Предрассудки

Наша совместная жизнь началась с этого момента — с возвращения из деревни. Наши встречи, по-прежнему целомудренные, немного неловкие, происходили в большой комнате, в которой всегда было полно народу — слуг и гостей. Когда появлялись глава нашей деревни или член правительства, я исчезала в своей комнате. Шахзада навещал меня там. Комната — невероятно маленькая, настоящая бонбоньерка, Но лишенная всякого декора, каких бы то ни было личных вещей, мебели или картин, — выходила окнами в сад. Мне было достаточно высунуться из окна и протянуть руку, чтобы сорвать распустившийся бутон розы или пион. Их посадили по желанию Шахзады сразу же, как только он оказался в этом неприметном правительственном здании. Его предшественник, служивший талибскому режиму, оставил частный садик в запущенном состоянии, как и большой парк домика для гостей. Нет сомнений, что парк, пестреющий яркими красками, где можно было прогуляться среди пьянящих ароматов цветов, рассматривался как источник удовольствия, а значит, греха. Шахзада же не мог жить без красоты, особенно без красоты природы.

Его предшественник не стремился также открывать двери для глав племен. Он жил затворником за высоким забором в комфорте, соответствующем его положению. Шахзада приехал со своей семьей. За несколько недель он сломал устоявшиеся традиции. По его распоряжению в парке были посажены маки, люпины, подсолнечники и дельфиниумы, а еще фруктовые деревья, пальмы, платаны и ивы, в тени которых, прогуливаясь по летним аллеям, можно было вести неторопливый разговор. Его садовники были загружены работой, но не роптали. Пустовавший раньше большой дом рядом с мечетью был переоборудован в Центр приема студентов Джелалабадского университета, тех, что находились вдали от своих семей.

Что касается визитов глав племен, Шахзада считал своим долгом в любое время дня и ночи принять человека, приехавшего издалека в надежде найти решение проблемы. Вот тогда-то мне и пригождалась моя маленькая комнатка. Мы проводили здесь долгие часы, просто как старые друзья. В том смысле, что нам не нужно было говорить, чтобы чувствовать себя комфортно. С Шахзадой у меня всегда было ощущение, что мы не просто влюбленные мужчина и женщина, а две души, долго искавшие друг друга и наконец нашедшие.

Поскольку я не была больше гостьей Шахзады, а стала его спутницей, мы не ужинали больше в гостиной, а оставались в моей комнате. Все было в традиционной манере — мы сидели на полу вокруг клеенчатой скатерти. Молодой кузен приносил нам ароматный рис, кофта, маринованную курицу и восхитительные салаты из мелко нарезанных помидоров, лука, огурцов, которые нужно было вылавливать при помощи куска наана [23]. Мы всегда ели в тишине. Я не спрашивала у Шахзады, почему, но это было так. Во время еды стояла умиротворенная тишина, которая позволяла каждому из нас окунуться в свои мысли.

Понемногу я начала осваивать язык пушту. В Кабуле я попросила своего переводчика научить меня словам любви. Мина — любовь, дера грана мина — очень большая любовь, Шахзада — мой принц, зе росала йым та сара — я счастлива с тобой, зе дера мина ларым — я люблю тебя. Это было чем-то вроде необходимого набора для «моего принца». Странно, что эти интимные слова, которые ни разу не слетали с моих губ в адрес другого мужчины, произносились мной с такой легкостью. Мне нравилось говорить их, я никогда не сожалела о сказанном. Может, оттого что они произносились на иностранном языке, они казались не такими бесстыдными. В остальных делах мне помогал словарь. Мы находили нужное слово, а затем при помощи мимики старались понять друг друга.

В свою очередь Шахзада открывал для себя свободу собственных эмоций и их выражения. Огромная страна открывалась ему — моя страна, страна нежности. Я бы хотела бесконечно долго продлить это благодатное состояние, но его нетерпение возрастало. И от этого мне было очень страшно. Этот страх мог убить нашу любовь.

Однажды вечером он пригласил меня в свою комнату. Я неуверенно последовала за ним. Комната, маленькая, пустая, забавная при свете дня со своими светло-фиолетовыми стенами, становилась неуютной и холодной при неоновой лампе. Маленький ватный матрас служил местом для сна. Мы сели на него. Он дотронулся до моей шеи, потом его рука постепенно спустилась к моей груди. Я резко оттолкнула его, рассердившись:

— Хватит, Шахзада. Если ты будешь настаивать, я буду вынуждена вернуться в Кабул.

Он положил голову мне на грудь, так близко от моих губ, что мое дыхание слегка приподнимало пряди черных волос на его висках. Настала тишина. Он должен был бы протестовать, выйти из себя, послать меня к черту, но оставался странно неподвижным. Я еле дышала, надеясь, что он уснул. Я боялась разбудить его. Потом почувствовала, что его голова вздрагивает, а на мои пальцы, ласкающие его лицо, капают слезы. Он плакал. Опустошенный. Лишенный отдыха и любви. Дрожащим голосом я объясняла ему свои страхи на ломаном языке, который только он один мог понять. Он посмотрел на меня:

— Тогда почему ты приехала, если не веришь мне? Зачем ты неволишь себя? Брижитт, если ты не доверяешь мне, тебе не следовало бы приезжать.

Конечно, он был прав, и доказал это…

С этого дня Шахзада перенес свои вещи на второй этаж, в комнату, расположенную поодаль от членов семьи и посетителей. Может, последние не решатся подняться по лестнице, чтобы задать ему вопрос или вести долгие беседы, которые заканчиваются так поздно, что им приходится ночевать на чем придется — на полу, диванах. Уединения в афганской семье не существует. Дом — это улей, человек не принадлежит себе, групповое превалирует над индивидуальным.

Он выбрал большую комнату, значительную часть которой очень скоро заняла кровать западного образца, на четырех ножках и с матрасом. В другой половине комнаты поместились большой стол и три удобных диванчика с пестрой обивкой, которые определяли границы рабочей части комнаты. Она стала нашим семейным очагом, никто не решался заходить сюда, за исключением слуг. Как-то дядюшки пытались нарушить это правило, но быстро ретировались, увидев мой недовольный вид. Здесь проходили мои дни и ночи — в постоянном полумраке. Опущенные жалюзи защищали от жары, предохраняли от любопытных взглядов персонала, который все время копошился в саду. Шахзада принимал посетителей на первом этаже или работал в своем бюро на соседней улице.

В первое время я подолгу стояла у окна и смотрела на высокие стены, которые отделяли мое «королевство» от оживленной улицы. Я смотрела на верхушки деревьев, покрытых пылью. Представляла себе магнолии, под сенью которых заливаются птицы, пальмы в тропических садах, мощь эвкалиптов и тополей, высаженных вдоль улиц. Я слышала звонки велосипедов, топот лошадиных копыт, голоса и смех, хохот детей, выходящих из школы. Все это доносилось из-за стены.

Лишенная улицы, отрезанная от всего, я воображала себе то, чего мне не хватало. Мне было хорошо здесь. И потом, внешнего больше не существовало. Мне не был интересен мир, из которого я исключила себя, чтобы все свое внимание уделить одной лишь только комнате: жить в ней, наполнять ее своими мечтами, ожиданием. У меня появились собственные ритуалы. Они возникли в Кабуле, когда мне удалось ускользнуть на уик-энд, который во всех мусульманских странах начинается в пятницу. Я разложила на кровати платья, которые подарил мне Шахзада. Они были куплены в Пакистане и в Дубаи. Я выложила их одно на другое на покрывале, где они, легко шурша шелком, вискозой, тафтой, выступали прелюдией к тысяче и одной ночи, которые ждали меня в Джелалабаде. Там я избавлюсь наконец-то от своей городской униформы — неприметной, широкой, которую носят здесь все европейские женщины, чтобы не быть замеченными мужчинами. Я снова стану женщиной. Лучше — одалиской. И я мечтала, что Шахзада сможет пробудить во мне сладострастную женственность восточных женщин.

Другие маленькие ритуалы заполняли время в ожидании Шахзады. Прохладный душ, мытье волос, ароматические масла для тела… Я вела себя как куртизанка. И мне нравилось эта зависимость от страсти. Мне нравилось чувствовать себя слабой рядом с ним. Мне нравилось его доминирование, нравилось ощущение, что мое место здесь, рядом с ним, под его защитой. Ни за что на свете я не хотела бы умереть, не познав этих ощущений, не повстречавшись с мужчиной, который умеет сделать женщину нежной, красивой и счастливой. И подчиненной тоже.

Потом — зажечь свечи, читать, спать. Подождать еще, растянувшись на канапе, смотреть на крылья вентилятора, монотонное движение которых уносило меня далеко. Время текло в наслаждениях — незначительных, но ни с чем не сравнимых.

Дверь открывалась, он входил, клал голову на мои колени, потом снова возвращался к своим делам. Иногда по утрам он исчезал до моего пробуждения. Иногда, открывая глаза, я находила розу на своей подушке. То был утренний цветок, сорванный в саду.

Странно, но затворничество не тяготило меня. Да, можно говорить именно о нем. Ведь мне было запрещено спускаться на первый этаж, гулять в парке. Хоть Шахзада и был готов принять мою культуру, он оставался афганцем. Он не хотел, чтобы мужчины не из его семейного круга видели мое лицо. Он ничего не говорил мне об этом, никогда ничего мне не запрещал, но я почувствовала это очень быстро.

Как-то в апреле жизнь по другую сторону стены снова привлекла меня. Шахзада работал, теплый весенний день манил в свои объятия. У меня появилось желание пойти на базар, куда я не возвращалась со времен создания нашего репортажа. Я оделась, повязала на голову платок и вышла через маленькую дверь нашего садика на улицу.

Большой базар был в двух шагах от дома, я шла под удивленными взглядами мужчин, еще более гнетущими, чем в Кабуле. Здесь в проходах между рядами бродят одни «тюрбаны». Ни одного женского силуэта, только мой. Афганистан — мужская страна, где покупками занимаются мужчины. В квартале продавцов тканей я снова наткнулась на лавочку коммерсанта, которого снимала четыре месяца назад с Мерхией и Джамилей. Он разговаривал с кем-то в своей «пещере Али-Бабы», стоя напротив необъятных рулонов ткани, сиреневых, розовых, и велюра, усыпанного блестками. Все это переливалось нежным светом в сумерках. В углу дымил самовар.

— Выпьешь с нами чаю, — сказал он приветливо, со сдержанным любопытством, так свойственным афганцам.

Тут вас не забрасывают вопросами, вы — здесь и сейчас, и пока этого вполне достаточно. Какой-то паренек поторопился поставить перед почетной гостьей чайник с черным чаем и стакан, который он сразу же наполнил. А еще чашку с коричневыми шариками разного размера. Я спросила, колеблясь:

— Это же не гашиш, я надеюсь?

Шарики сильно напоминали его. Хозяева развеселились, но покачали головами в знак отрицания.

— Вы употребляете его?

— Нет. Гашиш и опиум — это для вас, иностранцев.

Снова смех. Я сделала вид, что верю им. В данном случае шарики были всего лишь гуром, безобидными кусочками тростникового, почти не рафинированного сахара.

Эта шалость в гостях у старых знакомых подняла мне настроение, и легкой походкой я направилась в Комитет по делам племен. Растянувшись на ковре под тенью платана, Шахзада проводил совещание сельских глав. Он встретился со мной взглядом. Я помахала ему рукой и ускользнула, словно воришка в яблоневом саду.

Придя ко мне, он не сделал ни единого намека на мою прогулку — я оценила это. Но больше так не поступала. К чему портить редкие минуты, которые мы воруем у нашей общественной жизни?

«Я порву твой паспорт и брошу обрывки в реку», — произнес он, устраиваясь в кресле. Он сказал это смешливым тоном, но я чувствовала, что в глубине души он обеспокоен.

Созданный нами уютный семейный мирок взбудоражило одно событие: фильм «Айны» только что выбрали для участия в Дортмундском фестивале. Тремя месяцами раньше, когда мы вернулись из Бадахшана, у нас было пятьдесят отснятых часов. Понадобилось семь недель для монтажа, чтобы из них получился фильм на 52 минуты — «Взгляды афганок». Видя качество материала, который вначале должен был быть фильмом для внутреннего пользования наших спонсоров, мы выбрали для него другую судьбу.

Я была измучена и удовлетворена одновременно. Нас ведь никто не учил тому, как все должно быть. Мерхия, Шекиба, Джамиля, Гуль — эти смелые девушки вдохновили меня. Их энергия, смех, свежесть дарили мне крылья. Мы игнорировали тот факт, что в Дортмунд было отобрано еще двадцать лент со всего мира.

Это мероприятие позволило бы мне продлить мои европейские «каникулы» и провести несколько дней во Франции.

Значит, мы расстанемся на три недели — впервые за все то время, что мы вместе. Это несоизмеримо болезненнее наших прощаний в саду, когда кто-то из нас уезжает в Кабул.

Для Шахзады это было особенно драматично. Жизнь научила его тому, что все может оборваться в одну секунду. Если со мной что-то случится в Европе, кто сможет сообщить ему об этом? Телефона нет, мы не говорим на одном языке, и, что самое главное, никто не знает о наших отношениях. Я просила моих двух сообщниц о строгом соблюдении тайны. Мерхия даже обиделась, когда я намекнула ей на такое предательство:

— Не беспокойся, Брижитт-джан. Мой отец всегда говорил мне: «Если ты слышишь разговоры на стороне, не приноси их в наш дом».

Таким образом, как же ему найти меня? В Афганистане говорят камни, но там…

Для его успокоения и чтобы он ни одной секунды не забывал обо мне, я кое-что придумала. Я написала двадцать писем, датированных и пронумерованных, которые мне потом перевели на дари, — по одному на каждый день нашей разлуки. Я просила его открывать их день за днем. Они задумывались как маленькие черточки, которые постепенно оформляются в рисунок. В рисунок судьбы, которую я хотела бы прожить с ним. Они рассказывали о моих чувствах, планах, будущем путешествии в Европу, даже о смерти. Как не думать об этом? Она омрачала наши жизни. Атаки американских войск сеяли ужас. Особенно страдал юг страны, район Кандагара, где армия США осуществляла постоянное патрулирование в поисках Бен Ладена. Но и Кабул и Джелалабад не очень-то берегли. Американцы начали наступление на Ирак, арестовали Саддама Хусейна, развязав там кампанию и удалив журналистов и сотрудников международных организаций, от которых до нас доходили сведения об усилении давления на иностранцев, особенно на экспатов.

У Шахзады всегда было предчувствие, что он умрет молодым и не своей смертью. Поэтому к чему отрицать смерть? Говорить о ней — значило думать о нашем будущем, каким оно будет — грустным или радостным. Однажды, когда мы были особенно счастливы вдвоем и это счастье было настолько огромным, что не могло продлиться долго, я попросила его обещать мне, что, когда придет мой час, он похоронит меня рядом со своим домом в горах. Меня совсем не вдохновляла идея лежать на безвестном кладбище в Лотарингии. Я хотела остаться рядом с мужчиной, которого любила, погребенной в земле, так много давшей мне. Он не пытался сделать вид, что я говорю о чем-то сверхъестественном, не притворялся. Его жизнь была уже наполнена столькими смертями. Он сказал только: «Да, если ты умрешь раньше меня, ты останешься здесь, и я буду приходить к тебе. Я буду говорить с тобой, и мы снова будем вместе». Может быть даже, он посадит над моей могилой гранатовое дерево, которое оградит меня своей тенью от летнего зноя.

Вернувшись из Дортмунда, я узнала, что он бросился читать мои письма, открыв все в тот же вечер и с жадностью их проглотив.

В начале мая я вернулась в деревню Шахзады, чтобы попросить у его отца разрешения увезти Шахзаду в Европу. Старик не раздумывая согласился. Однако вечером он сказал одной из своих жен: «Шахзада больше не вернется». Но тогда почему же он дал согласие? Думал ли он, что однажды пожалеет о том, что обрубил крылья своему сыну, который хотел познать что-то новое? Надеялся ли сделать его счастливым, с опозданием в долгих десять лет?

Нас занимал один вопрос: почему мы встретились? Почему соединились два таких разных существа, из столь далеких друг от друга стран? Он — спокойный, выносливый, загадочный горец, к тому же наделенный властью. А я — неуклюжая, требовательная, независимая девушка. Но, конечно, эта встреча не была случайной. В Кабуле, когда я оставалась одна в своей комнате, мне было трудно избавиться от размышлений о смысле происходящих событий. Я говорила об этом с Шахзадой, и мы пришли к мнению, что наша встреча была полезна этой стране, лишенной всего. Нам нужно было соединиться ради нее. Во время войны мужчины, которые были рядом с Шахзадой, погибли, поэтому он всегда чувствовал себя в долгу перед ними. Он часто навещал их вдов и сирот. А уходя, оставлял горсть афгани из своих личных средств. Я же приехала из богатой страны, у меня были идеи и некоторые полезные контакты. Главным, самым мощным орудием была моя камера.

Почему нам не заняться здесь развитием туристических маршрутов? Шахзада устроил бы поездки в момандские племена, где туристы небольшими группами в четыре-пять человек могли бы пожить какое-то время. Они открыли бы для себя настоящую жизнь афганцев, а не ту, которую показывают средства массовой информации. Вырученные средства могли бы идти на строительство больниц и школ для мальчиков и девочек. Во время последнего приезда в деревню я сняла больницу и школу, построенные Шахзадой в этом горном местечке. Эти кадры могут понадобиться, когда мы будем искать источники финансирования.

Спустя несколько дней мы уехали. У меня была настоящая эйфория: Шахзада откроет для себя Францию! Он влюбится в мою страну так же, как я влюбилась в его страну. Для этого случая ему сшили европейский костюм и несколько пар брюк: «Я еду в твою страну и хочу выглядеть, как мужчины твоей страны».

Его щегольство умиляло меня. Он менял одежду каждый день. Шкаф в нашей комнате ломился от шаровар самых разных расцветок, развешанных в безукоризненном порядке. Шахзаде нравились одеколоны. Его предпочтения сбивали меня с толку. Когда мы познакомились, он душился «Chance» от Шанель, женской туалетной водой, которую ему привез друг из Англии. Именно этот сладкий запах, исходивший от его затылка, я вдыхала, когда мы в первый раз поехали на поиски кучи. Вместо того чтобы доставить удовольствие, этот запах заставил меня ревновать. Женская туалетная вода! Это было глупо, конечно, соперницы у меня не было. Через французов мне удалось раздобыть несколько флакончиков других духов. Шахзада особенно увлекся «Déclaration» от Картье. Странно, что его совсем не впечатлил «Habit rouge» от Герлена.

Из-за отсутствия прямого рейса из Афганистана в Европу нам предстояло поехать в Дубаи. Я все предусмотрела — в этом экстравагантном городе мы проведем ночь в шикарном отеле. Неожиданная свобода после многочисленных условностей в Кабуле! Я продумала все, но не учла необходимости транзитной визы для Шахзады, которая позволит ему покинуть местный аэропорт, проехать в город и, наконец, улететь из международного аэропорта. В этом эмирате с недоверием смотрят на пассажиров-афганцев, которые, по их мнению, являются идеальными кандидатами для подпольной иммиграции.

Я возмущалась, ворчала, но ничего не менялось. За стеклом зала для транзитных пассажиров Шахзада оставался индифферентным к происходящему, центром которого он был. Я пошла получать наш багаж. Не хватало одного чемодана. Самого ценного для нас. В нем были европейская одежда Шахзады и мой «наряд принцессы», украшенный жемчугом, — первый из его подарков. Кто-то украл чемодан в зале регистрации в кабульском аэропорту.

Мы провели ночь на скамейках в комнате с бледно-голубыми стенами. Сэндвичи в прозрачной пластиковой упаковке заменили нам вереницу блюд разных кухонь мира в ресторанах Дубаи, а одиночество — праздное шатание по сверкающим хрусталем и иллюминацией торговым галереям, в которые, кажется, стекаются все деньги мира. Утром мы проснулись в аэропорту, разбуженные полицейским патрулем.

В общем, Шахзада прилетел в Париж в своих шароварах и больше их не снимал. Его пакол провоцировал прохожих на высказывания типа: «Смотри-ка! Масуд!» Я переводила. К сожалению, Шахзада, как и большинство пуштунов, не жаловал таджикского генерала, которого считал виновным в том, что его страна лежала в руинах. По его мнению, если бы Масуд не победил, если бы он не поддержал переворот, направленный против президента Наджибуллы, в стране не было бы опустошительной гражданской войны, расчистившей путь для талибского режима. В Кабуле, глядя на гигантские изображения Масуда на фасадах домов, я говорила Шахзаде: «Видишь, он — настоящий национальный герой». Он с грустью качал головой: «Эти большие портреты — фасад, за которым несметное число жертв. Они недопустимы».

Мы остановились в маленьком отеле в 15-м округе, рядом с Эйфелевой башней. Вечером из окна нашей комнаты мы видели ее мерцающий блеск. Какой же элегантной и праздничной была ночная красавица! Каждое ее мигание вызывало на лице Шахзады выражение неподдельного восхищения.

В остальном же Париж ему совсем не понравился. «Подземелья» метро, эскалаторы и движущиеся дорожки пробуждали в нем инстинкты горца, привыкшего во всем видеть опасность. Первое его страшило, вторые лишали равновесия: сосредоточенный, недовольный, он пытался подстраиваться под бег движущегося полотна. В конце концов он отказался от таких способов передвижения. Такси его вполне устраивало, мне пришлось потратить на него целое состояние. Было очевидно, что мой любимый город его разочаровал. Однажды, когда мы сидели на террасе кафе в солнечный июньский день и наблюдали за прохожими, он, выйдя из состояния созерцания, сказал мне: «Брижитт, здесь вы все ходите всегда очень быстро. Куда вы спешите с таким грустным, озабоченным видом?» Я не знала, что ответить этому мужчине, несоизмеримо менее избалованному, чем здешние прохожие, но лицо которого излучало свет.

Часть его семьи жила в Исси-ле-Мулино, в предместье Парижа. Многие из его двоюродных братьев, дядюшек и тетушек покинули Афганистан после падения режима Наджибуллы, в тот момент, когда только разгоралась гражданская война. Они любили свою страну издалека. Приезд Шахзады был для них настоящим событием, которое они хотели достойно отпраздновать. Я пойду с ним. Но со всей осторожностью: меня предупредили не делать ничего, что могло бы нанести ущерб его репутации.

Кстати, несколькими неделями раньше Шахзада привел меня к своим родственникам в Гушту, рядом с Джелалабадом. Все прошло гладко, но в конце нашего визита, желая привлечь его внимание, я назвала по имени. «Шахзада» звучит слишком нежно, на его вкус. В машине он призвал меня к порядку: «Не начинай снова, прошу тебя. Не нужно, чтобы люди знали о наших чувствах». Мне стало очень грустно: «Нам никогда не удастся сделать это, Шахзада. Мне постоянно кажется, что я делаю что-то не так, совершаю ошибки…» Я плакала от отчаяния. Если так, он никогда не возьмет меня за руку на людях. Никогда не обнимет за плечи. Не поцелует меня. Все эти маленькие знаки любви были непозволительны для нас, но так необходимы для меня. Они — неотъемлемая часть моей культуры и языка, которые именно так демонстрируют чувства нежности и страсти.

Чтобы утешить меня, он остановил машину в безлюдной местности и стал учить меня стрельбе из автомата.

Нас принимали в большой квартире в Исси-ле-Мулино. Человек тридцать гостей расположились в креслах, на диванах и стульях в гостиной. При появлении главы момандов все встали. Шахзада поприветствовал каждого. Некоторые мужчины были одеты по-европейски, другие — в традиционные наряды. Они обнимались, произнося свое «салам». Меня здесь встретили дружелюбно, и Шахзада представил меня как свою подругу.

Телефон звонил не переставая. Моманды диаспоры хотели поговорить со своим лидером. Поэтому Шахзада провел большую часть времени за телефонными разговорами, оставив меня в гостиной под шквалом вопросов. Кто я? Чем я занималась в Афганистане? В чем заключалась моя работа? Что я думаю об их стране? Я говорила о своей операторской работе и нашем фильме. Ничего компрометирующего я не сообщила, во всяком случае, мне так казалось.

Вернувшись в отель, Шахзада замкнулся в себе. Я была в недоумении. Что я сделала не так?

— Брижитт, ты слишком много говоришь с мужчинами.

Я протестовала. Как же можно было говорить с ними по-другому? Совсем немного? Сколько слов? Два? Три? Это было бы затруднительно, поскольку я всего лишь отвечала на заданные мне вопросы. Он не унимался:

— Ты прекрасно знаешь, что так не делается… У людей сложится очень нехорошее мнение о тебе…

Но этим все не закончилось. На вечере был один из кузенов Шахзады, недолюбливающий его. Он переиначил мои слова и использовал их для своих инсинуаций, заявив, что я работала в разведке. Афганцы обожают такие истории, и, несомненно, слухи быстро доползут до Афганистана. Шахзаде в этом случае придется рассчитывать только на своих друзей. Навредит ли это нам? Никогда не знаешь.

Позже мы поехали во Франкфурт к родственникам его жены. Они хотели повидаться с ним. И снова — большая квартира, заполненная момандами, покинувшими родину много лет назад. Они обращались к Шахзаде очень уважительно. Я была представлена по имени, без всяких уточнений. Не подруга, не будущая жена. Это обстоятельство рождало во мне умилительное чувство тайной любовницы. Но постепенно, час за часом, из-за отсутствия общего языка я стала чувствовать себя здесь лишней.

Женщины были одеты в довольно длинные платья поверх национальных брюк, и, хотя они были в Европе и у себя дома, их волосы были скрыты под платками. Они улыбались мне. Среди них была настоящая красавица — младшая сестра Кути. Дивное лицо с глубокими, словно озера, карими глазами, какие, без сомнения, были и у Кути в день ее свадьбы, до того как жизнь в пустыне закалила ее и заострила черты.

Какая-то женщина смотрела на меня украдкой. Мне объяснили, что это свекровь той молодой красавицы. Она подошла к Шахзаде и, разговаривая с ним, продолжала бросать на меня взгляды. Шахзада объяснил мне все по дороге домой. Подруга этой женщины познакомилась со мной на фестивале в Дортмунде, когда я представляла «Взгляды афганок». После показа мы немного пообщались, и ее поразила манера, в которой я говорила о молодом лидере момандов в Джелалабаде. Афганское «сарафанное радио» быстро донесло эту весть до семьи.

Вопрос, который поставила перед Шахзадой та женщина, умилял своей простотой:

— Брижитт сказала, что влюблена в тебя. Это правда?

— Нет. Брижитт — подруга, ничего больше.

Его дипломатичная ложь вывела меня из равновесия. В Афганистане у меня никогда не возникало ощущения, что меня прячут. Там нас соединила торжественная помолвка, которая отвела мне место в его большой семье. Я не знала, что сказать. Я подозревала, что эта осторожность связана с клановыми традициями, хитросплетениями семейных отношений, от чего я была слишком далека.

Мы вернулись во Францию. Я собиралась представить ему своих друзей, которые, несмотря на расстояние и сложности налаживания постоянной связи, остались со мной. Особенно те, что в Нанси, где я продолжала снимать квартиру.

Моя подруга Анник ждала нас на перроне вокзала. Моя милая Анник! Вихрь эмоций накрыл меня. Но все-таки я постараюсь не плакать! Я наконец вернулась домой, и все теперь будет в порядке…

Уже через две секунды я поняла, что они не поладят между собой. Она поцеловала меня, поздоровалась с ним, после чего почти не замечала его присутствия. На этой запруженной платформе, в толпе спешащих, раздраженных людей, отталкивающих друг друга, чтобы успеть на поезд, Шахзада стоял не двигаясь, опустив руки. Наши многочисленные чемоданы стояли у ног. Он не выказал намерения нести их. Одетый снова в купленный мимоходом европейский костюм, он немного потерял в своем величии. Анник смотрела на него недружелюбно, ожидая, когда же наконец он сделает то, чего ждут от мужчин, — донесет вещи до машины и положит их в багажник. Как объяснить ей, что у себя на родине Шахзада был властелином, который не поднимал даже небольшого пакета, человеком, перед которым все суетились, пытаясь уловить его малейшие жесты, желания? Как объяснить, что в настоящий момент, на этом шумном тротуаре, среди криков пассажиров, непрекращающихся объявлений по громкоговорителю, воя клаксонов, он чувствовал себя совершенно потерянным? Единственное, что связывало его со своей культурой, был пакол, который он носил по-прежнему. Анник рассматривала его с любопытством.

Шахзада чувствовал себя неуютно все время пути до моего дома. Воспользовавшись моментом, когда мы оказались вдвоем на кухне, шкафы которой Анник наполнила провиантом, она шепнула мне: «Не понимаю, что ты нашла в этом типе». Она ушла разочарованная. Ей казалось, что я заслуживаю большего. Слышать такое было немного неприятно, но я знала, что это суждение было продиктовано эмоциями. И конечно, такую оценку я услышу еще не раз.

Я снова оказалась в своей светлой квартирке, как птица в гнезде. Здесь наконец я смогу контролировать ситуацию, делать все, что хочу. Шахзада обвел взглядом деревянную обшивку стен, маленькую деревянную лестницу, ведущую в комнату, диваны, стеллажи с книгами — все, что создавало мою повседневность в моей предыдущей жизни, на чем был отпечаток всего того, чем я была и о чем Шахзада до сих пор не знал. Он пожирал глазами все вокруг, чтобы лучше понять меня. Его привлекла библиотека. Он приблизился к ней с почтением, читал на корешках названия, которые он не понимал. «Здесь книги об Афганистане», — объяснила я ему. Он взял одну, открыл на странице, где была заложена фотография. Ему улыбалось лицо Масуда. Он тут же закрыл книгу и положил на место. Потом молча присел на софу. Ушел в свои мысли.

По его логике, все было просто. Он хранил мои фотографии, потому что любил меня. Я фотографировала его и берегла негативы, потому что любила его. Я сохранила портрет Масуда в одной из своих книг, потому что его любила.

Шок привел его в оцепенение. Я объясняла ему, что речь идет об открытке, иллюстрирующей мой фильм, показанный в Панджшире. Но слова пролетали мимо его ушей, он не слышал меня. Я смертельно устала, меня вывела из себя эта ситуация. Ни я, ни он не проронили ни слова до следующего дня. Такое долгожданное путешествие терпело фиаско.

Проблемы со здоровьем Шахзады, о которых я говорила его отцу, чтобы он разрешил ему покинуть Афганистан, не были лишь предлогом. Он нуждался в лечении. В Нанси у меня была замечательная подруга-врач Женевьева. Она записала нас ко многим врачам своей клиники, с тем чтобы Шахзада мог в один день пройти обследование у разных специалистов. Мы пришли туда хмурыми, уставшими, разбитыми после бессонной ночи. Когда Женевьева встретила нас, мы были похожи на супругов, находящихся на грани развода. Была ли он удивлена? Она не показала виду.

Что касается Шахзады, он был явно озабочен неприятной перспективой подвергнуться осмотру у женщины, даже если она носит белый халат. К счастью, у Женевьевы уже был опыт лечения иммигрантов, она знала их традиции, догадывалась о сложностях, с которыми они сталкивались, когда не могли объяснить на иностранном языке своих проблем. Она заранее побеспокоилась о том, чтобы Шахзаду осмотрели врачи-мужчины.

Он пошел на прием с отсутствующим видом, даже не улыбнувшись на прощание. Я чувствовала себя ужасно. Оставшись наедине с Женевьевой, я объяснила ей все — свое смирение, недоразумения, чувство безысходности, которое иногда портило мне жизнь. Как было приятно поделиться со старым другом!

Вернулся Шахзада. Женевьева, сделавшая так много, не только преуспела в том, чтобы он почувствовал себя здесь наконец комфортно, но даже развеселила его. Увидев его первую улыбку, эта удивительная пятидесятилетняя женщина вскочила со своего места и кинулась ему на шею. Он резко отодвинулся. Женевьева воскликнула: «Скажи ему, что я гожусь ему в матери!» Я перевела. Тогда он позволил дважды поцеловать себя в щеку. Перемирие с этим непонятным народом состоялось, и я внесла свою лепту в процесс заключения мира.

На следующий день Женевьева устроила ужин в нашу честь и пригласила моих лучших друзей. У меня было право на сердечные излияния под укоризненным взглядом Шахзады. Мужчины брали меня за руки с радостными возгласами, рассматривая мой наряд «made in Peshawar». Была там и Анник, все еще недоверчивая. В конце ужина, воспользовавшись паузой в разговоре, она спросила Шахзаду: «Сколько у вас жен?» Все повернулись ко мне.

Катастрофа. Было невозможно признаться моим лучшим друзьям, что Шахзада — многоженец. Я объяснила им, что его жена умерла, говоря себе при этом, что потом что-нибудь придумаю. Бедняжка Кути, замечательная женщина, принесенная мной в жертву ради любви. Ужас! Он открыл рот, чтобы ответить. Я ждала самого худшего: неловкой тишины, смущенных или сочувствующих взглядов.

— Скажи своей подруге, что у меня одиннадцать жен, ты — двенадцатая.

За столом хохот. Однако я чувствовала вопрошающие взгляды, обращенные ко мне. Что ж, пусть они воображают все что им вздумается! Конечно, тайна не будет храниться вечно, хоть я постараюсь сделать все для этого. Мне даже страшно подумать о том дне, когда я признаюсь во всем, в той реальности, которую даже мне тяжело принять.

Потом мы поехали в Пуатье, другой оплот моей французской жизни, где я долго проработала в ежедневной газете «Centre-Presse». Там ждала меня другая Анник, столь же дорогая моему сердцу, как и первая, но принявшая Шахзаду очень дружелюбно. Стояла такая хорошая погода, что в воскресенье мы решили съездить в порт Ля-Рошель. А оказавшись там, нам захотелось сесть на катер и поехать до ближайшего острова д'Экз.

Скоро мы очутились посреди моря. Анник и я болтали, сидя на скамье задней палубы, когда Шахзада поднялся и направился неуверенной походкой к борту. Встал лицом к морю и больше не пошевелился, словно поглощенный мистическим пространством, серым и трепещущим, которое то сжималось, то разжималось. Впервые в жизни он наблюдал за бесконечностью и чувствовал под своими качающимися в такт морю ногами безграничную глубину.

Он повернул ко мне голову. Взволнованно прошептал: «Это красиво, это красиво». Всего лишь два простых слова на французском языке! Но они замечательно передавали всю силу его потрясения.

На острове мы прошли по песчаным дорожкам между сосен, дыша полной грудью свежим морским воздухом. Я смотрела на Шахзаду. Он казался спокойным, умиротворенным. Потом как-то совершенно естественно он взял мою руку и оставил в своей. Этот простой жест заставил забыть все маленькие обиды, которые были между нами в последнее время.

Date: 2015-11-13; view: 471; Нарушение авторских прав