Стыдливость угрюмых дураков

А.С. Пушкин

Стихи Не Для Дам

СТЫДЛИВОСТЬ УГРЮМЫХ ДУРАКОВ

Несколько слов к читателям

Составляя эту книгу, я снова перечитал пушкинское "Опровержение на критики" и в который раз уже подивился элегантной иронии его ответов благовоспитанным ханжам и записным ревнителям нравственности, упрекавшим поэта в непристойности иных его сочинений.

Не могу отказать в удовольствии себе и, надеюсь, читателям, привести весьма уместные, на мой взгляд, фрагменты "Опровержения…", ибо как это ни прискорбно, но и сегодня могут найтись суровые охранители наших моральных устоев, кои углядят "похабство" в строках, собранных под обложкой этого сборника.

"Граф Нулин" наделал мне больших хлопот. Нашли его (с позволения сказать) похабным, — разумеется в журналах, в свете приняли его благосклонно, и никто из журналистов не захотел за него заступиться. Молодой человек ночью осмелился войти в спальню молодой женщины и получил от нее пощёчину! Какой ужас! как сметь писать такие отвратительные гадости?.. Верю стыдливости моих критиков; верю, что "Граф Нулин" точно кажется им предосудительным. Но как же упоминать о древних, когда дело идет о благопристойности? И ужели творцы шутливых повестей Ариост, Бокаччио, Лафонтен, Каста, Спенсер, Чаусер, Виланд, Байрон известны им по одним лишь именам? ужели, по крайней мере, не читали они Богдановича и Дмитриева? Какой несчастный педант осмелится укорить "Душеньку" в безнравственности и неблагопристойности? Какой угрюмый дурак станет важно осуждать "Модную жену", сей прелестный образец легкого и шутливого рассказа? А эротические стихотворения Державина, невинного, великого Державина?" Изрядно сказано! Пушкинская лоза оставила заметные следы на той часта тела его критиков, где спина теряет свое благородное название. Однако не всем этот урок пошел впрок, хотя и был куда как предметен. Пушкин, видимо, хотел раз и навсегда объясниться с современными Тартюфами от критики, "стыдливо накидывающими платок на открытую грудь Дорины", чтобы больше не отвлекаться на перебранку с ними. Потому был не только саркастичен, но и предельно серьезен, доказателен, точен в своих суждениях. Нет, не "Графа Нулина" защищал он, не поэтический свой мундир. Он защищал, отстаивал и утверждал право поэта на свободу говорить о том и так, как он считает нужным, без поправок на чьи-то вкусы, желания, принципы. Послушаем же его снова.

"Безнравственное сочинение есть то, коего целию или действием бывает потрясение правил, на коих основано счастие общественное или человеческое достоинство. — Стихотворения, коих цель горячить воображение любострастными описаниями, унижают поэзию, превращая ее божественный нектар в воспалительный состав, а музу в отвратительную Канидию. Но шутка, вдохновенная сердечной веселостию и минутной игрою воображения, может показаться без- нравственною только тем, которые о нравственности имеют детское или темное понятие, смешивая ее с нравоучением, и видят в литературе одно педагогическое занятие".

Блистательный пассаж! По мысли, по лаконизму выражения большой и важной мысли. Это — Пушкин. Таков он в каждой строке, в каждой заметке, в каждом фрагменте… Вернемся к нему снова, ибо не все в "Опровержении…" адресовано только критикам. Прямо и откровенно говорит он и о себе.

"Кстати: начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же времени. Многое желал бы я уничтожить, как недостойное даже и моего дарования, каково бы оно ни было. Иное тяготеет, как упрек, на совести моей…"

Не станем гадать, какие именно сочинения имел в виду поэт: не назвал; стало быть, не считал нужным. Обратимся к тому, что им самим в качестве примера названо. Упрекая некоего публикатора за самовольное использование его стихов, он гневно протестует против того, чтобы современные ему литературные пираты печатали произведения, "преданные мною забвению или написанные не для печати (например, "Она мила, скажу меж нами"), или которые простительно мне было писать на 19 году, но непростительно признать публично в возрасте более зрелом и степенном (например, "Послание к Юрьеву")".

В этом месте скажем "Стоп!" и порассуждаем немного вместе с читателем, дабы потом не возникло у него вопросов и претензий к составителю этого не совсем обычного сборника.

Внимательно перелистав книжку, вы найдете в ее оглавлении указанные выше произведения и многие другие, которые сам Пушкин отнес к разряду написанных не для печати. На каком основании включены они в сей сборник? Прежде всего на том, что уже более ста лет стихотворения сии воспроизводятся не только в академических Собраниях сочинений Александра Сергеевича Пушкина, но и в массовых изданиях. И ввели их в круг нашего чтения не какие-то там мазурики, желающие заработать на "клубничке", хотя бы и пушкинской, а блистательные исследователи его творчества, люди высоконравственные, истинно интеллигентные, носящие самые высокие ученые звания. Словом, те русские пушкинисты, которыми по праву гордится наша культура.

Разумеется, в букварях и хрестоматиях "нескромных" стихотворений этих вы не найдете. Им там и не положено быть. Но право на жизнь они имеют. Подтвердим это еще раз ссылкой опять же на Пушкина, который, отвечая на упреки критиков в безнравственности, коя грозит развращением их пятнадцатилетним племянницам, весело возражал: "… как будто литература и существует только для 16-летних девушек! Вероятно, благоразумный наставник не дает в руки ни им, ни даже их братцам полных собраний сочинений ни единого классического поэта, особенно древнего. На то издаются хрестоматии, выбранные места и тому под. Но публика не 15-летняя девица и не 13-летний мальчик".

Думаю, что не стоит приводить других аргументов в защиту этого сборника. Стоит только, пожалуй, сослаться на еще одно авторитетное имя и процитировать несколько строк из Белинского.

"Для Пушкина не было так называемой низкой природы; поэтому он не затруднялся никаким сравнением, никаким предметом, брал первый попавшийся под руку, и все у него являлось поэтическим, а потому прекрасным и благородным".

Однако же в отношениях Пушкина с критикой и особенно с цензурой не все было так просто и весело, как может показаться из сказанного выше. Огромное число неопубликованных при жизни поэта произведений объясняется не только и не столько тем, что они не предназначались им для печати, сколько тем, что угрюмые дураки не дозволяли "осквернять" ими "типографические снаряды".

История взаимоотношения Пушкина с цензурой — история трагическая. Она достаточно глубоко изучена и широко известна для того, чтобы о ней можно было сказать именно так. В ней — десятки, если не сотни искромсанных, искореженных, запрещенных к публикации сочинений, коими могла бы гордиться даже самая богатая литература. От Пушкина в нашей словесности пошло много традиций. В том числе и печальная — писание в стол, рожденная нежеланием подвергать вивисекции родных "детей" своих, кои после прикосновения цензорского ножа теряли всякое сходство с родителем.

Поэта "оберегали" нетолько политически, но и нравственно. Позволяли верноподданным сочинителям любую пошлость, а у него выскребали со сладострастным усердием даже намеки на какие бы то ни было "вольности".

Может потому с такой радостью и воспринял он вначале царскую милость, последовавшую за освобождением из михайловской ссылки. Николай, великодушно простивший поэта за прежние прегрешения, сказал ему: "Теперь, Пушкин, твоим цензором буду я".

Радость оказалась недолгой. К цензуре обычной, к бдительному оку Бенкендорфа добавился зоркий глаз императора, который, надо отдать ему должное, был весьма заинтересованным и пристрастным читателем. Он твердо стоял на страже морали и "хорошего вкуса". Вот один лишь пример монаршей редактуры из соображений нравственных. Пушкинская строчка "Урыльник полон под кроватью" после прочтения ее царем выглядела так: "Будильник полон под кроватью". Поэт, узнав об этом, посмеялся. Но это был грустный смех.

Ибо не трудно представить, сколь далеко про- стиралась власть николаевского карандаша. Она омертвляла, сушила буйную поросль сочных, полных блеска и озорства творений — от могучих эпических поэм до экспромтом сочиненных эпиграмм. В них все было естественно — и блистательная рифма, и поражающий точностью и глубиной образ, и острое словцо, говоря современным языком, на грани фола, а порой — и за гранью. Но кто провел ее — эту грань?! Кто определил пределы дозволенного?

Ответ на эти вопросы — у него же, у Пушкина: художника надо судить по законам, им самим над собой признанным.

И уж конечно не царю, не его холопьям в мундирах цензурного ведомства было судить о нравственности и приличиях в творениях национального гения. Однако, они судили — скоро и неправо, требовали изменений, запрещали.

Мы знаем, что иные сочинения, могущие задеть взыскательного читателя, Пушкин и сам не публиковал и публиковать не предполагал. Они предназначались для дружеского застолья или озорного послания товарищу. Были у него и, как нынче говорится, крутые стихи, явно не пред- назначенные для нежных дамских ушек.

К этому разряду можно отнести многие произведения, включенные в данную книгу. Иные из них давно уже стали антологическими и на слуху у каждого, кто любит поэзию. Некоторые же до сих пор по явному недоразумению числятся среди "неприличных". И чаще всего потому лишь, что их лексика преступает грани дозволенного. История публикации иных весьма забавна. Вот один лишь пример.

С детских лет известно нам стихотворение, рисующее очаровательную картину летнего сельского утра. С этими строками из "Родной речи "вселяется в наши души музыка русского языка:

Румяной зарею Покрылся восток,

В селе за рекою Потух огонек.

Росой окропились Цветы на полях,

Стада пробудились На мягких лугах.

Прелестное детское стихотворение. Но, повзрослев, мы прочли "Вишню", откуда взяты эти строки, и были поражены разностью двух сочинений. Второе, полное, справедливо так и не попало в буквари. Но оно не безнравственно, не похабно. Оно полно целомудрия. И прятать его в собраниях сочинений — неразумно.

Но бог с ней, с "Вишней". Ее действительно не стоит печатать в букварях полностью, ибо трудно объяснить детям, почему пастухи и пастушки уже в те далекие времена часто отвлекались от своих прямых обязанностей, в результате чего скот мог потравить барские посевы. Важнее вообще отказаться отделения произведений великого поэта по пуританским критериям. Даже в массовых изданиях. У него — все рядом. И высокое и низкое. Откройте один из академических томиков его сочинений. К возмущению ханжей рядом с гениальным "Памятником" обнаружится ерническое, развеселое "К кастрату раз пришел скрыпач…" Стало быть, писались они друг за другом. А может — и параллельно. И то и другое занимали ум и сердце поэта, составив одну из страничек его послания к нам. Послания, в котором он завещает не пыжиться, не изображать из себя этаких гигантов мысли, высоконравственных снобов. Ведь это же он, Пушкин, сказал, отвечая на очень умное, блестящее, но холодное сочинение своего собрата: поэзия, прости Господи, должна быть глуповата. Ведь это же он заметил уже зрелым человеком: "Однообразность в писателе доказывает односторонность ума, может быть и глубокомысленного".

Ему самому такой перекос не грозил. Моцартианская грациозность сочеталась у него с шекспировской трагедийностью. "Стоит только приподнять пелену грации Пушкина, и можно увидеть глубины, предрекающие дальнейшую русскую литературу: "Моцарт и Сальери", "Пир во время чумы", со своей раздирающей песнью председателя, некоторые сцены "Бориса Годунова", некоторые лирические порывы в "Евгении Онегине",загадочный "Медный всадник" и многое другое, — все это какой-то широкий океан, какие-то жуткие провалы и виды на такие вершины, куда только-только хватило бы донестись крыльям Данте и Шекспира" (Луначарский). У Пушкина — все значимо и значительно. И само по себе, и в единстве, в нерасторжимости всех ипостасей его гения.

В этой книге впервые собрано под одной обложкой то, что обычно публикуется раздельно — по хронологии или жанрам. В ряде случаев в канонические тексты внесено то, что было изъято цензурой по соображениям нравственности, как, скажем, в поэмах "Царь Никита и сорок его дочерей" и "Монах". Известно, как трудно было протискиваться "сквозь нашу тесную цензуру". В некоторых стихах и эпиграммах, вошедших в эту книгу, восстановлены строки и слова, которые давным-давно известны любителям пушкинской лиры, несмотря на все стыдливые многоточия, однако никаких источников реставрации текстов, кроме самого Пушкина, составитель этого сборника не использовал. Он позволил себе максимально раздвинуть границы допустимого, руководствуясь собственными принципами и соображениями Белинского о том, что не все, что ласкает слух гусара, услаждает уши дамам. И это нормально. Ибо, как известно, дамы сильно от нас отличаются. Они не носят усов, умереннее в крепких напитках (по крайней мере, так было прежде) и соленому словцу предпочитают посыпанные сахарной пудрой эвфемизмы.

А дабы еще больше укрепиться в правомочности затеянного издания и возможности дать ему такой категорический заголовок, я тщательно перелистал особо любимый мною седьмой том полного академического Собрания сочинений Александра Сергеевича Пушкина. В этом томе собрана его критика и публицистика — заметки, наброски и прочая "мелочишка", от которой и сегодня захватывает дух. На странице 54 было обнаружено искомое:

"Жалуются на равнодушие русских женщин к нашей поэзии, полагая тому причиною незнание отечественного языка: но какая же дама не поймет стихов Жуковского, Вяземского или Баратынского? Дело в том, что женщины везде те же. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью самой раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не достигая души; они бесчувственны к ее гармонии: примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи самые естественные, расстроивают меру, уничтожают рифму. Вслушайтесь в их литературные суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия. Исключения редки".

По-моему, излишне сурово и категорично. Но это — Пушкин. И кто откажет в исключительном знании и понимании женской души человеку, написавшему Татьяну?

Но, честно говоря, я привел пространную цитату вовсе не в качестве шита от возможных стрел критики, которая может учуять уже в самом названии этого сборника тлетворный "рыночный душок", желание и классиков приспособить к своим мелочным предприятиям — безнравственным и непристойным. Как учил сам Александр Сергеевич, отвечать на критику — занятие праздное. Издание же это имеет одну цель: дать концентрированно "озорного" Пушкина. И тот, кто надеется найти под этой обложкой "клубничку" — будет разочарован.

Из всех возможных ягод, как уже было сказано, здесь — только "Вишня". Ну а ежели, вопреки предупреждению, книжка сия попадет в руки даме, не спешите бросать ее в огонь. Честное слово, она не поранит чувствительные ваши ушки. Разве что мочки их слегка порозовеют. Но это — вполне допустимо. Не правда ли?

ПОЭМЫ

ГАВРИИЛИАДА ^{1}

Воистину еврейки молодой

Мне дорого душевное спасенье.

Приди ко мне, прелестный ангел мой,

И мирное прими благословенье.

Спасти хочу земную красоту!

Любезных уст улыбкою довольный,

Царю небес и господу Христу

Пою стихи на лире богомольной.

Смиренных струн, быть может, наконец

Ее пленят церковные напевы,

И дух святой сойдет на сердце девы;

Властитель он и мыслей и сердец.

Шестнадцать лет, невинное смиренье,

Бровь темная, двух девственных холмов

Под полотном упругое движенье,

Нога любви, жемчужный ряд зубов…

Зачем же ты, еврейка, улыбнулась,

И по лицу румянец пробежал?

Нет, милая, ты право обманулась:

Я не тебя, — Марию описал.

В глуши полей, вдали Ерусалима,

Вдали забав и юных волокит

(Которых бес для гибели хранит),

Красавица, никем еще не зрима,

Без прихотей вела спокойный век.

Ее супруг, почтенный человек,

Седой старик, плохой столяр и плотник,

В селенье был единственный работник,

И день и ночь, имея много дел

То с уровнем, то с верною пилою,

То с топором, не много он смотрел

На прелести, которыми владел,

И тайный цвет, которому судьбою

Назначена была иная честь,

На стебельке не смел еще процвесть.

Ленивый муж своею старой лейкой

В час утренний не орошал его;

Он как отец с невинной жил еврейкой,

Ее кормил — и больше ничего.

Но, братие, с небес во время оно

Всевышний бог склонил приветный взор

На стройный стан, на девственное лоно

Рабы своей — и, чувствуя задор,

Он положил в премудрости глубокой

Благословить достойный вертоград.

Сей вертоград, забытый, одинокий,

Щедротою таинственных наград.

Уже поля немая ночь объемлет;

В своем углу Мария сладко дремлет.

Всевышний рек, — и деве снится сон:

Пред нею вдруг открылся небосклон

Во глубине своей необозримой;

В сиянии и славе нестерпимой

Тьмы ангелов волнуются, кипят,

Бесчисленны летают серафимы,

Струнами арф бряцают херувимы,

Архангелы в безмолвии сидят,

Главы закрыв лазурными крылами, —

И, яркими одеян облаками,

Предвечного стоит пред ними трон.

И светел вдруг очам явился он…

Все пали ниц… Умолкнул арфы звон.

Склонив главу, едва Мария дышит,

Дрожит как лист и голос бога слышит:

"Краса земных любезных дочерей,

Израиля надежда молодая!

Зову тебя, любовию пылая,

Причастница ты славы будь моей:

Готова будь к неведомой судьбине,

Жених грядет, грядет к своей рабыне".

Вновь облаком оделся божий трон;

Восстал духов крылатый легион,

И раздались небесной арфы звуки…

Открыв уста, сложив умильно руки,

Лицу небес Мария предстоит.

Но что же так волнует и манит

Ее к себе внимательные взоры?

Кто сей в толпе придворных молодых

С нее очей не сводит голубых?

Пернатый шлем, роскошные уборы,

Сиянье крил и локонов златых,

Высоким стан, взор томный и стыдливый —

Все нравится Марии молчаливой.

Замечен он, один он сердцу мил!

Гордись, гордись, архангел Гавриил!

Пропало все. — Не внемля детской пени,

Да полотне так исчезают тени,

Рожденные в волшебном фонаре.

Красавица проснулась на заре

И нежилась на ложе темной лени.

Но дивный сон, но милый Гавриил

Из памяти ее не выходил.

Царя небес пленить она хотела,

Его слова приятны были ей,

И перед ним она благоговела, —

Но Гавриил казался ей милей…

Так иногда супругу генерала

Затянутый прельщает адъютант.

Что делать нам? судьба так приказала, —

Согласны в том невежда и педант.

Поговорим о странностях любви

(Другого я не смыслю разговора)

В те дни, когда от огненного взора

Мы чувствуем волнение в крови,

Когда тоска обманчивых желаний

Объемлет нас и душу тяготит,

И всюду нас преследует, томит

Предмет один и думы и страданий, —

Не правда ли? в толпе младых друзей

Наперсника мы ищем и находим.

С ним тайный глас мучительных страстей

Наречием восторгов переводим.

Когда же мы поймали на лету

Крылатый миг небесных упоений

И к радостям на ложе наслаждений

Стыдливую склонили красоту,

Когда любви забыли мы страданье

И нечего нам более желать, —

Чтоб оживить о ней воспоминанье,

С наперсником мы любим поболтать.

И ты, господь! познал ее волненье,

И ты пылал, о боже, как и мы.

Создателю постыло все творенье,

Наскучило небесное моленье, —

Он сочинял любовные псалмы

И громко пел: "Люблю, люблю Марию,

В унынии бессмертие влачу…

Где крылия? к Марии полечу

И на груди красавицы почию!.."

И прочее… все что придумать мог, —

Творец любил восточный, пестрый слог.

Потом, призвав любимца Гавриила,

Свою любовь он прозой объяснял.

Беседы их нам церковь утаила,

Евангелист немного оплошал!

Но говорит армянское преданье,

Что царь небес, не пожалев похвал,

В Меркурии архангела избрал,

Заметя в нем и ум и дарованье, —

И вечерком к Марии подослал.

Архангелу другой хотелось чести:

Нередко он в посольствах был счастлив;

Переносить записочки да вести

Хоть выгодно, но он самолюбив.

И славы сын, намеренья сокрыв,

Стал нехотя услужливый угодник

Царю небес… а по-земному сводник.

Но, старый враг, не дремлет сатана!

Услышал он, шатаясь в белом свете,

Что бог имел еврейку на примете,

Красавицу, которая должна

Спасти наш род от вечной муки ада.

Лукавому великая досада —

Хлопочет он. Всевышний между тем

На небесах сидел в унынье сладком,

Весь мир забыл, не правил он ничем —

И без него все шло своим порядком.

Что ж делает Мария? Где она,

Иосифа печальная супруга?

В своем саду, печальных дум полна,

Проводит час невинного досуга

И снова ждет пленительного сна.

С ее души не сходит образ милый,

К архангелу летит душой унылой.

В прохладе пальм, под говором ручья

Задумалась красавица моя;

Не мило ей цветов благоуханье,

Не весело прозрачных вод журчанье…

И видит вдруг: прекрасная змия.

Приманчивой блистая чешуею,

В тени ветвей качается над нею

И говорит: "Любимица небес!

Не убегай, — я пленник твой послушный…"

Возможно ли? О, чудо из чудес!

Кто ж говорил Марии простодушной,

Кто ж это был? Увы, конечно, бес.

Краса змии, цветов разнообразность,

Ее привет, огонь лукавых глаз

Понравились Марии в тот же час.

Чтоб усладить младого сердца праздность,

На сатане покоя нежный взор,

С ним завела опасный разговор:

"Кто ты, змия? По льстивому напеву,

По красоте, по блеску, по глазам —

Я узнаю того, кто нашу Еву

Привлечь успел к таинственному древу

И там склонил несчастную к грехам.

Ты погубил неопытную деву,

А с нею весь адамов род и нас.

Мы в бездне бед невольно потонули.

Не стыдно ли?"

— Попы вас обманули,

И Еву я не погубил, а спас! —

"Спас! от кого?

— От бога. —

"Враг опасный!"

— Он был влюблен… —

"Послушай, берегись!"

— Он к ней пылал —

"Молчи!"

— любовью страстной,

Она была в опасности ужасной. —

"Змия, ты лжешь!"

— Ей-богу! —

"Не божись".

— Но выслушай… —

Подумала Мария:

Не хорошо в саду, наедине,

Украдкою внимать наветам змия,

И кстати ли поверить сатане?

Но царь небес меня хранит и любит,

Всевышний благ: он, верно, не погубит

Своей рабы, — за что ж? за разговор!

К тому же он не даст меня в обиду,

Да и змия скромна довольно с виду.

Какой тут грех? где зло? пустое, вздор! —

Подумала и ухо приклонила,

Забыт на час любовь и Гавриила.

Лукавый бес, надменно развернув

Гремучий хвост, согнув дугою шею,

С ветвей скользит — и падает пред нею;

Желаний огнь во грудь ее вдохнув,

Он говорит:

"С рассказом Моисея

Не соглашу рассказа моего:

Он вымыслом хотел пленить еврея,

Он важно лгал, — и слушали его.

Бог наградил в нем слог и ум покорный,

Стал Моисей известный господин,

Но я, поверь, — историк не придворный,

Не нужен мне пророка важный чин!

Они должны, красавицы другие,

Завидовать огню твоих очей;

Ты рождена, о Скромная Мария,

Чтоб изумлять Адамовых детей,

Чтоб властвовать их легкими сердцами,

Улыбкою блаженство им дарить,

Сводить с ума двумя-тремя словами,

По прихоти — любить и не любить…

Вот жребий твой. Как ты — младая Ева

В своем саду скромна, умна, мила,

Но без любви в унынии цвела;

Всегда одни, глаз-на-глаз, муж и дева

На берегах Эдема светлых рек

В спокойствии вели невинный век.

Скучна была их дней однообразность.

Ни рощи сень, ни молодость, ни праздность —

Ничто любви не воскрешало в них;

Рука с рукой гуляли, пили, ели,

Зевали днем, а ночью не имели

Ни страстных игр, ни радостей живых…

Что скажешь ты? Тиран несправедливый,

Еврейский бог, угрюмый и ревнивый,

Адамову подругу полюбил,

Ее храни для самого себя…

Какая честь и что за наслажденье!

На небесах как будто в заточенье,

У ног его молися да молись,

Хвали его, красе его дивись,

Взглянуть не смей украдкой на другого,

С архангелом тихонько молвить слово;

Вот жребий той, которую творец

Себе возьмет в подруги наконец.

И что ж потом? За скуку, за мученье,

Награда вся дьячков осиплых пенье,

Свечи, старух докучная мольба,

Да чад кадил, да образ; под алмазом,

Написанный каким-то богомазом…

Как весело! Завидная судьба!

Мне стало жаль моей прелестной Евы;

Решился я, создателю на зло,

Разрушить сон и юноши и девы.

Ты слышала, как все произошло?

Два яблока, вися на ветке дивной

(Счастливый знак, любви символ призывный),

Открыли ей неясную мечту,

Проснулося неясное желанье:

Она свою познала красоту,

И негу чувств, и сердца трепетанье,

И юного супруга наготу!

Я видел их! любви — моей науки —

Прекрасное начало видел я.

В глухой лесок ушла чета моя…

Там быстро их блуждали взгляды, руки…

Меж милых ног супруги молодой,

Заботливый, неловкий и немой,

Адам искал восторгов упоенья,

Неистовым исполненный огнем,

Он вопрошал источник наслажденья

И, закипев душой, терялся в нем…

И, не страшась божественного гнева,

Вся в пламени, власы раскинув, Ева,

Едва, едва устами шевеля,

Лобзанием Адаму отвечала,

В слезах любви, в бесчувствии лежала

Под сенью пальм, — и юная земля

Любовников цветами покрывала.

Блаженный день! Увенчанный супруг

Жену ласкал с утра до темной ночи,

Во тьме ночной смыкал он редко очи,

Как их тогда украшен был досуг!

Ты знаешь: бог, утехи прерывая,

Чету мою лишил навеки рая.

Он их изгнал из милой стороны,

Где без трудов они так долго жили

И дни свои невинно проводили

В объятиях ленивой тишины.

Но им открыл я тайну сладострастья

И младости веселые права,

Томленье чувств, восторги, слезы счастья.

И поцелуй, и нежные слова.

Скажи теперь: ужели я предатель?

Ужель Адам несчастлив от меня?

Не думаю, но знаю только я,

Что с Евою остался я приятель".

Умолкнул бес. Мария в тишине

Коварному внимала сатане.

"Что ж? — думала, — быть может, прав лукавый

Слыхала я: ни почестьми, ни славой,

Ни золотом блаженства не купить;

Слыхала я, что надобно любить…

Любить! Но как, зачем и что такое?…"

А между тем вниманье молодое

Ловило все в рассказах сатаны:

И действия и странные причины,

И смелый слог и вольные картины…

(Охотники мы все до новизны).

Час от часу неясное начало

Опасных дум казалось ей ясней,

И вдруг змии как будто не бывало —

И новое явленье перед ней:

Мария зрит красавца молодого

У ног ее, не говоря ни слова,

К ней устремив чудесный блеск очей,

Чего-то он красноречиво просит,

Одной рукой цветочек ей подносит,

Другая мнет простое полотно

И крадется под ризы торопливо,

И легкий перст касается игриво

До милых тайн… Все для Марии диво,

Все кажется ей ново, мудрено, —

А между тем румянец нестыдливый

На девственных ланитах заиграл —

И томный взор, и вздох нетерпеливый

Младую грудь Марии подымал.

Она молчит: но вдруг не стало мочи,

Закрылися блистательные очи,

К лукавому склонив на грудь главу,

Вскричала: ах!.. и пала на траву…

О милый друг! кому я посвятил

Мой первый сон надежды и желанья,

Красавица, которой был я мил,

Простишь ли мне мои воспоминанья?

Мои грехи, забавы юных дней,

Те вечера, когда в семье твоей,

При матери докучливой и строгой

Тебя томил я тайною тревогой

И просветил невинные красы?

Я научил послушливую руку

Обманывать печальную разлуку

И услаждать безмолвные часы,

Бессонницы девическую муку.

Но молодость утрачена твоя,

От бледных уст улыбка отлетела,

Твоя краса во цвете помертвела…

Простишь ли мне, о милая моя!

Отец греха, Марии враг лукавый,

Ты стал и был пред нею виноват;

Ах, и тебе приятен был разврат…

И ты успел преступною забавой

Всевышнего супругу просветить

И дерзостью невинность изумить.

Гордись, гордись своей проклятой славой!

Спеши ловить… но близок, близок час!

Вот меркнет свет, заката луч угас.

Все тихо. Вдруг над девой утомленной

Шумя парит архангел окрыленный, —

Посол любви, блестящий сын небес.

От ужаса при виде Гавриила

Красавица лицо свое закрыла…

Пред ним восстав, смутился мрачный бес

И говорит: "Счастливец горделивый,

Кто звал тебя? Зачем оставил ты

Небесный двор, эфира высоты?

Зачем мешать утехе молчаливой,

Занятиям чувствительной четы?"

Но Гавриил, нахмуря взгляд ревнивый,

Рек на вопрос и дерзкий и шутливый:

"Безумный враг небесной красоты,

Повеса злой, изгнанник безнадежный,

Ты соблазнил красу Марии нежной

И смеешь мне вопросы задавать!

Беги сейчас, бесстыдник, раб мятежный,

Иль я тебя заставлю трепетать!"

"Не трепетал от ваших я придворных,

Всевышнего прислужников покорных,

От сводников небесного царя!" —

Проклятый рек и, злобою горя,

Наморщив лоб, скосясь, кусая губы,

Архангела ударил прямо в зубы.

Раздался крик, шатнулся Гавриил

И левое колено преклонил;

Но вдруг восстал, исполнен новым жаром,

И сатану нечаянным ударом

Хватил в висок. Бес ахнул, побледнел —

И ворвались в объятия друг другу.

Ни Гавриил, ни бес не одолел:

Сплетенные, кружась идут по лугу,

На вражью грудь опершись бородой,

Соединив крест на крест ноги, руки,

То силою, то хитростью науки

Хотят увлечь друг друга за собой.

Не правда ли? вы помните то поле,

Друзья мои, где в прежни дни, весной,

Оставя класс, играли мы на воле

И тешились отважною борьбой.

Усталые, забыв и брань и речи,

Так ангелы боролись меж собой.

Подземный царь, буян широкоплечий,

Вотще кряхтел с увертливым врагом,

И, наконец, желая кончить разом,

С архангела пернатый сбил шелом,

Златой шелом, украшенный алмазом.

Схватив врага за мягкие власы,

Он сзади гнет могучею рукою

К сырой земле. Мария пред собою

Архангела зрит юные красы

И за него в безмолвии трепещет.

Уж ломит бес, уж ад в восторге плещет:

По счастию проворный Гавриил

Впился ему в то место роковое

(Излишнее почти во всяком бое),

В надменный член, которым бес грешил.

Лукавый пал, пощады запросил

И в темный ад едва нашел дорогу.

На дивный бой, на страшную тревогу

Красавица глядела жуть дыша;

Когда же к ней, свой подвиг соверша,

Приветливо архангел обратился,

Огонь любви в лице ее разлился

И нежностью исполнилась душа,

Ах, как была еврейка хороша!..

Посол краснел и чувствия чужие

Так изъяснял в божественных словах:

"О радуйся, невинная Мария!

Любовь с тобой, прекрасна ты в женах;

Стократ блажен твой плод благословенный

Спасет он мир и ниспровергнет ад…

Но признаюсь душою откровенной,

Отец его блаженнее стократ!"

И перед ней коленопреклоненный

Он между тем ей нежно руку жал…

Потупя взор, прекрасная вздыхала,

И Гавриил ее поцеловал.

Смутясь, она краснела и молчала,

Ее груди дерзнул коснуться он…

"Оставь меня!" — Мария прошептала,

И в тот же миг лобзаньем заглушен

Невинности последний крик и стон…

Что делать ей? Что скажет бог ревнивый?

Не сетуйте, красавицы мои,

О женщины, наперсницы любви.

Умеете вы хитростью счастливой

Обманывать вниманье жениха

И знатоков внимательные взоры

И на следы приятного греха

Невинности набрасывать уборы…

От матери проказливая дочь

Берет урок стыдливости покорной

И мнимых мук, и с робостью притворной

Играет роль в решительную ночь:

И поутру, оправясь понемногу,

Встает бледна, чуть ходит, так томна.

В восторге муж, мать шепчет: слава богу!

А старый друг стучится у окна.

Уж Гавриил с известием приятным

По небесам летит путем обратным.

Наперсника нетерпеливый бог

Приветствием встречает благодатным:

"Что нового?" — Я сделал все, что мог,

Я ей открыл. — "Но что ж она?" — готова! —

И царь небес, не говоря ни слова,

С престола встал и манием бровей

Всех удалил, как древний бог Гомера,

Когда смирял бесчисленных детей;

Но Греции навек погасла вера,

Зевеса нет, мы сделались умней!

Упоена живым воспоминаньем,

В своем углу Мария в тишине

Покоилась на смятой простыне.

Душа горит и негой и желаньем,

Младую грудь волнует новый жар.

Она зовет тихонько Гавриила,

Его любви готовя тайный дар,

Ночной покров ногою отдалила,

Довольный взор с улыбкою склонила,

И, счастлива в прелестной наготе,

Сама своей дивится красоте.

Но между тем в задумчивости нежной

Она грешит, прелестна и томна,

И чашу пьет отрады безмятежной.

Смеешься ты, лукавый сатана!

И что же? вдруг мохнатый, белокрылый

В ее окно влетает голубь милый,

Над нею он порхает и кружит

И пробует веселые напевы,

И вдруг летит в колени милой девы,

Над розою садится и дрожит,

Клюет ее, колышется, вертится,

И носиком и ножками трудится.

Он, точно, он! — Мария поняла,

Что в голубе другого угощала;

Колени сжав, еврейки закричала,

Вздыхать, дрожать, молиться начала,

Заплакала, но голубь торжествует,

В жару любви трепещет и воркует,

И падает, объятый легким сном,

Приосеня цветок любви крылом.

Он улетел. Усталая Мария

Подумала: "Вот шалости какие!

Один, два, три! — как это им не лень?

Могу сказать, перенесла тревогу:

Досталась я в один и тот же день

Лукавому, архангелу и богу".

Всевышний бог, как водится потом

Признал своим еврейской девы сына,

Но Гавриил (завидная судьбина!)

Не преставал являться ей тайком;

Как многие, Иосиф был утешен,

Он пред женой по-прежнему безгрешен,

Христа любил как сына своего,

За то господь и наградил его!

Аминь, аминь! Чем кончу я рассказы?

Навек забыв старинные проказы,

Я пел тебя, крылатый Гавриил,

Смиренных струн тебе я посвятил

Усердное, спасительное пенье:

Храни меня, внемли мое моленье!

Досель я был еретиком в любви,

Младых богинь безумный обожатель,

Друг демона, повеса и предатель…

Раскаянье мое благослови!

Приемлю я намеренья благие,

Переменюсь: Елену видел я;

Она мила, как нежная Мария!

Подвластна ей навек душа моя.

Моим речам придай очарованье,

Понравиться поведай тайну мне,

В ее душе зажги любви желанье,

Не то пойду молиться сатане!

Но дни бегут, и время сединою

Мою главу тишком посеребрит,

И важный брак с любезною женою

Пред алтарем меня соединит.

Иосифа прекрасный утешитель!

Молю тебя, колена преклоня,

О рогачей заступник и хранитель,

Молю — тогда благослови меня,

Даруй ты мне беспечность и смиренье,

Даруй ты мне терпенье вновь и вновь

Спокойный сон, в супруге уверенье,

В семействе мир и к ближнему любовь!

ГРАФ НУЛИН ^{2}

Пора, пора! рога трубят;

Псари в охотничьих уборах

Чем свет уж на конях сидят,

Борзые прыгают на сворах.

Выходит барин на крыльцо,

Все, подбочась, обозревает;

Его довольное лицо

Приятной важностью сияет.

Чекмень затянутый на нем,

Турецкий нож за кушаком,

За пазухой во фляжке ром,

И рог на бронзовой цепочке.

В ночном чепце, в одном платочке,

С глазами сонными жена

Сердито смотрит из окна

На сбор, на псарную тревогу.

Вот мужу подвели коня;

Он холку хвать и в стремя ногу,

Кричит жене: не жди меня!

И выезжает на дорогу.

В последних числах сентября

(Презренной прозой говоря)

В деревне скучно: грязь, ненастье,

Осенний ветер, мелкий снег,

Да вой волков. На то-то счастье

Охотнику! Не зная нег,

В отъезжем поле он гарцует,

Везде находит свой ночлег,

Бранится, мокнет и пирует

Опустошительный набег.

А что же делает супруга

Одна в отсутствие супруга?

Занятий мало ль есть у ней?

Грибы солить, кормить гусей.

Заказывать обед и ужин,

В анбар и в погреб заглянуть.

Хозяйки глаз повсюду нужен:

Он вмиг заметит что-нибудь.

К несчастью, героиня наша…

(Ах! я забыл ей имя дать.

Муж просто звал ее Наташа,

Но мы — мы будем называть

Наталья Павловна) к несчастью,

Наталья Павловна совсем

Своей хозяйственною частью

Не занималася, затем,

Что не в отеческом законе

Она воспитана была,

А в благородном пансионе

У эмигрантки Фальбала.

Она сидит перед окном;

Пред ней открыт четвертый том

Сентиментального романа:

Любовь Элизы и Армана,

Иль переписка двух семей —

Роман классический, старинный,

Отменно длинный, длинный, длинный,

Нравоучительный и чинный,

Без романтических затей.

Наталья Павловна сначала

Его внимательно читала,

По скоро как-то развлеклась

Перед окном возникшей дракой

Козла с дворового собакой

И ею тихо занялась.

Кругом мальчишки хохотали.

Меж тем печально, под окном,

Индейки с криком выступали

Вослед за мокрым петухом;

Три утки полоскались в луже;

Шла баба через грязный двор

Белье повесить на забор;

Погода становилась хуже:

Казалось, снег идти хотел…

Вдруг колокольчик зазвенел.

Кто долго жил в глуши печальной,

Друзья, тот верно знает сам,

Как сильно колокольчик дальный

Порой волнует сердце нам.

Не друг ли едет запоздалый,

Товарищ юности удалой?..

Уж не она ли?.. Боже мой!

Вот ближе, ближе. Сердце бьется.

Но мимо, мимо звук несется,

Слабей… и смолкнул за горой.

Наталья Павловна к балкону

Бежит обрадована звону,

Глядит и видит: за рекой,

У мельницы, коляска скачет,

Вот на мосту — к нам точно… нет,

Поворотила влево. Вслед

Она глядит и чуть не плачет.

Но вдруг… о радость! косогор;

Коляска на бок. — "Филька, Васька!

Кто там? скорей! Вон там коляска:

Сейчас везти ее на двор

И барина просить обедать!

Да жив ли он?.. беги проведать!

Скорей, скорей!"

Слуга бежит.

Наталья Павловна спешит

Взбить пышный локон, шаль накинуть,

Задернуть завес, стул подвинуть,

И ждет. "Да скоро ль, мой творец!"

Вот едут, едут наконец.

Забрызганный в дороге дальной,

Опасно раненный, печальный

Кой-как тащится экипаж;

Вслед барин молодой хромает;

Слуга-француз не унывает

И говорит: allons, courage!*

Вот у крыльца; вот в сени входят.

Покамест барину теперь

Покой особенный отводят

И настеж отворяют дверь,

Пока Picard шумит, хлопочет,

И барин одеваться хочет,

Сказать ли вам, кто он таков?

Граф Нулин, из чужих краев,

Где промотал он в вихре моды

Свои грядущие доходы.

Себя казать, как чудный зверь,

В Петрополь едет он теперь

С запасом фраков и жилетов,

Шляп, вееров, плащей, корсетов,

Булавок, запонок, лорнетов,

Цветных платков, чулков a jour*,

С ужасной книжкою Гизота.

С тетрадью злых карикатур,

С романом новым Вальтер-Скотта,

С bons-mots** парижского двора

С последней песней Беранжера,

С мотивами Россини, Пера,

Et setera, et setera*.

Уж стол накрыт; давно пора;

Хозяйка ждет нетерпеливо;

Дверь отворилась, входит граф;

Наталья Павловна, привстав,

Осведомляется учтиво,

Каков он? что нога его?

Граф отвечает: ничего.

Идут за стол; вот он садится,

К ней подвигает свой прибор

И начинает разговор:

Святую Русь бранит, дивится,

Как можно жить в ее снегах,

Жалеет о Париже страх.

"А что театр?" — "О, сиротеет,

C'est bien mauvais, ca fait pitie*.

Тальма совсем оглох, слабеет,

И мамзель Марс, увы! стареет.

За то Потье, la grand Potier!**

Он славу прежнюю в народе

Доныне поддержал один. —

"Какой писатель нынче в моде?"

Все d'Arlincourt и Ламартин. —

"У нас им также подражают".

Нет? право? так у нас умы

Уж развиваться начинают.

Дай бог, чтоб просветились мы! —

"Как тальи носят?" — Очень низко,

Почти до… вот по этих пор.

Позвольте видеть ваш убор;

Так… рюши, банты, здесь узор;

Все это к моде очень близко. —

"Мы получаем Телеграф".

— Ага! хотите ли послушать

Прелестный водевиль? — И граф

Поет. "Да, граф, извольте ж кушать".

— Я сыт. Итак…

Из-за стола

Встают. Хозяйка молодая

Черезвычайно весела;

Граф, о Париже забывая,

Дивится, как она мила.

Проходит вечер неприметно;

Граф сам не свой; хозяйки взор

То выражается приветно,

То вдруг потуплен безответно.

Глядишь — и полночь вдруг на двор.

Давно храпит слуга в передней,

Давно поет петух соседний,

В чугунну доску сторож бьет;

В гостиной свечки догорели.

Наталья Павловна встает:

"Пора, прощайте! ждут постели.

Приятный сон!.." С досадой встав,

Полувлюбленный, нежный граф

Целует руку ей. И что же?

Куда кокетство не ведет?

Проказница — прости ей, боже! —

Тихонько графу руку жмет.

Наталья Павловна раздета;

Стоит Параша перед ней.

Друзья мои! Параша эта

Наперсница ее затей:

Шьет, моет, вести переносит,

Изношенных капотов просит,

Порою с барином шалит,

Порой на барина кричит,

И лжет пред барыней отважно.

Теперь она толкует важно

О графе, о делах его,

Не пропускает ничего —

Бог весть, разведать как успела.

Но госпожа ей наконец

Сказала: "полно, надоела!"

Спросила кофту и чепец,

Легла и выйти вон велела.

Своим французом между тем

И граф раздет уже совсем.

Ложится он, сигару просит,

Monsieur Picard ему приносит

Графин, серебряный стакан,

Сигару, бронзовый светильник,

Щипцы с пружиною, будильник

И неразрезанный роман.

В постеле лежа, Вальтер-Скотта

Глазами пробегает он.

Но граф душевно развлечен:

Неугомонная забота

Его тревожит; мыслит он:

"Неужто вправду я влюблен?

Что, если можно?.. вот забавно;

Однако ж это было б славно;

Я, кажется, хозяйке мил" —

И Нулин свечку погасил.

Несносный жар его объемлет,

Не спится графу — бес не дремлет

И дразнит грешною мечтой

В нем чувства. Пылкий наш герой

Воображает очень живо

Хозяйки взор красноречивый,

Довольно круглый, полный стан,

Приятный голос, прямо женский,

Лица румянец деревенский —

Здоровье краше всех румян.

Он помнит кончик ножки нежной,

Он помнит: точно, точно так,

Она ему рукой небрежной

Пожала руку; он дурак,

Он должен бы остаться с нею,

Ловить минутную затею.

Но время не ушло: теперь

Отворена, конечно, дверь —

И тотчас, на плеча накинув

Свой пестрый шелковый халат

И стул в потемках опрокинув,

В надежде сладостных наград.

К Лукреции Тарквиний новый

Отправился, на все готовый.

Так иногда лукавый кот,

Жеманный баловень служанки,

За мышью крадется с лежанки:

Украдкой, медленно идет,

Полузажмурясь подступает,

Свернется в ком, хвостом играет,

Разинет когти хитрых лап

И вдруг бедняжку цап-царап.

Влюбленный граф в потемках бродит.

Дорогу ощупью находит,

Желаньем пламенным томим,

Едва дыханье переводит,

Трепещет, если пол под ним

Вдруг заскрыпит. Вот он подходит

К заветной двери и слегка

Жмет ручку медную замка;

Дверь тихо, тихо уступает;

Он смотрит: лампа чуть горит

И бледно спальню освещает;

Хозяйка мирно почивает

Иль притворяется, что спит.

Он входит, медлит, отступает —

И вдруг упал к ее ногам.

Она… Теперь с их позволенья

Прошу я петербургских дам

Представить ужас пробужденья

Натальи Павловны моей

И разрешить, что делать ей?

Она, открыв глаза большие,

Глядит на графа — наш герой

Ей сыплет чувства выписные

И дерзновенною рукой

Коснуться хочет одеяла,

Совсем смутив ее сначала…

Но тут опомнилась она,

И, гнева гордого полна,

А впрочем, может быть, и страха,

Она Тарквинию с размаха

Дает пощечину, да, да!

Пощечину, да ведь какую!

Сгорел граф Нулин от стыда,

Обиду проглотив такую;

Не знаю, чем бы кончил он,

Досадой страшною пылая,

Но шпиц косматый, вдруг залая,

Прервал Параши крепкий сон.

Услышав граф ее походку

И проклиная свой ночлег

И своенравную красотку,

В постыдный обратился бег.

Как он, хозяйка и Параша

Проводят остальную ночь,

Воображайте, воля ваша!

Я не намерен вам помочь.

Восстав поутру молчаливо,

Граф одевается лениво,

Отделкой розовых ногтей

Зевая занялся небрежно,

И галстук вяжет неприлежно,

И мокрой щеткою своей

Не гладит стриженых кудрей.

О чем он думает, не знаю;

Но вот его позвали к чаю.

Что делать? Граф, преодолев

Неловкий стыд и тайный гнев,

Идет.

Проказница младая,

Насмешливый потупя взор

И губки алые кусая,

Заводит скромно разговор

О том, о сем. Сперва смущенный,

Но постепенно ободренный,

С улыбкой отвечает он.

Получаса не проходило,

Уж он и шутит очень мало.

И чуть ли снова не влюблен.

Вдруг шум в передней. Входят. Кто же?

"Наташа, здравствуй".

— Ах, мой боже!

Граф, вот мой муж. Душа моя,

Граф Нулин. —

"Рад сердечно я.

Какая скверная погода!

У кузницы я видел ваш

Совсем готовый экипаж.

Наташа! там у огорода

Мы затравили русака…

Эй, водки! Граф, прошу отведать:

Прислали нам издалека.

Вы с нами будете обедать!"

— Не знаю, право, я спешу. —

"И, полно, граф, я вас прошу.

Жена и я, гостям мы рады.

Нет, граф, останьтесь!"

Но с досады

И все надежды потеряв,

Упрямится печальный граф.

Уж подкрепив себя стаканом,

Пикар кряхтит за чемоданом.

Уже к коляске двое слуг

Несут привинчивать сундук.

К крыльцу подвезена коляска,

Пикар все скоро уложил,

И граф уехал… Тем и сказка

Могла бы кончиться, друзья;

Но слова два прибавлю я.

Когда коляска ускакала,

Жена все мужу рассказала

И подвиг графа моего

Всему соседству описала.

Но кто же более всего

С Натальей Павловной смеялся?

Не угадать вам. Почему ж?

Муж? — Как не так. Совсем не муж.

Он очень этим оскорблялся,

Он говорил, что граф дурак,

Молокосос; что если так,

То графа он визжать заставит,

Что псами он его затравит.

Смеялся Лидин, их сосед,

Помещик двадцати трех лет.

Теперь мы можем справедливо

Сказать, что в наши времена

Супругу верная жена,

Друзья мои, совсем не диво.

МОНАХ ^{3}