ТРИУМФЫ 3 page

В тот роковой светлый летний день 22 июня 1941 года сознание людей ещё было не в состоянии постичь весь ужас и масштаб обрушившейся на них трагедии.

Григорий Васильевич даже уверял встревоженных знакомых — в тот момент там же отдыхали человек 40 артистов, литераторов, деятелей кино из Москвы, — что он звонил в приёмную Молотова и теперь всех переведут в Сигулду. «Мы будем там жить, пока не кончится этот инцидент, — успокаивал он, добавляя своё неизменное: — Всё будет хорошо!»

Однако инцидент не кончился. Более того, уже на следующий день бомбили Ригу и стало ясно, что надо срочно возвращаться домой. И здесь Григорий Васильевич получил возможность ещё раз убедиться во всесильности своей Любочки. Именно она пошла к начальнику вокзала и вышла от него с билетами на поезд для всех сорока москвичей. Понятно, что это был подвиг на гране фантастики, так как степень недоступности даже стоячего места в поезде военного времени — абсолютна. Более того, Любовь Петровна затем доставала всё у того же начальника ещё и ещё билеты для москвичей, которые бросались к ней за помощью. Ей никто ни в чём не мог отказать. Но она была не только прославленной кинозвездой. Прежде всего она была женщиной — всегда и во всём. До отправления поезда оставалось 20 минут, и тут она вспомнила, что накануне недалеко от вокзала видела в маленьком магазинчике прехорошенькую шляпку с перышком и вуалеткой, которую не успела купить. И она побежала за ней! Под гул бомбёжки, через толпу панически мечущихся людей — за шляпкой! В поезд влетела в последнюю минуту. Григорий Васильевич перенёс этот стресс со свойственной ему философской сдержанностью, но запомнил навсегда. Шляпка с перышком крупным планом появится на экране через шесть лет в фильме «Весна». «Красота — это страшная сила!» — произнесёт Раневская знаменитый афоризм, примеряя перед зеркалом шляпку с вуалеткой и перышком. Спустя годы он уже смог отнестись с юмором к абсурдной отваге своей Любочки. А тогда молча сидел, сжав её руку, не отрывая глаз от её лица и не видя ни шляпки, ни перышка.

В Москву они попали только через неделю. По дороге были бомбёжки, долгие стоянки, тревоги и страхи. И опять именно она, такая маленькая и хрупкая, взяла на свои плечи ответственность за тех, кто рядом, организовала женщин, чтобы оказывать помощь тем, кто в ней нуждался. Он всегда был рядом и во всём помогал. Люди, обезумевшие в раскалывающемся мире, видя этих красивых и спокойных людей, черпали в их внутренней устойчивости надежду и мужество. Когда начали бомбить поезд, все побежали в лес, было много раненых. Только они и Тяпкина остались в вагоне. В поезд не попала ни одна бомба.

В Москве прежней жизни уже не было. На «Мосфильме» были свёрнуты все плановые съёмки. Основные ведущие силы кинематографии были брошены на нужды фронта. Но не только профессионально участвовали в войне люди кино. Григорий Васильевич, как и многие москвичи, рыл траншеи под Москвой, дежурил на крышах во время обстрелов и бомбёжек, гасил зажигалки. Однажды взрывной волной его отшвырнуло с такой силой, что он был контужен и повредил позвоночник. Тогда никто не мог позволить себе долго болеть, и он вопреки протестам Любочки очень быстро встал на ноги, чтобы снова быть в гуще событий. Однако потом, в течение жизни, эти травмы неоднократно дадут о себе знать, разрушая здоровье.

Уже в августе 1941 года мастера советского кино с невероятной оперативностью начинают снимать боевые киносборники, посвященные фронту, его стремительно меняющимся событиям. Александров же снимал первый такой киносборник, где в одной из миниатюр Любовь Орлова в образе Дуни-Стрелки, в ладно сидящей военной форме и пилотке, на велосипеде развозила письма с фронта с военными новостями, пела на мотив из «Весёлых ребят», но слова были новые, на злобу жестокого дня. В это страшное время они, как всегда, работали вместе. Но вскоре враг подошёл к Москве так угрожающе близко, что жить в столице стала опасно, и началась эвакуация, которая в октябре 1941-го обрела повальный и панический характер. Нонна Петровна с мужем, дочерью и двумя маленькими внуками (я и брат) была эвакуирована в Уфу, куда вывезли предприятие, на котором работал главным инженером Сергей Фёдорович. Туда же забрали и Евгению Николаевну. Зять Нонны Петровны (мой отец) ушёл на фронт уже через неделю после объявления войны. Любовь Петровна и Григорий Васильевич с сыном Дугласом (за неудобством имени его потом переименовали в Василия) были отправлены в Алма-Ату в том знаменитом поезде, который увозил из Москвы всех самых знаменитых тогда творческих деятелей. Орловой удалось оформить в этот поезд и Лёвушку Миронова, выдав его за члена семьи. И опять они — Орлова и Александров — были опорой и ориентиром для окружающих среди общей растерянности и горя.

Разлуки, разлуки, разлуки… Война!

В Алма-Ате Любовь Петровну ожидал удар: Григорий Васильевич прямо с поезда угодил в госпиталь. Как всегда, она со всей энергией и заботой сделала всё, чтобы вернуть ему здоровье. Но они снова были на пороге разлуки. Едва Григорий Васильевич встал на ноги, его отправили в Баку, где он возглавил киностудию. Вскоре приехала и она. Здесь были прекрасные бытовые условия, если вообще можно было считать какие бы то ни было условия прекрасными, когда немцы рвались и рвались на восток по России, Украине, Кавказу. Беда стояла на пороге. Как всегда, настоящим спасением была работа. Он начал съёмки фильма, который не стал их удачей. Назывался он «Одна семья» и так и не вышел на экраны. А она никогда не жила в таком ритме и с такими нагрузками.

Казалось, не было фронта и не было рода войск, где бы ни выступала Любовь Орлова. И как в мирные дни её лично знала вся страна, так и теперь её знали многие из тех, кто шёл в бой. Она пела, говорила, провожала, благословляла. Ведь большинство из тех, кто с восторгом аплодировал ей в те дни, были ещё совсем мальчишками, и многие после её концертов уходили, чтобы никогда не вернуться. И что она могла сделать для них? Только то, что делала всегда, — дарила всю силу своей души и таланта, приносила праздник туда, где царила смерть и лилась кровь. Особенно тяжело было выступать в госпиталях. И опять — поезда, самолёты, военные машины. И по-прежнему с ней рядом всегда был верный Лёвушка Миронов.

Вот одно из писем родным в мае 1942 года: «Концерты идут хорошо… Голос звучит… питаюсь очень плохо, иногда не обедаю. Сплю тоже плохо… План моей поездки такой: сегодня, четвёртого, еду в Тори — один концерт, затем — в Поти, 8, 9 и 10-го в Нахичевань…»

А родные жили в Уфе и, судя по всему, жили трудно. Наступил момент, когда Лёвушка, нагруженный продуктами, был отправлен в Уфу, чтобы навестить и подкормить Нонну Петровну и, главное, привезти в Баку Евгению Николаевну. Вырвалась однажды к сестре и сама Любовь Петровна. Конечно же дала там концерт. Чужой дом, давший приют Нонне Петровне и её семье, наполнился запахом французских духов, во всех углах появились картонные коробки с продуктами.

Я помню и двор с зарослями малины, и дом, в котором мы тогда жили. В большой кухне по стенам от пола до потолка стояли клетки с мышами. Бабушка и мама брали их из фармацевтического института — мыши нужны были для опытов. Мы смотрели за ними, за что получали продукты и молоко, что было, видимо, необходимым подспорьем. Когда говорят «война» — я слышу мышиный писк и их возню в клетках, а перед глазами — чёрный блин репродуктора, к которому приникали всей семьёй: отец был на фронте…

А приезд прекрасной кинозвезды в тяжкое военное время в Уфе помнят до сих пор, и до сих пор в местной прессе появляются воспоминания очевидцев. В 1997 году, более чем через полвека после тех событий, моя мама получила письмо от дочери хозяйки дома, в котором мы жили в эвакуации в Уфе. Она тогда была подростком. Не могу не привести здесь эти потрясшие меня строки:

«Прежде всего, хочу представиться, чтобы Вам не пришлось гадать, от кого это письмо. Во время войны Вы некоторое время жили в Уфе, в эвакуации. Во время войны многие москвичи жили у нас. Жили музыканты из оркестра Большого театра, их дирижёр… В 95 году умерла моя мама. Я помню, как Вы с мамой стояли на крыльце нашего флигеля в последний вечер перед Вашим отъездом в Москву, прощались. Помните ли Вы её? Вряд ли… А вскоре умерла и её сестра. Уходят из жизни последние пережитки прошлого в хорошем смысле этого слова, а что теперь вокруг — страшно даже подумать… Родители моей мамы приехали в своё время в нашу несчастную страну из Швейцарии. До самой смерти они оставались её гражданами, и эта страна помогала им, в том числе и посылками. Мама родилась в Москве и в 1932 году приняла наше гражданство. И всё. Всё мужское население нашей семьи уничтожили в 1937 году. Двух братьев мамы, не успевших принять советское гражданство, отправили на их историческую родину, где они прекрасно дожили свою жизнь… Напишите, если это Вас не затруднит, обо всех».

Судя по всему, мои бабушки оставляли в душе каждого неизгладимый след… Как и в моей…

В 1943 году Любовь Петровна и Григорий Васильевич возвращаются в Москву. Его переводят из Баку, и он возглавляет «Мосфильм». Её пребывание дома — чистая условность. Она по-прежнему ездит и выступает на всех фронтах. Кинохроника сохранила кадры момента её выступления в пылающем, но не павшем Сталинграде. В белом армейском дублёном полушубке и ушанке с красной звездой она поёт символические в те дни слова: «Не видать им красавицы Волги и не пить им из Волги воды!» Сзади — колонны пленных немцев. Чтобы приветствовать русских солдат Сталинграда, артистка пробиралась через заминированную территорию.

Когда Советская армия освобождала Европу, с нашими войсками шли актёрские фронтовые бригады. И конечно же — Любовь Орлова. Как символ победы над фашизмом воспринимали её появление и в Германии. Тогда передвижение по военным путям-дорогам представляло особую сложность. Система пропусков, разрешений и запрещений зачастую оказывалась непреодолимым препятствием. Командование прекрасно понимало всё значение встреч с любимой актрисой для людей, которые так долго и жестоко жили вне дома, без близких, без уюта и красоты жизни. Поэтому Орловой был выдан документ, обеспечивавший ей беспрепятственное передвижение по освобождаемой вражеской территории:

«Народный комиссариат Обороны СССР Удостоверение Действительно без срока. Предъявитель сего полковник административной службы Орлова Любовь Петровна является представителем Комитета по делам кинематографии и командируется в город Берлин, в войска для выполнения специального задания. Начальникам армий, военным комендантам оказывать полковнику Орловой Л.П. всяческое содействие в выполнении возложенного на неё задания.

Начальник тыла Народного комиссариата обороны СССР».

Увидев этот документ, который Любочка торжествующе ему продемонстрировала, Григорий Васильевич вытянулся и отдал честь. Это стало его постоянным приветствием, когда она, уставшая, но счастливая их мимолётными тогда встречами, появлялась наконец дома.

Для него все эти военные годы и её бесконечные опасные гастроли стали непрерывным напряжением ожидания и страха за неё. В военное время любая связь — почта, телефон — была проблемой. Но он преодолевал всё, чтобы постоянно знать, где она, жива ли, здорова ли. С тех пор и на всю жизнь у него осталась потребность — где бы ни был он и куда бы ни уехала она — слышать её голос каждый день. Русский посол в Исландии Ю. Решетов рассказывал, как в начале 1970-х годов Александров приехал в Рейкьявик с группой советских деятелей культуры и искусства. В то время телефонная связь с Москвой из Рейкьявика была довольно сложным делом, да и находился там Григорий Васильевич всего три-четыре дня. Казалось, можно было бы, как и все остальные, терпеливо дождаться возвращения домой. Но нет, он звонил ей каждый день, чтобы слышать её голос, чтобы знать: она есть, она ждёт, она здорова…

«ВЕСНА»

9 мая 1945 года они приехали во Внуково и в память об этом дне посадили на газоне около террасы ёлочку.

Вскоре из Уфы вернулась семья Нонны Петровны. После кошмаров войны, потерь и разлук даже тяготы послевоенной разрухи и голода казались счастьем и праздником. Собственно, именно к этому времени и относятся мои первые сознательные впечатления от Любови Петровны и Григория Васильевича.

Мы жили в коммунальной квартире в Мерзляковском переулке со всеми прелестями послевоенного быта арбатско-никитского центра Москвы. Печное отопление, керосинки и керогазы в огромных многонаселённых кухнях. Подумать только, моё поколение помнит время, когда не было телевизоров и холодильников! Зимой на всех окнах из форточек вывешивались авоськи с продуктами. Многочасовые очереди в продуктовых магазинах, где на руках писали чернильным карандашом трёхзначные номера очерёдности. Бабушка иногда брала меня с собой в эти, казалось, пожизненные отстаивания. У Никитских Ворот, на месте красивого сквера, что разбит теперь рядом с церковью, в которой венчался Пушкин, была знаменитая в Москве бакалея. Со стороны же Малой Никитской улицы располагались керосиновая лавка и дровяной склад. А на углу нашего Мерзляковского был мясной магазин, который все называли «Три поросёнка», потому что в витрине плясали в поварских колпаках три поросёнка из папье-маше.

В нашей комнате с белым кафелем печки иногда вдруг появлялась прекрасная фея, которую все называли ласковым именем Любочка. Впервые я запомнила её в невозможной в те годы короткой шубке из чёрной обезьяны и голубом оренбургском платке. Узкая юбка, замшевые башмачки на очень высоких каблуках. Сказочное благоухание мягких сладковатых духов. Почему-то именно на оренбургском платке они издавали особенный, ни с чем не сравнимый аромат. И ещё я раз и навсегда поняла, что нет ничего женственнее, чем этот лёгкий, как тёплый воздух, платок, и никакие шляпки не подчеркнут так овал лица и не смягчат всю женскую пластику.

Рядом с феей рано или поздно неизменно появлялся он, её Гриша. Всю жизнь я видела его одетым только в костюмы в полоску — тёмно-синие, реже — серые. И никаких цветных рубашек — только ослепительно белые с обязательным строгим галстуком. В 1960-е годы даже седовласые мэтры артистической богемы надели джинсы и свитера, что совершенно не повлияло на стиль одежды Григория Васильевича, так никогда и не изменившего своей элегантной импозантности.

Помню ощущение праздника, когда мама водила нас с братом к ним на Немировича-Данченко купаться в ванне. В нашей коммуналке была ванна с дровяной колонкой, которую очень трудно было растапливать. В их же огромной квартире всегда было тихо, уютно, немного сумрачно…

Возвращение к мирной жизни для Орловой и Александрова означало прежде всего возможность вернуться к творчеству. Как мы уже знаем, Александров в это время возглавлял «Мосфильм» и в этот период вновь оказался в близком контакте с Эйзенштейном, отношения с которым, собственно, никогда и не прерывались, то затихая, то вновь оживая. В этот период Сергей Михайлович испытывал большие сложности с прохождением своего фильма «Иван Грозный». Александров включил все свои дипломатические способности, чтобы дать жизнь произведению своего мэтра и соратника. Почему-то все упорно настаивают на том, что у Александрова и Орловой был абсолютный разрыв с Сергеем Михайловичем. Однако даже роль Александрова в борьбе за фильм «Иван Грозный» говорит совершенно об обратном. В РГАЛИ архив Эйзенштейна хранит записку Орловой 1945 года, полную доброжелательной заботы. Интонация этого послания говорит не о случайной вежливости, а о стойкой во времени и в самом своём существе человеческой связи: «Милый Сергей Михайлович! Меня к Вам не пускают, поэтому пользуюсь случаем написать Вам несколько слов и пожелать Вам скорей поправиться… Мы снимаем ревю в театре Красной Армии, Гриша наслаждается всеми люками и подъёмными кранами сцены. Я на репетиции повредила ногу и лежала… Мы о Вас вспоминаем и не забываем и желаем скорей, скорей поправиться. Ваша Л. Орлова».

Весьма примечательна ирония Любови Петровны по поводу увлечения Григория Васильевича любой машинерией. Из записки ясно также, что речь идёт о съёмках «Весны», где он действительно отвёл душу в технических фокусах несуществующей в реальности научной лаборатории. Дело в том, что сразу после возвращения в Москву из Баку Александров немедленно начал работу над сценарием, создание которого так трагически было прервано 22 июня 1941 года. Неотъемлемой частью работы над новым сценарием, как всегда, была ставшая привычной борьба на бесконечных обсуждениях, художественных советах и прохождениях через инстанции. Александров, как обычно, проявлял чудеса дипломатии и свои выступления насыщал самокритикой, предупреждая нападки оппонентов.

В РГАЛИ хранятся стенограммы этих боёв, через которые режиссёр провёл семь вариантов своей будущей комедии «Весна». Как всегда, очередную комедию Александрова обвиняли в аполитичности, безыдейности и в том, что она не отвечает требованиям сегодняшнего дня. Категоричность возражений доходила до абсурда. «Дело в точке зрения художника, которая направлена не на то, что нужно!» — заявлял И. Пырьев. Попробуй возрази! Александров же не только соглашался, но даже сам требовал переделок и пересъёмок, но при этом — не мытьём, так катаньем — вёл дело по-своему: «Сейчас, когда мы имеем такое серьёзное решение ЦК по вопросам литературы и искусства, по вопросам кинематографии, мы, естественно, пересматриваем и добросовестно изучаем то, что мы сделали. Наша группа последние две недели очень внимательно просмотрела этот материал в свете последних решений ЦК партии и также обнаружила в нём изрядное количество неверных сцен, кадров, фраз и трактовок образов. Мы впервые делаем советскую картину, где все действующие лица являются представителями интеллигенции. Мы думали, что достаточно хорошего комедийного сюжета, чтобы всё было благополучно. Но в свете последних решений на сегодняшний день в советской картине и даже в комедии таких простых сюжетных ходов совершенно недостаточно и надо над этим работать».

Автошарж Раневской, подаренный Орловой и Александрову

Григорий Васильевич брал слово первым, сразу после самого высокого начальника, поэтому все последующие обвинения, как уже произнесённые самим подсудимым, теряли значительную часть своей силы. У него дома был свой художественный совет. Вдвоём с Любочкой он запирался в кабинете или вместе с ней забирал папки и бумаги под любимые берёзы. Они вместе обсуждали всю тактику и стратегию войны за каждую строчку, за каждый кадр. И как бы потом ни разгоралась битва и какие бы угрозы для существования будущего фильма ни возникали, их острота гасла от ощущения плеча друг друга.

Почему-то более всего неистовствовал М. Ромм: «В чём идея? Весёлое затемнение мозгов. Порок картины — некритическое перенесение всего опыта буржуазной оперетты на советскую почву. Нет советских людей. Режиссёр идёт по студии, видит Пушкина, который читает о любви, Глинку, который поёт о любви, Маяковского, который говорит о любви, Горького, который читает о любви. Это не только чепуха, но это в странном виде показывает наших классиков». (?!!) А дальше — совсем интересно: «Не может быть, что чтобы пробудить любовь у женщины, требуется столько труда. Она влюбляется в режиссёра, и с этого момента дальнейшая эта “обработка” не представляет труда… Любовь — это не повод поднимать из могилы таких великих покойников». (?!!)

О, Александров хорошо знал, что как раз всё наоборот. Может быть, поэтому ему и выпало сказать после её ухода: «Мы прожили сорок два года, и это были сорок два года счастья». И он был готов и сколько угодно говорить о постановлении ЦК, и соглашаться с любой критикой, и вырезать номера и куски, лишь бы красавец Черкасов в роли кинорежиссёра в фильме «Весна» сказал всем с экрана своим красивым звучным голосом самое важное: «Прекраснейшая часть жизни скрыта от человека, не испытавшего любви». И чтобы в этот момент Любовь Орлова в роли Никитиной смотрела на него с восхищением и любовью. Так, как она в жизни часто смотрела на него — Гришу.

Фильм «Весна» стал крайне важным для них выражением основных и непреложных истин их жизни. Нет ничего важнее любви и творчества, и лишать человека права на это — просто невозможно и противоестественно. Романтика и волшебство возникновения чувства, безграничное всесилие искусства и составляют весну человеческой жизни, её блеск и красоту. Вот чем так светло и щедро одарили зрителей создатели фильма «Весна», в котором, как всегда у Александрова, творили чудеса самые любимые всеми звёзды: Любовь Орлова, Фаина Раневская, Рина Зелёная, Ростислав Плятт, Николай Черкасов. И ради всего этого после тайных совещаний с Любовью Петровной Александров в ответ на бесконечные обвинения фильма после очередных просмотров — в сексуальности (тогда это было страшно), оглуплении советского человека, безыдейности и украшательстве — только благодарил за замечания и твердил: «Картина будет мобилизовать нашего зрителя на выполнение пятилетнего плана». Таким образом, ему пришлось отстаивать и переделывать семь вариантов сценария. Кончилось всё тем, что фильм был снят, и это был их огромный успех, который длится уже более полувека. В какой-то степени фильм «Весна» автобиографичен. В нём — их первые встречи, прогулки по ночной Москве, фантастическая киножизнь студии, мудрое понимание высших ценностей жизни — любви, творчества, спасительного юмора.

«Мосфильм» ещё не был восстановлен, поэтому съёмки проходили в Праге на киностудии «Баррандов». Всё было бы замечательно, но однажды они и Черкасов угодили в автомобильную аварию. Александров отделался довольно легко, а Черкасов и Любовь Петровна лежали в больнице. Навещать её Орлова позволяла только мужу. Никто не должен был видеть её больной.

В фильме «Весна», как известно, Орлова играет две центральные женские роли: учёную Никитину и актрису Шатрову. Причём в одном кадре. Александров впервые в советском кино осуществил этот эксперимент. Однако никто как-то не отмечает уникальности этого новаторства. Впрочем, так бывает, когда уровень достигнутого столь высок и точен, что кажется чем-то единственно возможным и само собой разумеющимся.

Сейчас мы воспринимаем как вполне привычные эпизоды, где актриса партнёрствует сама себе и обе её героини ведут диалоги в одном кадре. А Маргарита Львовна Раневской, между прочим, от этого чуть не сошла с ума. Это было не только блестящим достижением актёрского мастерства Орловой и её виртуозного перевоплощения. Но это было ещё и очередное изобретение режиссёра, неистощимого на всякие технические выдумки.

Как же это осуществлялось? А вот как: сначала, закрыв половину кадра чёрной шторой, Орлову снимали как Шатрову. При этом Шатрова разговаривала голосом Никитиной, который передавался в павильон по радио. Разговор этот, конечно, был записан заранее. Затем плёнка отматывалась обратно, закрывалась другая половина кадра, и Орлова снималась как Никитина.

«Всё это требовало особенно тщательных репетиций. Условия творчества были уж очень непривычны, всё время надо было следить ещё и за тем, чтобы ни головой, ни рукой не заехать в закрытую половину кадра. А если учесть ещё и то, что съёмка двойников должна быть выполнена с одного раза, то можно себе представить, какого огромного внимания и поистине снайперской точности требовала эта работа», — рассказывала Любовь Петровна.

В 1947 году на кинофестивале в Венеции Орлова за роль в фильме «Весна» разделила первый приз как лучшая актриса года с европейской звездой Ингрид Бергман.

Как раз примерно к этому времени у них стала появляться возможность чаще бывать во Внукове. Собственно, это и было их настоящее место жительства. Московская квартира стала «явочной» на случай коротких перерывов в делах и местом срочных деловых встреч. Так как мы уже несколько познакомились с образом жизни наших героев, то нам совершенно понятно, почему, добираясь наконец до своего убежища, они предпочитали уединение, жили закрыто. Редкими были здесь многолюдные приёмы, разве что «по необходимости». Свои даты отмечали только вдвоём. Был в их жизни день, который они сами назвали «день любви» и проводили всегда дома. Если же кто-то из них вынужденно, по делам, оказывался вне дома, второй никуда не выходил и ждал звонка. Новый год часто встречали с семьёй Нонны Петровны, её сестры: дочерью Ионной Сергеевной и её мужем Юрием Александровичем Голиковым и их детьми — то есть со мной и братом Васей. После смерти Нонны Петровны они всегда встречали этот праздник только вдвоём. В полночь одевались, выходили к заснеженным деревьям и быстро, рука об руку, шли вперёд. Чтобы весь год потом так и идти — только вперёд и только вместе…

Однажды ситуация сложилась так, что Любовь Петровна должна была уехать, Ираида Алексеевна лежала в больнице, и Григория Васильевича некому было утром накормить завтраком. И тут не нашли ничего лучше, как это ответственнейшее дело возложить на меня, девятнадцатилетнюю. Люба дала мне самые строгие инструкции: яичница должна быть с помидорами, ломтики хлеба поджарены в тостере именно до золотистого цвета и, что самое ужасное, нужно было рано встать — Грише уезжать утром.

Люба уехала, и я стала тщательно готовиться. Будильник поставила в кастрюлю, чтобы не звонил, а грохотал, легла в самом неудобном месте, чтобы не засыпать намертво… Всё кончилось тем, что утром Григорий Васильевич разбудил меня со словами: «Машенька, вставайте, завтрак готов». Конфузу моему не было предела, и я только умоляла Григория Васильевича не выдавать меня Любочке. Малейший промах в отношении Гриши не прощался никому. Судя по всему, он меня не выдал.

Эпизод с Гришиным завтраком натолкнул меня на мысль, что он был совсем не таким беспомощным в быту, каким его видела или хотела видеть Любовь Петровна. От Елены Сергеевны Булгаковой я однажды услышала: «В отношениях близких людей очень важен культ слабостей дорогого человека». Наверное, об этой мудрости догадывалась и Любовь Петровна. Заботиться и опекать Гришу было её потребностью и, как говорила моя мама, наслаждением. Он охотно принимал эти правила игры, снисходительно подчиняясь и не протестуя.

Живя во Внукове, я частенько присоединялась к Любови Петровне и Григорию Васильевичу, когда они на машине ехали в Москву. Входя в тишину дома, я ни в чём не ощущала предотъездной суеты. Только буквально за минуту до положенного времени вдруг раздавалась дробь быстрых её шагов, вас овевал ароматный вихрь движения, шуршали сумки-свёртки, и — мы уже идём по песчаной дороге к автомобилю. Интересно, что совершенно не меняющий величественного и неспешного ритма движения, Григорий Васильевич ничуть не отставал от стремительного полёта Любочки к машине. Хлопают дверцы, сторож открывает ворота — и мы едем. Любочка обычно сидела впереди рядом с водителем. И вот тут начиналось самое главное. То, что теперь называется макияжем, Любовь Орлова почему-то осуществляла только в автомобиле, причём именно в тот момент, когда он трогался с места. Напоминаю, что в её спальне было три огромных зеркала — напольное, настенное и настольное. Нет, в машине немедленно из сумочки вынималась пудреница с зеркальцем меньше ладони. Быстро поплевав на щёточку с тушью, она красила ресницы. Тушь должна была быть только «Ленинградская». Затем — губная помада, затем — пудра. Звонко щёлкал замочек сумки, и это был сигнал к тому, что разговор может быть начат.

СЕСТРА

Большой радостью для Любови Петровны было то, что здесь же, во Внукове, буквально через участок жила любимая сестра. Любочка сама выхлопотала ей рядом кусок земли, чтобы не разлучаться. Сестры обожали друг друга, часто виделись. «Нонночка, королева моя!» — встречала Любочка сестру, появляющуюся на её пороге. А та и вправду королева. На длинной шее точёная головка с тонким профилем итальянской мадонны. Огромные, загадочной зелени глаза. И — свет мягкости, душевного изящества. И — ни на кого из семьи не похожа. И на неё — никто.

Нонна Петровна жила общительно, широко, её застолья были нарядны, и стол ломился и был весь в цветах. Все блюда, салаты украшали настурции. Мало кто знал, что эти яркие цветы съедобны. И это было восхитительно — я почему-то зажмуривалась, когда в рот попадал ароматный цветок с нежным привкусом редиса. В тот момент я ощущала себя по меньшей мере сказочным эльфом. Как известно, именно эльфы питались цветами и цветочным нектаром. Да, бабушка знала толк в праздниках, ценила радости дружеского застолья. Пироги, пасхи. Куличи с влажной ветчиной от Елисеева. Запах кофе, малины, клубники прямо с грядки. Знаменитое печенье — «мазурки». Странно, но ни в одном доме никто никогда не делал это печенье под названием «мазурки». Все ахали, спрашивали рецепт, но не пекли, и «мазурки» навсегда стали неотъемлемой частью воспоминаний о бабушкином застолье. Теперь их пеку я…

В белой сторожке на бабушкиной даче летом часто жили друзья — её и Любочки. Однажды жила Раневская. Потом — Галочка Шаховская с мужем по прозвищу Симпатяга и смешным скотчтерьером Кузькой. Зелёная трава скрывала его целиком, и видна была только чёрная морковка хвоста. Про него рассказывали, что хозяева решили как-то постричь бахрому шерсти, которая совершенно закрывала ему глаза. И тогда пёс, пока шерсть не отросла, сидел под столом и смотрел на мир через бахрому свисающей скатерти. Это был наглядный урок того, как нельзя поправлять природу.

Животные здесь всегда жили на правах членов семьи. Первые годы после войны многие заводили живность как источник будущих котлет и бифштексов. Нонна Петровна изо всех сил пыталась проявить совершенно не свойственную ей практичность и завела поросёнка. Он носился по всему посёлку в играх с нами — со мной и братом, стал жилист, поджар и за обедом, как собака, сидел под столом у ног домочадцев и пинал нас копытцем, пока не получал очередной кусок. Его звали Мишка, он был общителен и весел. Но однажды тяжко заболел воспалением лёгких и тут же был устроен в бабушкиной комнате, куда обычно никто, кроме меня, не допускался. Мишке ставили горчичники, делали уколы самого дефицитного тогда сульфидина, который Любочка привозила из-за границы. Большинство могло только мечтать о драгоценном лекарстве, и бабушка умоляла меня никому не говорить, что им лечили поросёнка… Мишкиного мяса так никто и не увидел. Так же, как и куриного. Тогда в московских зоомагазинах каждую весну продавали маленькие писклявые пушистые жёлтые комочки. Москвичи покупали цыплят всё с той же кровожадной целью. Любочка подарила сестре какую-то сверхкомфортабельную большую клетку: фарфоровые ванночки, выдвижное дно. В неё поселили десять цыплят, с тем чтобы из них выросли куры, которые, как известно, должны нести яйца. Цыплят, строго соблюдая определённый режим, кормили мелко рубленными яйцами в надежде на естественную отдачу. Но никакой отдачи не было. Цыплята превратились в десять белых голенастых петухов, которые гоняли по участку и склёвывали любовно выращенные ягоды. Их чудачка-хозяйка каким-то образом знала их всех «в лицо» и называла человеческими именами: Петя, Боря, Вася… «Петенька, спой! Спой, Петенька!» Петух долго кобенился и наконец, к восторгу Нонны Петровны, выдавал вполне традиционную для этой птицы руладу. «Это просто Шаляпин!» — восклицала она. Кстати, никому кроме неё петухи не пели, сколько бы их ни умоляли. Нонна Петровна была безутешна, когда какой-то неведомый мор погубил всех петухов, и они были похоронены в конце участка.

Date: 2015-11-13; view: 339; Нарушение авторских прав