Сенатор

Она проснулась безумной.

Кратковременное оледенение быстро отпустило ее. Переплетение мельчайших переплетенных между собой статических полей спало, и время хлынуло в ее тело, как вода через внезапно обрушившуюся дамбу, и залило долину, так долго противившуюся ему. Сознание очнулось, вынырнуло из холодного сна – обнаженное, незащищенное от бушующего шторма разумов, переполнявших город.

Она проснулась безумной.

Здесь, в эти беспомощные мгновения, в ее мозгу на все лады кричала столица. Миллиарды разумов ревели, стонали, визжали подобно огромной стае чаек, терзающих клювами тушу какого‑то гигантского животного, выброшенного волнами на берег, дерущихся друг с другом за добычу. Но даже в своем безумии она осознавала источник этих воплей: гниющей тушей была Империя, а оглушительный хор пронзительных голосов – мириады тех, кто боролся за власть и престиж в имперской столице. Шум этой борьбы звучал внутри нее раскатами грома. На краткие мгновения она переставала ощущать самое себя. Ее личность превращалась в одинокого альпиниста, поглощенного горной лавиной.

А потом раздалось негромкое шипение, слышное даже на фоне жуткого оркестра. Это антиэмпатический браслет приступил к серии инъекций. Под действием лекарства ее эмпатическая чувствительность пошла на убыль. Голоса начали утихать, шум притупился, вернулось ощущение «я».

Женщина вспомнила, кто она такая, в ее сознании завертелись имена, которыми ее называли в детстве. Нарайя, Найя, Нана. А потом – титулы и звания, полученные в молодости. Доктор Нара Оксам. Депутат Вастхолдской ассамблеи Оксам. Ее превосходительство Нара Оксам, представитель планеты Вастхолд в правительстве его величества. Сенатор Нара Оксам, председатель фракции партии секуляристов.

Известная в народе как Чокнутая Сенаторша.

По мере того как буря в ее психике утихала, Оксам постепенно успокоилась и сосредоточилась на городе, стала прислушиваться к его тону и характеру. Здесь, на планете, которую было принято именовать Родиной или Домом, ей всегда грозила эта лавина голосов, этот жуткий психический шум, из‑за которого ребенком она провела столько лет в лечебнице. Но порой в эти мгновения, когда антиэмпатический препарат наполнял ее кровеносные сосуды, в эти моменты между безумием и здравомыслием Наре удавалось уловить определенный смысл, расслышать отдельные ноты сложной, хаотической музыки, исполняемой городом. Для политика такая способность была совсем не лишней.

Звук политики Империи Воскрешенных сегодня был встревоженным. Что‑то сгущалось. Казалось, оркестр настраивается, пытается взять одну и ту же ноту. Нара попыталась сосредоточиться сильнее, подключить свое сознание к этой теме беспокойства. Но очень скоро ее эмпатия утихла окончательно, ликвидированная лекарством.

Ее безумие было временно излечено, она стала глуха к воплю города.

Сенатор Нара Оксам глубоко вдохнула, потянулась, размяла пробуждавшиеся мышцы, села на кровати для холодного сна и открыла глаза.

Утро. Небо цвета лососины, лучи оранжевого солнца сквозь стекла пузыря пентхауза, грани Алмазного Дворца, отсвечивающие кровью. Стеклянные стены приглушали шум столицы. Благодаря вживленным волокнам углерода стекло почти не дрожало, когда мимо пролетали вертолеты. Но город жил и шумел. Нара замечала мигающие огни вывесок, аэрокары вдалеке, разогревавшие воздух так, что возникало жаркое марево. Холодный сон действовал благотворно. Нара не чувствовала сонливости, глаза открывались легко, будто она закрыла их всего на мгновение.

Мгновение, которое продлилось…

Большой настенный дисплей в спальне показывал дату. С той поры, как она погрузилась в холодный сон, здесь, на столичной планете, миновало три коротких месяца. Это было загадочно и пугающе. Как правило, статические перерывы у сенаторов продолжались по полгода.

Значит, происходило что‑то очень важное. К Наре Оксам возвратился тот тревожный звук, который она слышала на грани безумия. Она сделала запрос, желая узнать о состоянии своих коллег. Большинство из них уже прошли стадию оживления, остальные пробуждались. Весь Сенат разбудили по какой‑то особой причине.

Как только сенатор Нара Оксам перешагнула черту у подножия ступеней Форума, именуемую Рубиконом, ее сразу словно окатило бодрящей волной политики, и эта волна смыла бесформенную тревогу, которую Нара ощутила, выходя из холодного сна.

Краешком сознания она уловила бубнящий голос обструкциониста от фракции наследуемой интеллектуальной собственности. Обструкционисту уже исполнилось восемьсот семьдесят, и его голос для сенатора Нары Оксам звучал расслабляюще и вне времени, как шум волн далекого океана. Еще дальше из наполненного эхом пространства вспомогательной аудиосистемы доносился размеренный гул: заседания комиссий, отрывистые звуки – проходили короткие конференции с представителями масс‑медиа. Слышались и самоуверенные голоса тех, кто собрался на заседание Партии Верности. Ну и, конечно, шли дебаты в Большом Форуме. Их легко было отличить по особому, торжественному резонансу.

Нара моргнула и получила извещение о том, что на трибуне сейчас выступает сенатор Пурам Дрекслер. В крошечном уголке синестезического поля зрения Нары появилось его лицо – знакомые молочно‑серые глаза и плавные, мягкие складки мясистого лица. Председателю Сената, занимавшему положение номинального главы парламента, по слухам, было больше двухсот пятидесяти лет (не считая анабиоза и прочих скидок на релятивистский возраст – не по имперскому абсолютному времени). Однако его на редкость старческое лицо никогда не казалось Наре настоящим. На Фатаве, планете, которую Дрекслер представлял в Сенате, хирургическое старение было так же модно, как омоложение.

Престарелый солон вяло откашлялся. Этот сухой звук был подобен тому, что возник бы, если бы кто‑то медленно высыпал на стекло пригоршню щебня.

Поднимаясь по ступеням Форума, сенатор Оксам сложила в щепоть пальцы левой руки. Это был знак для включения связи с советниками. Другие голоса, звучавшие в инфоструктуре Сената, утихли. Ответственный секретарь просветил Нару относительно повестки дня.

После того как программа на день была утверждена, Нара спросила:

– Где Роджер?

Ритуал утреннего утверждения программы дня обычно проводил Роджер Найлз, ее консультант по особо важным делам. То, что сегодня она не услышала привычного голоса, взволновало Нару Оксам, и к ней вернулась прежняя тревога.

– Он погрузился, сенатор, – ответил секретарь. – Все утро проводит глубинный анализ ситуации. Но он просил вам передать, чтобы вы при первой возможности повидались с ним лично.

Утреннее беспокойство нахлынуло с новой силой. Найлз был крайне необщительным человеком. Если он так настаивал на встрече, значит, у него имелись какие‑то серьезные новости.

– Понятно, – негромко произнесла Оксам, гадая, что же такого узнал ее старый консультант.

– Включите мою синестезию на полный спектр.

Ее распоряжение было немедленно выполнено. Заработали вторичные и третичные слух и зрение, расцвели знакомым вихрем ее личной конфигурации. Таблички с именами, кодированные цветом в соответствии с партийной принадлежностью и снабженные результатами недавних голосований, появились над головами других сенаторов, всходящих по ступеням. Поле зрения обрамили диаграммы реакции на результаты голосования со стороны сетевых политоманов. Стоило завершиться голосованию даже по процедурным вопросам – и эти диаграммы начинали волноваться, их словно раздувало ураганным ветром. Сопровождаемые еле слышными тонами, появились последние сообщения с экрана персонального компьютера парламентского руководителя той партии, к которой принадлежала Нара. Законопроекты, которые имели все шансы пройти, сопровождались мягкими и стройными аккордами, те же билли, которые, скорее всего, должны были провалиться, получали в качестве аккомпанемента диссонирующие интервалы. Нара Оксам вдыхала этот поток информации, как пассажир, выбравшийся на палубу парохода подышать свежим воздухом. Это мгновение – на грани Власти, перед тем как нырнуть и потеряться, – восстановило ее уверенность. Суматоха и суета политики давали Наре то, что другим бы дал альпинизм, а может быть – извращенная жестокость, а может быть – первая сигарета, выкуренная перед утренним душем.

Сенатор направилась к своему офису.

Нара Оксам часто думала о том, как могла вершиться политика, когда еще не было изобретено вторичное зрение. Как мог человеческий разум впитать все необходимые сведения без искусственной синестезии, без распространения зрения на другие центры головного мозга? Она могла представить, что без синестезии можно обходиться в других видах деятельности – водить воздушные суда, торговать, делать хирургические операции. Люди, занимавшиеся всем этим, могли сосредоточиться на одном образе, одной картине. Но в политике это было невозможно. Не накладывающиеся друг на друга слои зрения, способность заполнять данными три поля зрения и два – слуха, – все это было прекрасной метафорой самой политики как таковой. Проверки, балансы, сопоставление величин, уровни власти, денег, риторики. Несмотря на то что медицинская процедура, делавшая все это возможным, вызывала странные психические отклонения у одного из десяти тысяч реципиентов (кстати, эмпатия у Оксам была именно таким отклонением), она не могла представить себе мир политики – многообразный, мятущийся – без синестезии. Она пробовала прибегать к старым, досинестезическим дисплеям, рассчитанным на обычное поле зрения, но от них у нее возникала клаустрофобия. Разве в Сенате кто‑то поверил бы лошади в шорах?

Беспокойство, которое мучило ее все утро, снова навалилось на Нару. Чувство казалось смутно знакомым – как кажутся порой запахи и прочие аспекты deja vu. Нара попыталась установить причину своей тревоги, сравнила ее с волнением перед выборами, важными голосованиями в Сенате, на больших приемах в ее честь. Все это ей вспоминалось легко. Она жила, постоянно сражаясь с этим волнением, стоически выдерживая его и даже находя в нем удовольствие. Она и волнение были старыми приятелями. Волнение… младшая сестренка безумия, с которым даже лекарства не могли справиться до конца.

Но нынешнее чувство было слишком зыбким. Нара никак не могла уловить его причину, начало, точку отсчета. Она посмотрела на запястье. На табло подкожного инъектора радостно мигал зеленый огонек. Значит, дело было не во вспышке эмпатии – об этом лекарство позаботилось. Но впечатление создалось именно такое.

Добравшись до зоны своего офиса, Нара быстро прошла мимо советников и нескольких питавших радужные надежды лоббистов и направилась прямиком к мрачному логову Роджера Найлза в самом центре ее владений. Никто не дерзнул последовать за ней. Двери кабинета Найлза мгновенно открылись. Нара вошла, сбросила с гостевого стула стопку выстиранных и выглаженных сорочек и села.

– Я здесь, – сказала она негромко, постаравшись не выдать волнение. Она понимала, что если проявит нетерпение, то личный интерфейс киберинтеллекта Найлза отвлечет его от потока информации. Пусть уж лучше он вернется в реальный мир самостоятельно.

Лицо Роджера выглядело вяло, полусонно, но в ответ на слова Нары он вздернул брови, и на его высоком лбу залегли морщины. Один палец на его правой руке дрогнул. Советник казался совсем маленьким за этим столом – круглым чудовищем, окольцовывавшим Найлза, будто некий гигантский аппарат жизнеобеспечения. Сенатор Оксам только недавно узнала, что в бесчисленных ящиках этого стола хранятся только одежда, обувь да несколько аварийных пайков, полученных от военных лоббистов. Роджер Найлз полагал, что привычка по вечерам возвращаться с работы домой представляет собой непростительную слабость.

– Что‑то плохо, да? – спросила Нара.

Палец на руке Найлза снова дрогнул.

Он постарел. Нара провела в анабиозе всего три месяца, но за время ее краткого отсутствия висков Роджера успел коснуться иней седины. Сотрудникам Оксам разрешалось прибегать к криотерапии во время отпусков, но Найлз делал это крайне редко, он предпочитал работать на протяжении всех декад сенаторского срока Оксам и поэтому старился у нее на глазах.

«Одиночество сенатора», – подумала Оксам. Мир вертелся слишком быстро.

Сенаторов избирали (или назначали, или покупали, или они сами пробивались к этому посту – в зависимости от традиций планеты) на срок в пятьдесят лет, что составляло половину столетия по имперскому абсолютному времени. Империя Воскрешенных жила, как медленно эволюционирующий зверь. Даже здесь, в области плотных скоплений, ближе к ядру галактики, восемьдесят населенных планет занимали пространство в тридцать световых лет в поперечнике, и поэтому острота войн и оживленность торговли и миграции сдерживались из‑за удручающе низкой скорости света. Имперскому Сенату нужно было охватывать взглядом огромные пространства. Как правило, солоны проводили до восьмидесяти процентов своего сенаторского срока в анабиозе, покуда вселенная вершила свой путь. Они принимали решения с отрешенностью гор, взирающих с заоблачных высот на то, как меняют русла текущие внизу реки.

Планета, которую представляла в Сенате Нара Оксам, неизбежно изменилась за первое же десятилетие срока ее сенаторства. Путь от Вастхолда до Дома занял пять абсолютных лет. Ко времени ее возвращения прошло бы шестьдесят лет, все ее друзья сильно постарели бы или умерли, трое ее племянников стали бы пожилыми людьми. Вот и Найлз старел у нее на глазах. Сенат очень многого требовал от своих членов.

Но не всех время могло похитить. Оксам обрела нового близкого человека, он стал ее возлюбленным – капитан звездолета, ее соратник по несчастью в растягивании времени. И хотя сейчас любимого не было рядом и он находился на расстоянии в несколько абсолютных лет, где‑то ближе к краю галактической спирали, Оксам начала приспосабливать свои анабиозные спячки к его релятивистской временной схеме. Вселенная скользила мимо них обоих с приблизительно одинаковой скоростью. И когда он вернется, для него и для нее пройдет почти одно и то же число лет.

Сенатор Оксам откинулась на спинку стула и переключила половину своего сознания на восприятие политических данных за счет вторичных чувств. Но заниматься чем‑то было бесполезно. Оставалось ждать, пока Найлз вынырнет окончательно.

Сенатор Оксам в качестве политического деятеля совершенно не походила на своего главного консультанта. Она воспринимала Сенат как целостный организм, как зверя, которого можно в чем‑то приручить, а в чем‑то – хотя бы понять. Найлз, напротив, жил под лозунгом того, что всякая политика локальна. Его богами были подробности.

Кабинет был заставлен компьютерной техникой, которая позволяла Найлзу держать связь со всеми Восемьюдесятью Планетами и знать обо всем, что там происходило каждый день. Голодные бунты на Мирзаме. Религиозные теракты на Веридани. Повседневные перипетии на рынках цен, этнические конфликты, медиа‑расследования – и все это в реальном времени, по системе квантовой связи. Привилегии советника позволяли Найлзу наблюдать за внутренней деятельностью новостных агентств, финансовых консорциумов и даже за частными контактами тех, кто был достаточно богат для отправки данных по транссветовым каналам. И все это Найлз был способен анализировать и синтезировать в своем удивительном мозге. Сенатор Оксам была знакома со своими коллегами лично, и ей были видны их острые углы, мелкое тщеславие и пристрастия, но Роджеру Найлзу сенаторы виделись сложными существами, составленными из данных, – ходячими расчетными палатами для всего обилия информации, сыпавшейся на них с родных планет.

Они молча просидели друг напротив друга еще несколько минут.

Палец на руке Найлза снова дрогнул.

Нара терпеливо ждала, понимая, что это неизбежно. В кабинете было темно. Хрустальные колонки компьютерного оборудования возвышались вокруг, будто возведенные насекомыми стеклянные города. «Наверное, их могли бы выстроить светлячки», – думала сенатор. На поверхности кристаллов играли радужные блики – солнце проникало в комнату сквозь крошечные дырочки в синтетическом пологе, тянувшемся вдоль стеклянного потолка.

Оксам раздраженно взглянула вверх. Отверстия шириной в миллиметр среагировали на ее взгляд и немного расширились. Она почувствовала тепло солнца на кистях рук, развернула их ладонями вверх, а тыльной стороной ощутила приятный холодок от металлической крышки стола. В этом пятнистом освещении лицо ее главного консультанта казалось покрытым тонкой дырчатой вуалью.

Роджер открыл глаза.

– Война, – сказал он.

По спине у сенатора Нары Оксам побежали мурашки.

– Я просматриваю данные о снижении имперских налогов по всем дальним планетам, – продолжал Роджер Найлз и постучал кончиком пальца по правому виску – так, словно его голова представляла собой карту Империи. – Во всех системах, находящихся на расстоянии до четырех световых лет от риксской границы, экономика развивается на дотационной основе, благодаря Воскрешенному. И вот теперь партия лакеев ввела параллельные меры в области этой поддержки. Все утро они обсуждали этот законопроект – и вот, пожалуйста.

– Это война? А может быть, извечный патронаж? – с сомнением спросила Оксам. Воскрешенный Император и Сенат занимались взиманием налогов отдельно, и их источники доходов были очерчены столь же четко, как линия Рубикона вокруг здания Форума. Но каким бы раздельным ни предполагалось существование Императора и правительства, Партия Верности, верная своему названию, всегда все делала в угоду Императору. А особенно тогда, когда помогала своим избирателям на родных планетах. Позиции Партии Верности были традиционно сильны на дальних планетах и вообще на окраинах Империи, в опасной близости от соседей, представителей иных культур.

– В принципе, я бы сказал, что это обычная милостыня для верноподданных, – отозвался Найлз. – Но ведь регионам, расположенным ближе к ядру галактики и лежащим по другую сторону спирали, этих милостей не достается. Напротив, их просто‑таки обирают. За последние двенадцать часов только и вижу, что повышение налогов с авторских гонораров, с титулов и помилований. Даже имперские ссуды на сто лет – и те взыскиваются. Пока денежки, конечно, не помечены, но такими суммами могут ворочать только военные.

– Следовательно, деньги идут на укрепление флота и оборону Внешних Пределов, – проговорила Оксам. Это походило на войну с риксами. Вливание в фонды армии, утешение для регионов, которым грозило нападение врагов.

Найлз склонил голову к плечу – так, словно кто‑то шепнул ему на ухо.

– Рабочие фьючерсы на Фатаве сегодня утром упали на три пункта. На три. Видимо, призывают резервистов. Теперь некому даже полы подметать.

Оксам покачала головой. О чем только он думал, Воскрешенный Император? Прошло восемьдесят лет после Вторжения риксов, так зачем же провоцировать их сейчас? Немногочисленные риксы были тем не менее невероятно опасны. Замысловатые технологии, которые они развивали в угоду своим богам – гигантским разумам, превращали риксов в самых смертельных врагов Империи. Больше того – войны с ними всегда приводили к результатам меньше нулевых. С риксов было почти нечего взять. У них и собственных планет, по сути, не было. Они засевали миры своими гигантскими разумами и двигались дальше. Они служили опорами для существ планетарного масштаба, которым поклонялись, и были скорее культом, чем цивилизацией. Но если риксов обижали, они никогда не оставались в долгу.

– Зачем Воскрешенному Императору понадобилась новая война с риксами? – высказала свои мысли вслух Оксам. – Есть какие‑то сведения о конкретных диверсиях?

Она мысленно прокляла секретность, царившую в имперском государственном аппарате. В Сенат крайне редко поступали подробные сведения военной разведки. Что же там происходило, в этой далекой тьме? Нара Оксам поежилась, подумав об одном‑единственном человеке, которому, вероятно, грозила опасность. Но сразу же отбросила эту мысль.

– Как я уже сказал, все это произошло за последние несколько часов, – сказал Найлз. – Необработанных данных с фронтира за это время у меня нет.

– То ли эти данные в спешке не обработали, то ли империалы скрывают свои планы, – заключила Оксам.

– Что ж, теперь они, как говорится, сбросили покров, – закончил свою мысль Найлз.

Оксам особым образом переплела пальцы. Этот жест вызывал в ее сознании глубокую, непроницаемую тишину. Все утихло – голоса ораторов‑солонов, гул поступавших сообщений и жалоб, пульс голосования, гомон болтовни.

«Война, – думала она. – Желчная обитель тиранов. Обитель, где могут порезвиться боги и те, кто желает стать богами». И что самое противное – профессия ее нового возлюбленного.

Уж лучше бы у Воскрешенного Императора была на редкость веская причина для объявления войны.

Сенатор Оксам откинулась на спинку стула и посмотрела Роджеру Найлзу прямо в глаза. Она немного расслабилась и позволила своему сознанию начать строить планы. Ее мысли вертелись вокруг четко очерченных возможностей Сената. Она искала точку опоры, с помощью которой можно было бы изменить курс, намеченный Императором. И как только ощутила прилив холодной уверенности политической власти, так тревога сразу отступила.

– Наш Воскрешенный Отец вряд ли пожелает прислушаться к нашим советам, наше утешение ему тоже вряд ли нужно, – проговорила Оксам. – Но все же попробуем привлечь его внимание.

Date: 2015-11-13; view: 249; Нарушение авторских прав