Кому что дано

Связь с Молдовой я и в Москве не порывал. Изредка встречался с приезжающими в «белокаменную» друзьями. Получал весточки, перезванивались.

Как‑то в Доме литераторов лоб в лоб столкнулись с Георгием Маларчуком. Дружны мы были со студенчества и потом еще года три‑четыре. Затем пути разошлись, связь ослабла. Гица (ласкательное от Георгия) стал известным в республике писателем. Оказался в стане «зеленых». Много времени и сил отдал борьбе за сохранение природы родного края. С этими проблемами регулярно выходил на страницы местных газет и журналов, а также союзных изданий. Шагал по жизни борзо, размашисто. Его рабочий кабинет в Союзе писателей Молдовы буквально осаждали люди с обожженными крыльями. В то же время его взяли в кольцо какие‑то прилипалы и авантюристы. Опутали талантливого публициста тенетами, заманили в политический вертеп правого толка. В итоге Гица оказался в активе народного фронта, даже в самом руководящем центре.

По должностному, так сказать, положению был он вхож (и по первому же звонку принимаем) важными чиновниками, на самом высоком уровне. Впрочем, неформальное отношение сильных мира к своей персоне Георгий Павлович воспринимал как случайное недоразумение, как «любовь без взаимности». В то же время странной была любовь к интеллектуальной шушере, традиционно составляющие своеобычный элемент, скажем так, не только литературного процесса, а и митинговой бучи. Я слышал от многих, что эта братва считала Маларчука своим незаменимым коновалом.

– Не подпортит ли твою биографию связь с оголтелыми? – спросил я напрямик приятеля за ресторанным столом.

Он засмеялся громко, заразительно:

– Ай, не бери в голову. Эти парни и девки скоро перебесятся, обзаведутся семьями и займутся подходящими делами.

– Что называешь ты делом подходящим?

– Служение народу на своих рабочих местах.

– Фрателе, ты их послушай. Они же убеждены, что уже служат народу и делают великое дело.

Маларчук положил ладонь на мой локоть.

– Согласен, среди «босяков в смокингах» немало случайных людей. Затесались в народный фронт по пьянке, по недоразумению или в силу товарищеской солидарности. Есть поговорка: «Цыган за компанию утопился».

Мне захотелось возразить.

– Георгий, ты упрощаешь. Давай судить не по словам, а по делам. Сколько уже всего наворочено! Да и крови человеческой пролито немало. Ты лучше меня это знаешь.

Фрателе мой набычился, помрачнел, потянулся к бокалу. Сделал глоток, дегустаторски прочувствовал вино.

– В отряде есть хорошие, порядочные люди, с которыми я готов идти на край света. Хотя есть и такие, у которых мозги набекрень. Затесались рвачи, шкурники. Но беда не в примазавшихся, не в случайных попутчиках, а в том, кто за их спинами стоит, которые прячутся за ширмами Ты понимаешь, невидимки‑то и творят шабаш. Подначивают, заводят эту братву. Дергают за ниточки. Те и рады стараться. Словно малые дети кривляются и, как ты заметил, на публике бузят.

Положил ладонь на край стола, словно тапер, стал барабанить пальцами что‑то ритмическое.

Мимо нашего столика прошмыгнула Капа Кожевникова.[4]Георгий церемонно поклонился.

Кожевникова когда‑то работала собкором «Комсомолки» в Молдавии. Привязалась к этому краю, писала много дельного о жгучих его проблемах. После «отделения» Молдовы от Союза продолжала наведываться в дорогие сердцу места, но как публицист оставила молдаван в покое. Ходили противоречивые слухи. Одни говорили, будто Капу припугнули правые; другие болтали, что ее подкупили левые. На чужой роток не накинешь платок! Но факт есть факт: имя этой яркой журналистки уже давно не венчают рассудительно‑страстные очерки из бессарабской жизни. Вскоре Кожевникова перебралась на берег Гудзона. Хотя ее пера так теперь в СНГ не хватает.

И тут же мысль попутная. Многие братья и сестры из журналистского корпуса, которые сильно старались и действительно много сделали для «перестройки», для «реформ», через какое‑то время тихо слиняли за кордон, где устроились «очень даже ничего». Можно подумать: не для себя они, дескать, старались, а для народа. Но можно сказать и так: не пожелали хлебать ту кашу, которую впопыхах заварили. Хотя в числе беглецов хватает и трусов, которые чувствуют свою вину перед Отечеством, боятся гнева прозревшего народа.

Но я забежал вперед. Тогда в зале ресторана Георгий вдруг обронил:

– Продолжим разговор в Кишиневе. Приезжай, не пожалеешь. Съездим в Путну, поживем в келье.[5]

Между прочим, туманно намекнул: располагает интересными документами, проливающих свет на события в Молдове. Я напрямик спросил, зачем ему посредник, он же сам с усами. (Гица был усачом.) Смутившись, он обронил:

– Если честно, мне как‑то не с руки.

Не стал я вдаваться в подробности. Разные бывают обстоятельства. Тем более что вскоре в печати мелькнула информация, будто Маларчук намерен баллотироваться в президенты Молдовы.

Из Москвы позвонил я Георгию домой. Разговор вышел натянутый, с недомолвками. Тем не менее фрателе сам напомнил об уговоре, прибавив:

– Только не откладывай поездку. Поторопись.

Мы предполагаем, а Бог располагает. Мое положение в редакции «Труда» стало шатким. Все трудней и трудней было проталкивать свои материалы на газетную полосу, если оные не несли в себе явную (еще лучше – скрытую) поддержку безумных реформ и тех, кто их генерировал. Объективные оценки руководству были не по нутру: раздражали, пугали. Одно время теневым редактором у нас был гневливый и капризный «серый кардинал» Бурбулис. Ему выделили в газете специальную колонку. В ней косноязычно излагались туманные агитки‑директивы президентской администрации.

Сей политический роман длился недолго. Не успели «отмыться» от Бурбулиса, – новая любовь. «Труд» втрескался в рыжего Чубайса. Да так сильно – водой не разольешь. А тут я некстати сунулся с критикой великого приватизатора. Мою корреспонденцию сняли с полосы за час до подписания номера.

В жизни ведь как бывает: левая рука не знает, что делает правая. Через день главный редактор улетел в полюбившуюся Японию. Дежурная служба, по неведению, сунула мою корреспонденцию «У парадного подъезда» в образовавшуюся на первой полосе дыру. Разразился, как и ожидали, скандал. Но факты были неопровержимые.

Чтобы замять скандальчик и за одно ублажить зарвавшегося корреспондента популярной газеты, советник вице‑премьера Аркадий Евстафьев (тот, который вскоре был схвачен с коробкой из‑под ксерокса с ворованными долларами) позвонил мне домой и от имени шефа принес извинения.

Ни на понт, ни на испуг я не поддаюсь. Месяц спустя газета вышла с моей большой статьей, в которой «препарировалась» одна воровская махинация, свершившаяся по прямой «указивке» все того же Госимущества.

Накануне шеф вызвал меня к себе:

– Публикуем твой кусок под твою личную ответственность. В случае чего платить по судебному иску будешь из собственного кармана.

На дворе был горячий 1993‑й год. Госимущество сияло в зените славы. Имя Чубайса гремело в верхах и низах. Миллионы несчастных моих сограждан охмурил «рыжий бес», пообещавший каждому владельцу ваучера как минимум по две «Волги». Редакции ряда левых газет замахнулись было на бумажного мага, но потерпели полное фиаско: заплатили по судебным встречным искам сумасшедшие деньги. Так что можно было понять – и посочувствовать! – Александру Серафимовичу Потапову. Я же, словно Буратино, пер по прямой, не ведая страха.

Месяц прошел, другой. Госимущество молчит, будто в рот воды они там набрали. Я убедил зама главного редактора Бориса Леонова направить в самолюбивое ведомство официальный запрос. Тогда еще существовал «советский порядок»: повинные вельможи обязаны были письменно реагировать на критические сигналы прессы. Но миновали все законные сроки – в ответ ни звука. Тогда, ни с кем не посоветовавшись, направил я Чубайсу личное послание с припиской: «Если Госимущество не отреагирует на публикацию, я, как член Союза журналистов РФ, оставляю за собой законное право: предать гласности нашу пустопорожнюю переписку».

Ближе к вечеру меня призвал к себе Потапов. Сходу сказал:

– Прошу, прекрати склоку.

Я все понял. Попросил лист бумаги и, не выходя из кабинета, написал заявление об увольнении. Решение свое мотивировал тем, что «из моральных соображений не желаю сотрудничать с незаконной властью, тем более потакать ей». Кстати сказать, то была моя четвертая по счету просьба об отставке в течение полутора лет.

Я знал, на что иду. Предвидел сложности и трудности отбившегося от стаи журналиста. В то же время не питал иллюзий. Ведь мое положение в редакции, повторяю, и без того стало шатким. Искать же новое пристанище ветерану труда не хотелось. Да и несподручно было. Хотя, конечно, я несколько поторопился. Следовало сперва смотаться в командировку в Молдову.

Последнее время меня туда почему‑то особенно тянуло. Хотелось повидать старых друзей. Еще больше хотелось спокойно, неторопливо походить по холмам, по долам. Подышать воздухом своей юности. Увидеть своими глазами порушенное, попранное, обезображенное. В общем, разбередить душу и не медля взяться за перо.

В конце концов можно было катануть и за свой счет. Но к тому времени меня дотла разорили хозяева Московского Кремля и разбойники из российского Белого дома. К тому ж прибавилось еще и беспокойство: подозрительно молчал телефон Маларчука.

Проездом из Кишинева в Филадельфию (насовсем!) сделал в Москве короткую остановку старый и верный друг Михаил Хазин, переводчик, публицист, литературный критик. Среди привезенных кишиневских новостей одна оказалась скорбной: Маларчук тяжело болен. Вскоре в «Литгазете» прочел я некролог. Гице не было еще и шестидесяти.

Потери, потери. Одни уходят в небытие. Другие, стиснув зубы, улетают в «новый свет». Вот Хазин не выдержал гнетущей атмосферы «молдавской революции» – оставил все и вся. Подался на чужбину. По сути‑то, тоже беженец. До сих пор у меня в ушах звучат, сказанные в аэропорту Шереметьево печальные слова:

– Хуже, чем есть, уже не будет.

Так, отводя глаза в сторону, врачи твердым голосом говорят больному в его безнадежном положении.

Тогда‑то впервые я и сам почувствовал невыносимость жизни в пределах Отечества. Правда, улетать не собирался. А главное – куда лететь? Не в Израиль же, не в Штаты, куда подались в разное время мои однокашники, товарищи. И где дочь моя Анастасия успела побывать. Да быстренько домой возвратилась. Нет, мне не по душе хваленые земли обетованные. В России дел по горло. Только поворачивайся.

Тогда в аэропорту Шереметьево и мелькнул замысел (проект) этой книги. Завел специальную папку. На обложке фломастером вывел гриф «Мильон терзаний». Стал накапливать с божьей помощью досье. День ото дня папка разбухала, разбухала.

Date: 2015-11-15; view: 258; Нарушение авторских прав