и колонна двинулась дальше.

Джим оглянулся на выгоревший скелет грузовика – и поразился множеству чемоданов, оставшихся лежать на пустой дороге. Выбившись из сил, заключенные попросту роняли вещи, без единого слова, и шли дальше. На залитой солнцем дороге остались лежать чемоданы и корзинки, теннисные ракетки, молоточки для крикета и узлы маскарадных костюмов: как будто вдруг исчезла проезжая партия отпускников, растворившись в синем небе.

Джим покрепче перехватил коробку и ускорил шаг. У него столько лет не было ни единой вещи за душой, и теперь он не собирался расставаться с нажитой собственностью. Он подумал о миссис Филипс и об их последнем разговоре у солнечного канала: место куда более приятное, чем лагерное кладбище, обычный фон их разговоров о проблемах жизни и смерти. Это был очень добрый поступок со стороны миссис Филипс – отдать ему свою последнюю картофелину; и тут он вспомнил о своих сумеречных – в полубреду – мыслях о том, что он уже умер. Нет, он не умер. Джим с трудом переставлял ноги, тяжело опуская подошвы туфель в пыль, и поражался собственной слабости. Смерти, старухе с перламутрово‑бледной кожей, почти что удалось сманить его с дороги одной‑единственной сладкой картофелиной.

Date: 2015-11-13; view: 258; Нарушение авторских прав