Глава вторая. Гиперборея,[13]река Нево, 3815 год до н

Гиперборея, [13] река Нево, 3815 год до н. э.

Опустив тяжелую, совершенно неподъемную для обычных смертных, золотую крышку саркофага, Черный Пес перевел дух и с облегчением отер лоб. Хотя ему и не пришлось прикасаться к крышке руками, однако магия все равно отняла огромные силы. Рабочие стали прыгать вниз, дабы замазать щель ароматической пунтской смолой, а Мудрый Хентиаменти поднял глаза к холодному северному небу. Чисто голубое, высокое, ясное, оно все равно не дарило ни капли тепла.

Мог ли он когда‑нибудь подумать, что на закате службы ему придется искать не тени, а солнечных лучей? Мог ли подумать, что станет дрожать от холода и проводить ночи у полыхающего костра?

– Мен‑Сакка! Хеперенра! Ошриос! О Великий! Что мне делать, Мудрый Хентиаменти?

Черный Пес опустил глаза и понял, что закончившие работу у саркофага благовонщики отказываются подниматься наверх, выстроившись на коленях в изголовье Великого Правителя, Сошедшего с Небес и Напитавшего Смертные Народы Своей Мудростью. Что же, они проводили Нефелима в последний путь, честно выполнили свой долг и заслужили награду…

Черный Пес разрешающе кивнул. Номарх Эбер‑Са поклонился, отбежал к строителям. Взявшись за веревки, те принялись опускать вниз толстые еловые и осиновые стволы, выкладывая их на столбы поперек раскопа. Вскоре сверкающий желтизной саркофаг и склонившие головы рабочие скрылись из глаз. Строители выложили еще один настил, уже вдоль, и принялись засыпать могилу влажной глиной. Хентиаменти жестом подозвал к себе исполнительного Хет‑ка‑Хтаха, в опахале которого не нуждался вот уже больше ста дней, и приказал:

– Ступай к номарху Нефер‑Птаху, пусть кормит воинов. Скоро им понадобятся силы. Много сил.

– Слушаю, господин, – поклонился опахальщик и побежал к кораблям.

– Прости, Мудрый Хентиаменти, – услышал он тихий голос, – но почему ты приказал строить погребение из здешних больных деревьев? Ради Великого мы могли бы привезти с собой драгоценный ливийский кедр. Он вечен и благороден.

Черный Пес повернулся, оглядел с ног до головы смотрительниц за девственницами. Белокожая широкобедрая Нехбед в расшитой серебром тунике, в пробковых сандалиях. Ее бритую голову украшал широкий обруч, сплетенный из жесткого конского волоса и украшенный несколькими перьями коршуна. Черная, как безлунная ночь, Уаджет обходилась только наборным поясом из сандалового дерева и слоновой кости, да короткой юбкой чуть выше колен. С плеч, прикрывая грудь, ниспадало широкое ожерелье из серебряных пластинок, а бритая голова оставалась и вовсе без украшений. Именно им и их ста двадцати девственницам он вынужден доверить будущее Нефелима. Его покой, его силы, легкость его пробуждения. Смогут ли они выполнить столь тяжелое поручение? Выживут ли вообще в этих диких и холодных землях?

– Ступайте к номарху Эбер‑Са, – распорядился Хентиаменти. – Пусть отдаст вам все паруса. Вы сошьете из них одежду, а корабли доберутся назад и на веслах.

– Ты не ответил, почему жалеешь хорошее дерево для Великого, Черный Пес! – дерзко вскинула подбородок бледная, как морские чайки, Нехбед. Глупая женщина. Он отдал им столько сил, научил почти всему, что знал сам, а они не понимают таких простых вещей…

– Шестьдесят веков… – повернулся спиной к смотрительницам советник Нефелима. – Шесть тысяч лет. Я даже представить себе не могу, как это много. А уж вы – тем более. Шесть тысяч лет, шесть тысяч зим. Что случится за это время? Уцелеют ли народы, что клялись в преданности Великому? Не захотят ли они нарушить покой Великого Правителя, Сошедшего с Небес и Напитавшего Смертные Народы Своей Мудростью? Или, может быть, тут родятся новые расы, забывшие Нефелима. Зачем рисковать? Драгоценный ливийский кедр вечен и будет привлекать внимание еще много веков. Каменные могильники станут вызывать любопытство тысячелетиями. А осина сгниет года за три. Земля осядет вниз, плотно обняв саркофаг, сверху вырастет трава и деревья. Спустя десяток лет здесь не останется никаких следов нашего приезда. Только тайна, растворенная во времени и расстоянии, способна защитить покой Великого. А когда настанет час пробуждения, он легко пройдет сквозь податливую глину, ему не придется ломать древесные стволы и раскидывать камни. Он просто выйдет, и для мира настанет возрождение.

– Прости наши сомнения, Мудрый Хентиаменти. Ты прав. Ты всегда прав…

Извинилась не Нехбед, извинилась поджарая чернокожая смотрительница с верховьев Нила. Но другая невольница, тридцать лет назад привезенная в дар Великому из‑за Зеленого моря, продолжала хмуриться, лелея какие‑то тайные мысли. Однако Черный Пес не стал обращать на это внимания. Ведь пеклась она не о себе, а о правителе.

– Когда вы останетесь одни, не стройте своего селения на этом острове. Пусть он остается одним из многих. Всегда держите наготове сорок девственниц. Никто не знает, в какой из дней Сошедший с Небес пожелает открыть глаза и выйти к свету. Никому никогда не рассказывайте о Великом и не указывайте место, выбранное для его сна. Вам нечего бояться. Хотя Великий спит, силы его продолжают исходить наружу и всегда будут пропитывать вас, делая сильнее, мудрее и быстрее прочих смертных. Я дал вам знания, научил всем обрядам, заклинаниям и жертвам, которые знал сам. В этом мире нет никого, кто сравнится с вами своим могуществом. Вы обязаны сохранить себя и покой Нефелима, передавая свое знание из поколения в поколение. Когда Великий проснется, вы должны отдать ему свои силы и стать первыми из слуг.

– Ты приказываешь нам совершить невозможное, Мудрый Хентиаменти, – голос Уаджет осип. – Зачем оставляешь нас одних? Ужели нет у тебя опытных номархов, храбрых воинов, умелых строителей? Пусть они возьмутся за охрану Великого, построят здесь крепость, подготовят непобедимую армию…

– Шестьдесят веков, – снова повторил Черный Пес. – Я могу поручиться за номарха, воспитанного мной, – но каким станет его сын или правнук? Мужчины всегда ищут славы. Когда это желание соединяется с силой, когда воин становится правителем, он всегда стремится покорить весь мир, установить власть везде, куда дотягивается его копье. Только женщина способна, имея силу и власть, потратить их не на захват чужого дома, а на покой в своем. Только вы и ваши дочери смогут поколение за поколением хранить сон Великого и не использовать свое знание для власти над другими смертными. Поэтому я запрещаю вам передавать свои тайны мужчинам. Никогда, вы слышите, никогда оставленная вам магия не должна попасть в мужские руки!

– Слушаю, господин. – На этот раз перед Черным Псом покорно склонились обе смотрительницы.

– Тогда идите, и заберите у Эбер‑Са парусину. В этих землях она вам очень пригодится. Да, и пусть передаст вам все лодки. Здесь они намного нужнее.

За время разговора глубина усыпальницы уменьшилась на пять локтей. Черный Пес хлопнул в ладоши, вскинул левую руку:

– Пусть сюда призовут отважного Уаджит‑Нефера и его воинов!

На кораблях, привязанных к деревьям, послышались выкрики десятников, топот ног. Не дожидаясь дополнительных команд, могучие чернокожие вивиты, гроза отступников, гордость дворцовой охраны, стали прыгать в яму и выстраиваться ровными рядами: спиной друг к другу, лицом наружу, с обнаженными ритуальными мечами в руках.

Разумеется, советник Нефелима понимал, что ни железо, ни оружейная бронза не смогут выдержать в земле шестьдесят веков. Поэтому мечи вивиты получили из храмовой сокровищницы: золотые лезвия, к кромкам которых приклеены острые, как шип акации, пластинки из священного черного камня. В последний путь воины надели самые надежные и дорогие доспехи – кирасы из толстой буйволовой кожи, усиленные бронзовыми наплечниками и кольцами из слоновой кости на груди.

Дворцовая стража заняла свои места, и рабочие продолжили сбрасывать глину, навсегда закрепляя вивитов в боевой позиции. Когда глина дошла им до плеч, строители ушли к кострам ужинать, а Черный Пес, подняв с земли бурдюк и стаканчик, вырезанный из пахучего сандалового дерева, осторожно, по лестнице, спустился вниз. Он остановился возле первого из воинов, присел, налил в стакан выдержанного пальмового вина.

– Когда над твоею головою начнут полыхать огни, когда защитники врат в мир мертвых займут место возле усыпальницы и на эти земли соберутся хранители душ из трех стран пирамид, Великий проснется, и его дыхание пробудит тебя. Готов ли ты до того часа сохранить верность Сошедшему с Небес и вновь отдать свою душу, если таковым будет его желание?

– Готов, Мудрый Хентиаменти, – хрипло отозвался воин.

– Тогда очисти свою плоть… – Черный Пес поднес стакан с вином к черным губам, дал воину выпить все до последней капли, – и отпусти свою тень, сохранив имя…[14]

Советник Нефелима выдернул из ножен черный обсидиановый нож и нанес вивиту быстрый укол в шею, меж позвонков. Воин мгновенно уронил голову, а Черный Пес перешел к следующему.

– Когда над твоею головою начнут полыхать огни, когда защитники врат в мир мертвых займут место возле усыпальницы и на эти земли соберутся хранители душ из трех стран пирамид…

Обход всех воинов занял весь остаток дня и отнял у Хентиаменти куда больше сил, нежели даже перемещение саркофага и его закрытие. Однако теперь он мог отдохнуть. Теперь он мог отдыхать очень долго…

Черный Пес ушел к женщинам, к их ярким кострам и заунывным песням, сел, накинув себе на плечи жесткий холст паруса и закрыл глаза, стараясь не слышать мерные удары тяпок по глине и шлепки падающей на усыпальницу земли.

К тому времени, когда он проснулся, усыпальница Великого Правителя, Сошедшего с Небес и Напитавшего Смертные Народы Своей Мудростью, отличалась от окружающей земли только ровным прямоугольником утоптанной глины. Да и то постороннему человеку это не могло броситься в глаза, поскольку глины на острове было раскидано много и похожие проплешины виднелись среди травы тут и там.

Советник Нефелима подобрал с земли обычную палку, которых немало валялось вокруг после разделки деревьев, вышел на середину усыпальницы и начал чертить лабиринт. К тому времени, когда номарх Эбер‑Са прибежал от кораблей, Черный Пес закончил свою работу и, аккуратно ступая между линиями, вернулся в центр и воткнул палку туда.

– Это центр алтаря, – сообщил он номарху. – Там должен лежать камень. Большой камень. Линии показывают гребни вала. На нем должны лежать камни поменьше.

– Смилуйся, Мудрый Хентиаменти, – склонил бритую голову номарх. – Здесь нигде вокруг нет камней.

– Сними с кораблей балласт. Соберешь другой на обратном пути.

– Слушаю, господин…

На завершение обряда ушел весь день. Уже изрядно уставшие после долгих земляных работ строители еле ворочали тяпками, насыпая вдоль тонких извилистых линий земляной вал высотой в полтора локтя, утрамбовывая его, выкладывая камнями. Черный Пес не подгонял их: обряд освящения алтаря Амона‑Ра все равно нужно производить на рассвете. А к рассвету все будет окончено в любом случае.

Почти перед закатом рабочие вышли на берег реки и опустились на колени, повернувшись к выложенному камнями лабиринту, что вырос посреди лесной вырубки. Все они были опытными строителями и прекрасно понимали: их работа закончена. Глядя на своих товарищей, на берег выбрались гребцы, судовая охрана, женщины команды. Последним, впереди всех, почти у самого края лабиринта преклонил колени номарх.

– Вы сделали все, как должно, смертные… – Черный Пес возвысил голос до звенящей высоты и вскинул перед собой обращенные к лицу ладони. – Радуйтесь, Сошедший с Небес любит вас и распространит любовь свою и благословение на детей и внуков ваших. Теперь возвращайтесь в Кемет и сообщите всем, что Великий обрел покой. Когда его Ба завершит путь через миры, когда она познает забытое и обретет новое, когда она вернется к правителю, Нефелим проснется с новыми силами и вернется к вам. Отплывайте, смертные. Немедленно.

Когда советник Нефелима говорит «немедленно» – значит, именно так и следует действовать. Не теряя ни мгновения, люди поднялись, направились к кораблям, без излишней суеты, но быстро заняли свои места. Упали в воду веревки, что удерживали огромные суда возле прибрежных деревьев, загрохотали весла, готовые вспенить воду. Но течение уже подхватило путников и понесло их в сумрак близкого моря.

Сто двадцать девственниц, покинув костры, столпились у кромки воды, провожая взглядами последнюю надежду на возвращение в теплый привычный Кемет. Никто из них еще не знал, что они остаются здесь не просто навсегда – к этому месту будут на невероятно долгий срок прикованы и все их потомки.

– Ничего, Нехбед и Уаджет научат вас быть сильными, но незаметными, – покачал головой Черный Пес, – храбрыми, но послушными, смертоносными, но мирными. Они научат вас всему…

Он отер руками лицо, а потом вошел в лабиринт, петляя между валами, что еще утром были простыми линиями. В центре лежал красный гранитный валун – может быть, взятый из каменоломен Неба.

Советник сел, извлек из ножен обсидиановый нож, воткнул его перед собой примерно до середины лезвия и, глядя в черное вулканическое стекло, запел:

– Рефека‑а, тха, тха, метсох хирхури‑и, цха, цха, перенсик харрих, дцогу‑у‑у…

Он пел и ощущал, как душа его наполняется простором, будто он взлетает ввысь, подобно птице. Стенки лабиринта, алтарь, земля – все словно разбегается в стороны, но мир при этом становится меньше, и одним взглядом он может окинуть сразу многие и многие земли… Очень скоро ему стало ясно, что напев его слышат все – все сорок советников Нефелима, все сорок Мудрых, что разошлись в стороны на много дней пути, дабы создать алтари Амон‑Ра и напитать здешние земли божественной силой. Напитать так, чтобы сама земля стала для спящего Великого ласковой колыбелью, чтобы она поддерживала его тело и души и хранила их на протяжении столь долгого сна.

Черный Пес оборвал песню, торопливо выдернул из земли ритуальный нож, вернул его себе на пояс.

Теперь все Мудрые знают, что усыпальница закончена. Что завтра с первыми лучами зари алтари следует освятить. Это очень важно: освятить все алтари одновременно – тогда земля будет пропитываться со всех сторон равномерно и ее не станет разрывать магическими силами.

Он понимал, что алтарь из земли и камней не вечен. Что через несколько лет здесь вырастут кусты, деревья. Что расползающиеся корни, лесные обитатели, ветра и дожди постепенно сровняют его. Но прежде пройдет много веков. Лабиринт еще очень, очень долго сохранит свой рисунок – пусть даже высота валов будет в полпальца, в четверть – он все равно будет работать. А когда окончательно сровняется – сама земля сохранит память о том, как впитывать силу Амон‑Ра.

К тому же Мудрые оставят после себя сорок алтарей – хоть один из них должен простоять все шестьдесят веков![15]

Рассвет подступил на удивление быстро. Строго следуя рисунку лабиринта, до Черного Пса добрались женщины, остановились за спиной.

– Небо светлеет, Мудрый Хентиаменти, – советник узнал голос Нехбед, – кто будет освящать алтарь?

– Я, – коротко сообщил Черный Пес. – Я хочу, чтобы это сделала ты, Уаджет.

Советник выпрямился, обнажил ритуальный нож, протянул его чернокожей помощнице. Затем полностью разделся и отдал одежду Нехбед. Встал на колени, хорошо зная, что вокруг, во всех сторонах света, в это самое время точно так же встают на колени еще сорок Мудрых – сорок хранителей знаний, что передал Нефелим смертным.

– Ты дашь знать, когда будешь готов, господин. – Уаджет поднесла нож к горлу Хентиаменти.

Сейчас, когда первые лучи упадут на землю, сорок Мудрых так же покинут мир, унося с собой знания, подаренные Сошедшим с Небес. В этом нет ничего страшного – ведь, проснувшись, Нефелим вернет эти знания людям. Зато теперь единственными обладателями магической силы останутся девственницы, и с этого мига никто и никогда не сможет их подчинить. А значит, они достойно сохранят покой Великого.

Ушедшие в море корабли никогда не доберутся до Кемета. Ни номарх, ни мореплаватели и представить себе не могут, какие холода случаются в здешних местах. Сейчас надвигается зима, а им предстоит долгий путь. Слишком долгий для смертных, не имеющих ни паруса, ни теплой одежды. Не смогут преодолеть широких просторов Гипербореи и слуги мудрых, что после освящения алтаря пойдут на юг своими ногами. Никто и никогда не доберется до Зеленого моря, никто и никогда не расскажет, где спит Великий.

Он, Черный Пес, сделал для Сошедшего с Небес все, что мог. Сохранил тайну усыпальницы, дал ей охрану, смог одарить эту охрану силой, неодолимой для всех прочих. Позаботился о девственницах, подумал о том, чтобы силу Великого никто не присвоил, не использовал для личной корысти.

Получается, выполнено все возможное. Черному Псу нечего больше делать в этом мире.

Мудрый Хентиаменти разрешающе взмахнул левой рукой и почувствовал, как острая грань обсидианового ножа с силой вжалась в горло и заскользила по коже…

Санкт‑Петербург, набережная реки Монастырки.

14 сентября 1995 года. 11:55

Алексей пришел в себя от острой боли в затылке. Ему даже показалось, что он лежит на электроплитке – Дикулин дернулся, пытаясь отодвинуться или хотя бы потрогать больное место, и обнаружил, что привязан. Единственное, что он мог сделать, так это открыть глаза.

Над головой у него был высокий свод, выложенный из красного кирпича. Белить или как‑то отделывать потолок никому не приходило в голову лет этак триста, а потому многие кирпичи изрядно выкрошились, хотя раствор выглядел еще весьма прочным. Алексей приподнял голову, окинув себя взглядом. Находился он на некоем столе, больше всего похожем на операционный: шириной сантиметров шестьдесят, слегка наклонный, он имел крестообразные отводы для рук и ремешки внизу для ног. Разумеется, конечности оказались надежно закреплены, и Дикулин был фактически распят.

Пленник повернул голову налево, увидел кирпичную стену с окошечком под самым потолком, растопленную жаровню с греющимися среди углей двумя железными прутами, какие‑то непонятные, но весьма омерзительные с виду клещи, кованую стойку с крюками, длинный кнут, небрежно брошенный на пол. Слева он увидел двух бородатых мужиков в тренировочных костюмах, самозабвенно молящихся перед иконой Георгия Победоносца, огромное, в человеческий рост, распятие и пару плотницких топоров, лежащих на специально вбитых в стену крюках.

– От, блин… – Алексей попробовал прочность ремней, но они не поддались. – Топорники!

Мужики закончили молитву, истово перекрестились, отвесили Георгию Победоносцу земной поклон и поднялись на ноги:

– Ну что, оклемался, касатик?

По виду они больше всего напоминали натуральных отмороженных моджахедов: длинная густая борода, бритые головы. Правда, рожи у обоих были вполне рязанские, да и фигурой они больше походили на работящих крепышей, нежели на тоскливых и худосочных разбойников. Однако внешнее впечатление очень часто оказывается обманчивым.

Различались напарники разве носами: один имел нос картошкой, а другой – боксерский, расплющенный и сдвинутый набок.

– Стало быть, знаешь, к кому попал? – поинтересовался «боксер». – Интересно, откуда?

– А кто же вас не знает? – удивился Дикулин. – Топорники, тайная охранка православной церкви. Мочили всякого рода отступников, еретиков, просто хулителей. Язычников запугивали, староверов ловили. Я, правда, думал, что после восемнадцатого века вы в историю канули, но когда отца Меня зарубили, сразу сообразил: живы еще курилки, топоры не ржавеют.

– Мы отца Меня не убивали, – возразил второй мужик. – Там что‑то уголовное случилось…

– Ага, – хмыкнул Алексей. – Папа Римский приехал и на тропинке подкараулил. Вы про свое алиби желтой прессе рассказывайте. Отец Мень Библию хотел перевести, а это грех. В Европе до Наполеона за это вообще котел с кипящим маслом полагался. Зарубили бедолагу топором, а это фирменная визитная карточка вашего ордена. Чего теперь юлите?

– Разговорчивый? Это хорошо… – «Боксер» обошел пленника, поворошил угли в жаровне, и от этого привычного жеста топорника у Дикулина меж лопаток пополз нехороший холодок.

– Меня‑то чего сцапали? – уже не так жизнерадостно поинтересовался Алексей. – Я ни к какой церкви отношения не имею.

– А вот это мы сейчас и узнаем… – кивнул «боксер». – Сам расскажешь, или тебя сначала встряхнуть?

– Чего вам надо‑то? – Дикулин предпочел отвернуться к иконе.

– Давеча ты, касатик, в Красном Селе в дом один входил. А дом нехороший, мы за ним пару дней как приглядывать начали.

– Так я с милицией входил! Меня консультантом вызвали.

– Консультантом чего?

– Ну, по колдовству.

– Значит, ты все‑таки колдун, касатик? – Дикулин услышал, как в жаровне опять зашуршали угли.

– Никакой я не колдун, мужики! – Мотнул он головой. – Я с ними, наоборот, борюсь. Мы с вами, можно сказать, одним делом заняты!

– Странно что‑то, – подал голос второй топорник. – Не православный, не крещеный, а с колдовством борешься. Не складывается что‑то.

– Да ты рассказывай. Подробненько этак, раз сам говорить начал, – добавил «боксер». – И не бойся. Мы ведь пытать и сами не любим. Коли так обойтись можно, так и вправду миром лучше разобраться.

– Да нечего мне толком рассказывать, – вздохнул Андрей. – Девица одна меня приворожить в институте пыталась. А у меня предчувствие нехорошее какое‑то появилось, я ее и послал подальше. А она к бабке одной сунулась, что при экзаменах хорошие отметки или билет простой иногда наколдовать могла. Та на меня порчу наводить стала. Я поначалу не верил, смеялся. Но когда все наперекосяк пошло, решил подстраховаться. Книжки кое‑какие по этой теме почитал, на Кольский домой съездил – у меня там родичи дальние этим делом тоже баловались. Ну, кое‑чего нахватался, подготовился, да и устроил бабке «встречный иск». Извел, короче, колдунью. Сгинула. Может, просто сбежала, но из институтских больше ее никто не видел.

Правда, меня из вуза все‑таки выперли по ее порче. А я в свое время курсы массажистов проходил. Вот и решил попытаться по этой теме выкрутиться. Взял лицензию, объявления дал, возле дома развесил. Клиент шел хреново, а тут вдруг тип один появился. Ему про меня рассказали, как я бабку отбрил, а у него похожая залипуха, только по бизнесу. Я, в общем, подмогнул, заработал маленько. Потом еще клиенты появились. А поскольку при таком деле иногда кое в чем накладки с законом получаются – ну, там, то подкинуть кое‑что ведьме в жилье надо, то вещь ее мелкую стырить, – я к ментам пару раз попадался. Там на меня Нефедов вышел, следователь. Предложил стукачом оформиться. В смысле бумажку подписать. Они меня под этим соусом от мелких накладок выручают, а я им по знахарским делам помогаю когда надо. Разговор в камере был, пришлось соглашаться. Вот так я в Красное Село и приехал – по вызову.

– Чего в доме нашли?

– Кошку деревянную, – ответил Дикулин. – Из‑за нее там весь сыр‑бор и начался.

– Где она сейчас?

– Сгорела.

– А ты откуда знаешь?

– Угольки видел.

– А если это не она?

– Я ее в руках держал. Ощущение от нее… Странное. Ни с чем не перепутать. А вы, что, меня сюда из‑за этой чертовой кошки приволокли? Не могли просто на улице спросить? Я бы вам и так все рассказал.

– Нет, касатик, не скажи, – возразил «боксер». – Брякнул бы чего попало и побежал. А поди догадайся, верить али нет? А здесь ты все изложил в подробностях. И, пожалуй, мы теперича можем успокоиться. Понять, откуда слова твои берутся, да и сам ты тоже.

– Может, руки отвяжете?

– Да чего руки? Всего отвяжем. Ступай, касатик, с Богом. У нас на тебя обиды нет.

Вскоре Андрей с облегчением спрыгнул со стола, осторожно дотронулся пальцами до затылка, чертыхнулся:

– Слушайте, мужики, а вы не слыхали, что есть такие нежные способы отруба вроде платочка на нос или укола в задницу? На хрена топором‑то по голове лупить?

– А мы, касатик, по нашему делу институты не кончали, мы все божьим промыслом и по велению души. Ты как, пойдешь, али еще чего рассказать хочешь?

– Ну вас, с вашим «промыслом», – отмахнулся Дикулин.

Второй топорник отворил толстую деревянную дверь, первым поднялся по узкой лестнице, вывел в обычный широкий коридор, на лестницу в три ступеньки – и Алексей оказался на улице. Через дорогу от него текла река, слева загораживали проход высокие железные ворота, справа поднимала свои синие стены Александро‑Невская лавра.

Дикулин оглянулся. Домик был совсем маленьким, аккуратненьким. Красный кирпич, два этажа, крашенная в красный цвет крыша. Совершенно мирное, ничем не примечательное здание. Наверное, никто из тысяч людей, идущих в лавру, на него и внимания не обращает.

Леша перешел дорогу, заглянул с набережной вниз. Так и есть, из склона к реке выходила толстая труба. Канализацией она быть не могла – такого в городе уж давно нет, чтобы всякую вонь в реку спускать. А вот смывать кровь из…

– Молодой человек, вас не нужно подвезти?

Дикулин оглянулся и наткнулся на взгляд карих очей под густыми бровями.

– Вы?! – удивился он. – Здесь? Откуда?!

– Ну, – пожала девушка плечами, – мне показалось нехорошо бросать человека в подобной ситуации. Как‑то неприлично. На предательство смахивает.

– В какой?

– Да я, – замялась потерпевшая, – я заметила, как вас два эти архаровца топором по голове тяпнули и в вездеход засунули.

– Какой еще вездеход? – не понял Алексей.

– Ну, такой, – попыталась изобразить что‑то девушка. – Зеленый, угловатый. Вроде военного.

– А‑а, «УАЗ», что ли?

– Наверное, – пожала плечами потерпевшая. – Вот я и решила на всякий случай проследить, куда вас повезли. Ну, и помочь, если понадобится. Подвезти, например. Они ведь о таких вещах не думают. Впрочем, я вижу, вы в полном порядке. Так что я, наверное, поеду. Извините, что отвлекла.

– Ой, это вы меня простите, Лена, – спохватился Дикулин. – Простите бога ради за грубость. Сами понимаете, после того, как топором по голове схлопочешь, соображалка начинает работать медленнее. Спасибо вам большое за сочувствие.

– Ничего, – покачала она головой. – Люди не должны оставлять друг друга в беде… Так вас подвезти?

– Меня… – мысленно прикинул местоположение следственного отдела Дикулин. С какой стороны к нему ни подбирайся, от метро с километр топать, а маршрутов автобусов и трамваев он не знал. Не привык пользоваться, больше на мотоцикле носился. – Если вас это не затруднит, Лена… То буду благодарен. Меня, кстати, Алексеем зовут. Лешей.

– Очень приятно. Вот моя машина, садитесь.

Разумеется, тачка новой знакомой была подобрана в цвет пальто. И, разумеется, это был не «Москвич». Приземистая, рубинового цвета «Тойота» на широких покрышках поначалу показалась Дикулину двухместной, но, открывая дверцу, он заметил позади узкий диванчик. На загнивающем Западе такую схему авто называют 2+2 – двое взрослых и двое детей – и применяют только на спортивных машинах. То есть под капотом у дамочки «лошадей» триста, бензин в баке «девяносто восьмой», запчасти только на заказ, штучное исполнение. Сиречь, если измерять стоимость такой «Тойоты» в российских мотоциклах, то счетчик зашкалит за несколько тысяч. Если мерить в «дохлых президентах», то их просто не сосчитать.

Алексей опустился на пассажирское сиденье, с любопытством покосился на правую руку спутницы. Обручального кольца нет. Интересно, кто же ее тогда так «упаковывает»? Не сама же она пару миллионов «зеленых» заработала? Дикулин имел некоторое представление о том, как живут люди с подобными суммами в «кармане», и хорошо понимал, что тут все должно быть отлично «схвачено» и с бандитами, и с органами правопорядка. А коли так – почему девчонка сама возле следственного отдела прыгает? Вместо того, чтобы трубку с телефона снять или «шестерку» послать?

И опять душу кольнула обида от осознания той пропасти, что разделяла его и эту красивую молодую женщину.

Машина тем временем мягко стронулась с места, перекатилась по мостику через Монастырку, неспешно добралась до площади Александра Невского, обогнула площадь и вдруг, с силой вдавив Алексея в спинку кресла, стремительно помчалась по Невскому проспекту. Змейкой проскальзывая между медленно ползущими автомобилями, «Тойота» за четверть минуты домчалась до площади Восстания и тут, вместо того чтобы повернуть налево, метнулась в сторону концертного зала «Октябрьский».

– Куда мы едем? – не понял Дикулин.

– У вас кровь на голове. – Лена повернула на улицу Маяковского. – Сейчас заедем ко мне, промоем рану.

– Куда это «к вам»? – Алексей мгновенно вспомнил недавние мысли про «бандитов» и «упаковщиков» девушки и с тоской подумал, что у топорников, возможно, сейчас было бы безопаснее.

– У меня здесь магазин неподалеку, – кивнула девушка. – Там и посмотрим.

И только сейчас до встряхнутых обухом святого топора мозгов борца с магами и колдунами дошло, что, увидев явное членовредительство, Лена не удивилась, не стала звонить в милицию или звать на помощь. Она поехала следом и дождалась, пока его выпустят. А значит…

– Так вы знаете про существование топорников? – выдохнул он.

– А кто же про них не знает? – Пожала плечами девушка с таким видом, словно речь шла о кухонных тараканах.

– Что, приходилось… – красноречиво поднял руку к голове Алексей.

– Нет, – усмехнулась Лена, – меня не били. Но наведываются довольно часто. Регулярно им что‑то в моих товарах не нравится… – Машина выскочила на улицу Рубинштейна, промчалась через два перекрестка и стремительно затормозила перед вывеской «Антикварный магазин». – Вот и приехали. Пошли, пока продавщицы меня не заметили. Посмотрим, как без хозяйского глаза работают.

Обогнув «Тойоту», она сбежала по уходящим под короткий навес ступенькам. Звякнула колокольчиками и тут же хлопнула входная дверь. Алексей к этому моменту только‑только успел ступить на тротуар и выпрямился. Позади пискнула включившаяся сигнализация, щелкнули соленоиды замков. Дикулин с сомнением посмотрел на дверь с картонной табличкой «открыто», однако решительно махнул рукой и пошел вниз.

Насчет того, чтобы продавщицы работали, его новая хозяйка явно погорячилась: в трех залах, каждый размером с двадцатиметровую комнату, царил полный и безупречный покой. В легкой прохладе две женщины лет по тридцать прогуливались между темными картинами, зеркальными горками, резными стульями, бронзовыми напольными часами и высокими зеркалами с облупившейся амальгамой. В застоявшемся воздухе Лена оставила за собой ощутимый вихревой след. Дикулин, следуя по нему, прошел за коричневое ореховое бюро с семью потайными ящиками – если верить ценнику, конечно, – обнаружил там обшитую жженой рейкой дверь, толкнул. И неожиданно оказался во вполне современном офисе: зеленые стены из жидких обоев, натяжной потолок, узкое пластиковое окно под потолком, стеклянный стол, сквозь который отлично различались обтянутые черными колготками коленки. Их владелица ковырялась в стоящем рядом с креслом высоком сейфе.

– Могу дать аспирин, если голова болит, – сообщила из железного нутра Лена. – А еще надежнее – баралгин вместе с но‑шпой. Улучшает кровообращение. После нее и боли отпускают, и соображаешь лучше.

– В такой ситуации водка лучше помогает, – хмыкнул Леша.

– Водки нет, – выглянула из‑за стальной дверцы хозяйка. – Могу налить коньяка.

– Да нет, спасибо, – отказался Дикулин. – Я же за рулем. Это я так, пошутил.

– Тогда обойдемся средствами попроще. – Девушка выставила на стол белый флакон с хлоргексидином, какой‑то импортный аэрозоль, положила пучок ваты.

– Что, часто лекарства воруют? – кивнул Алексей на сейф.

– Нет, – покачала головой хозяйка. – Просто ценные вещи никогда нельзя класть туда, где их станут искать. Лекарства лежат для грабителей, если они все‑таки вскроют эту махину. А то как бы от сердечного приступа не померли. Жалко… А теперь, мой друг, будьте любезны повернуться ко мне спиной и склонить голову.

По затылку пополз холодок, что‑то металлически брякнуло, в мусорницу у стола полетел кусок розовой ваты.

– Так, тут хорошо, проплешины не останется… Та‑ак, это всего лишь волосы… Еще чуть‑чуть… – Послышалось шипение аэрозоля. – Ну, теперь почти все. Посидите немного в этой позе, я рану медицинским клеем залила. Минут за пять застынет, и можно гулять спокойно. Хотя, конечно, лучше в шляпе. Прядь волос у ранки будет казаться грязной.

– Спасибо… – Алексей немного помолчал, потом поинтересовался: – А чего так пусто в магазине? Время, что ли, нерабочее?

– Ну, здесь не бакалейная лавка, чтобы толпа крутилась, – отозвалась хозяйка. – У антикваров товар штучный, клиент редкий, разборчивый.

– А не прогорите при такой скромности?

– Ничего, выкручусь, – он ощутил в голосе собеседницы усмешку. – Даже магазин, и тот кое‑как себя окупает.

– И на бензин для «Тойоты» остается?

– От магазина? – Теперь девушка откровенно рассмеялась. – Ну, на бензин, пожалуй, хватает.

– А на все остальное?

– Экий вы любопытный, Алексей… Ну, положим, так… В антикварном деле почти всегда продавец совершенно не представляет ценности своего товара, а больше половины покупателей мало разбираются в истинной стоимости покупки. Иногда за десять рублей можно купить вещь ценой в сотню долларов, а потом продать ее за четыреста.

– Хороший бизнес! – присвистнул Леша. – Помнится, это называлось…

– Это называлось обычной торговлей, – перебила его Лена. – Я покупаю вещь за те деньги, за которые ее соглашаются продать, и продаю за цену, которую соглашаются заплатить. Нож к горлу никому не приставляю. И если вы думаете, что это очень просто, попытайтесь сперва визуально различить бронзу начала и середины восемнадцатого века, или угадать на барахолке в куске лома ювелирное сокровище, или определить цену тому, чего никто и никогда не пытался продать.

– Я думал, все это есть в каталогах, – пожал плечами Дикулин.

– Так уж и есть… Хватит, поднимите голову, – разрешила хозяйка. – Ладно, сейчас я покажу тебе кое‑что… Посмотрим, что ты скажешь о каталогах тогда.

Алексей поднялся, двинулся вслед за Леной к еще одной двери, покрытой теми же жидкими обоями, а потому мало заметной на фоне стены. Створка оказалась железной, за ней – решетка, и только после короткого коридора Дикулин очутился в еще одном помещении, увешанном картинами, с узкими светящимися прилавками вдоль стен.

– В те залы приходят те, у кого завелось чуток денег, и теперь они хотят купить дорогую безделушку жене на день рождения или похвастаться перед друзьями мебелью восемнадцатого века, – сообщила хозяйка. – Тот же, кто хочет вложить реальные капиталы и разбирается в вещах, идет сюда.

Дикулин ее не слушал. Он медленно приблизился к деревянному стенду, на полках которого были разложены инкрустированные самоцветами, покрытые мелким рисунком, сверкающие полировкой мечи, сабли, кинжалы, рапиры, ятаганы.

– Какая сказка… – Пальцы правой руки невольно сжались и разжались. Он оглянулся на хозяйку: – Можно?

– Ох уж эти мужики. Прямо как дети. Можно, попробуйте.

Первым Алексей взял в руку короткий, меньше полуметра, но широкий и толстый меч с грубо вырезанной из кости гардой, однако с крупным голубым камнем в навершии. Слегка взмахнул им, резко передвинул кончик клинка из стороны в сторону. Несмотря на массивность, меч управлялся легко, словно центр его тяжести находился в середине ладони. Никакого напряжения мышц, тяжелых замахов. Казалось, достаточно мысленного усилия – и сталь уже парирует направленный в сердце или голову удар.

– Хотите узнать, что такое деградация сильного пола? – поинтересовалась Лена. – Вот, возьмите. – Она сняла с полки и протянула Алексею шпагу с плетеной гардой. – Этим мечом мужи воевали тысячу лет назад. А вот этим – всего полтораста.

После меча шпага не весила почти ничего. Просто детская игрушка, баловство для женщин. Наверное, предложи такой клинок воину десятого века – за оскорбление сочтет.

Леша вернул шпагу на место, потянул с полки другой меч – шириной в три пальца, но длиной почти в метр, с разнесенными сантиметров на двадцать и загнутыми вперед плечами гарды. Вот это было оружие: весомое – но быстрое, послушное – но смертоносное.

– Вещь… – с чувством произнес он.

– Новодела здесь не держу, – сообщила хозяйка. – Каждый клинок в деле закалился, походы вынес, кровушки пролил.

– Я думал, они парадные, – удивился Алексей.

– Нет, – покачала головой Лена. – Сейчас мало кто верит, но самое ценное в них – это клинки, а не камни. А когда воин платит за лучшую сталь, он делает это не для того, чтобы таскать ее с собой на парадные приемы.

– Настоящие, значит… – Леша не без грусти расстался с мечом и потянулся к сабле.

– Подожди, еще кое‑что покажу…

Хозяйка достала из‑под витрины с оружием продолговатый футляр, открыла его, и Алексей увидел на зеленом бархате вовсе поразительную вещь: двойной персидский меч. Витая рукоять из яшмы, рубин в навершии, два изумруда на гарде, но клинок…

Дикулин уже видел такие мечи на фотографиях во всякого рода оружейных энциклопедиях: на одной рукояти поблескивали сразу два очень близко расположенных клинка. Но здесь – здесь между стальными клинками чернел, выступая острием над кончиками клинков, священный вулканический камень – обсидиан.

Задержав дыхание, Алексей взялся за рукоять и тут же почувствовал, как руку пробила, словно искра, жгучая энергия, сильно похожая на ту, что возникала от прикосновения к кошке с нефритовыми глазами – но только здесь по ту сторону не стояло никого. Это была просто энергия, и Дикулин понял, что уже не сможет жить без этого оружия.

– Сколько… он стоит…

– Я не могу назвать цену, – усмехнулась Лена. – Ты уронишь дорогую вещь и повредишь ее.

– Я могу… продать… Могу!

– Дай ее мне. Дай этот меч мне… – В голосе хозяйки прозвучали одновременно и страх, и надежда, и мольба. – Дай его мне, Леша. Положи в ладони.

Она вытянула руки перед собой ладонями вверх. В душе Дикулина появилось жгучее желание рубануть женщину сверху вниз остро отточенным лезвием по бьющейся над ключицей жилке – но он справился. Перехватил левой рукой за середину клинка опустил оружие в ладони хозяйки, немного так подержал, скрипнул зубами и разжал пальцы.

Лена быстро переложила меч в футляр, захлопнула крышку, торопливо сунула куда‑то вниз, развернулась к гостю, приложила руку к его щеке:

– Леша, ты чего? Что случилось? – От неожиданно ласкового прикосновения, от скользнувшего по губам мизинца наваждение отпустило. – Ты как? Все хорошо? Это все топорники. Они ко мне тоже являются. То, говорят, вещь святая, ее храму подарить нужно, то иноверцам не продавай, то православным в дом не допускай. А у самих денег нет. Ничего не берут, только советуют…

Не переставая говорить, она опустила руку, плотно сжала его ладонь, вывела гостя из торгового зала, одной рукой запирая за собой засовы и вешая замки, пропустила в офис, посадила в кресло:

– Ну‑ка, дай взгляну… Да, все в порядке, все застыло. Ну что? Тогда давай подброшу тебя обратно? – Она опять взяла его за руку своими теплыми, тонкими, мелко подрагивающими пальцами, провела через весь магазин и отпустила только на улице, перед машиной.

С Рубинштейна по Невскому и Лиговскому они промчались самое большее за пять минут. Лена притормозила у въезда во двор управления, заглушила двигатель.

– Вот. Извини, если что не так.

– Спасибо, – кивнул Алексей. Вздохнул, размышляя. Потом решился: – В общем, я был там, на задержании. Когда изымали кошку с нефритовыми глазами. Я до нее дотронулся, и у меня такое странное ощущение возникло, как будто током ударило. А сегодня, на месте пожарища, я дотронулся до обгоревшего куска и ощутил тот же удар. Поэтому я точно знаю, что сгорела именно кошка, ее не украли. Вот…

Итак, он рассказал все, что хотела узнать от него Лена. Все, что знал. Больше он ей не нужен.

Дикулин вышел из машины, захлопнул дверцу и только после этого наклонился к приоткрытому окну:

– Может, кофейку как‑нибудь выпьем?

– Нет, спасибо, – покачала девушка головой. – Терпеть не могу кофе.

– Ну да, конечно… – Алексей ощутил, как в душе лопнула какая‑то тонкая звенящая струна. А чего он еще хотел? Чудес не бывает… – Да, конечно. Спасибо, что подвезли.

– Нет, Леша, постой! – наклонилась она к пассажирской дверце и до конца опустила стекло. – Я, правда, терпеть не могу кофе. Столько его выпивать на деловых встречах приходится, что не лезет больше. Ты знаешь, я так закрутилась, что уже целую вечность ни в музеях, ни в театрах не была. Если бы меня кто‑то пригласил, обязательно бы согласилась.

– Музеи? – Вернулся Дикулин к машине, лихорадочно вспоминая, куда можно пригласить Лену. И ведь времени уже почти семь!

– Вот, возьми визитку, – протянула белый прямоугольник девушка. – Там телефон магазина указан. Вместо двух последних цифр наберешь пять‑два. Это уже я. Сегодня, правда, я туда не попаду. Но завтра с утра буду на месте. В общем, звони.

Она подняла стекло, и секунду спустя «Тойота» сорвалась с места.

Москва, Большая Академическая улица.

14 сентября 1995 года. 10:45

– Ты же на работу проспал, Толя! – От резкого толчка Пустынник откинулся на спину, сладко зевнул и открыл глаза.

Низкий, шершавый мелованный потолок, оклеенные зелеными обоями стены, вонючая герань на облупившемся подоконнике. Да уж, удружили Великие. Ни оплаты, ни Ока, ни отдыха нормального. Нанялся, называется, новую силу получить.

– Да вставай же, тебе только одеться время осталось.

– Ерунда, у нас сегодня совещание после обеда, – сымпровизировал наиболее безопасную, на его взгляд, отговорку Пустынник, потом сосредоточился, вспоминая имя жены, и попросил: – Марина, оставь мне двести рублей, нужно купить кое‑что.

– А зачем тебе? – тут же насторожилась женщина. – У нас всего сорок тысяч до аванса осталось. А нам еще на дачу два раза ехать.

– Я хочу сделать тебе сюрприз.

– Какой сюрприз? Нам сахар взять надо для варенья, баллон газовый поменять…

Пустынник покачал головой, глядя на эту загнанную, как фермерский мул, женщину. Гладко зачесанные и собранные на затылке волосы, серое лицо, наскоро подведенные брови, сутулые плечи. Полное смирение перед невзгодами судьбы, которые давно воспринимаются, как нормальная жизнь. Да, тяжелый случай. Маг вздохнул, откинул одеяло и, усаживаясь, потребовал:

– Оставь. Вечером разберемся.

Жена Анатолия Метелкина подчинилась, недовольно бросив на стол две бумажки, и, презрительно отвернувшись, вышла. Вскоре хлопнула входная дверь. Ушла.

Пустынник поднялся, сходил в ванную, смыл с себя накопившуюся пыль, смрад тюремной камеры, полуторасуточную усталость. Потом остановился перед книжными полками, проглядывая корешки. Художественные, художественные, орфографический словарь, справочник металлурга, металлорежущие станки, методики отливок, печи мартеновские и восстановительные… Ну, что же, в общих чертах понятно, чем бывший хозяин занимался. Чем‑то связанным с металлообработкой. Маг напряг память, пытаясь вызвать более четкие сведения из души мертвеца, но смог добиться только неясных образов небольшой каморки под самой крышей и огромного цеха, уставленного тяжеловесными станками. Впрочем, для того чтобы правдоподобно соврать случайному знакомому, этого вполне хватит, а ходить на завод вместо Анатолия Метелкина Пустынник не собирался. Однако дел у него все равно хватало. Новый хозяин квартиры неспешно оделся и быстрым шагом сбежал с лестницы.

Как ни странно, поверхностные воспоминания мертвых душ самые сильные. Видимо, потому, что они не связаны с сознанием, а существуют самостоятельно на периферии восприятия. Они хранятся не в глубинах памяти – они удерживаются в мышцах ног, рук, в привычных движениях пальцев. И когда выпиваешь душу, они, минуя сознание, проникают туда же. Именно поэтому Пустынник, заводя машину, привычным движением дважды пнул педаль, одновременно вытаскивая подсос, а потом, не давая заглохнуть холодному двигателю, почти минуту удерживал выжатым сцепление. Именно поэтому, намереваясь найти ближайший пункт обмена валюты, он позволил рукам повернуть на ближайшем перекрестке налево, потом направо в узкий, заросший старыми кленами проулок, где в торце пятиэтажного дома и обнаружилась небольшая каморка с толстыми стальными решетками на окнах.

– Добрый день, девушка, – наклонился он к окошку. – Я бы хотел обменять на рубли две банкноты по сто долларов.

Сотрудница обменника, слышавшая такие фразы раз сто на дню, согласно кивнула, приняла двести рублей, проверила их под ультрафиолетом, положила рядом с кассой.

– Паспорт, пожалуйста.

– Пожалуйста, – кивнул в ответ Пустынник, и опять ответ девушку полностью удовлетворил. Она отсчитала пачку пятидесятитысячных банкнот из ящика кассы, наклонилась вперед и пересчитала их еще раз, на глазах клиента.

– Восемьсот девяносто три тысячи восемьсот рублей.

– Спасибо. – Запихивая в карман зеленоватые бумажки, Пустынник вернулся к машине, развернулся, не спеша покатился обратно к Академической улице, представляя, как сотрудница обменника укладывает стольники в ящик с валютой. Ничего страшного. Когда она сунется за долларами, то подумает, что просто перепутала деньги местами, и никак не свяжет их с утренним клиентом.

Разумеется, Пустынник мог без особого труда заставить девушку разменять на рубли обычный тетрадный или даже кленовый листок – однако он, как и большинство других опытных магов, предпочитал не привлекать внимание смертных к странным событиям. Если человек видит, что вместо ста долларов у него лежит сто рублей – скорее всего, он обвинит в невнимательности себя. Если же вместо денег он обнаружит листок подорожника – мысли его могут принять совсем другое направление. А смертные, когда объединяются ради общей цели, часто оказываются куда опаснее самых страшных защитных барьеров и проклятий…

Шесть веков назад, когда Пустынник был еще неопытным мальчишкой, пил вино, ел мясо и брюхатил девок, маги попытались установить власть над миром. Это казалось таким простым делом! Ведь нескольких элементарных заклинаний хватало, чтобы возбудить ненависть целого селения против одного излишне самоуверенного священника или заставить брата пойти смертным боем на своего родича… Никто и представить себе не мог, что тупое вонючее быдло сможет не просто объединиться в своей ненависти к сильным этого мира, но и смести их со своего пути. В те годы многие, очень многие из умелых, сильнейших колдунов внезапно обнаружили, что не так‑то просто подобрать нужные заклятия и провести требующий сосредоточенности и аккуратности обряд, когда к тебе рвется безумная толпа с вилами, топорами и косами, давит тебя ненавистью, защищается самыми неожиданными амулетами и символами.

Да, в те далекие годы тысячи, десятки тысяч самых мудрых и могучих магов оказались растерзаны в куски, распяты и замурованы в стены, закопаны живьем, сожжены на кострах. А потом пришла Святая Инквизиция, и еще долгих триста пятьдесят лет – почти четыре века! – старательно отлавливала уцелевших, вынюхивала, вылущивала, трудолюбиво просеивала дворян и рабов, священников и каторжников, чтобы выцедить среди них каждого, способного к развитию, стремящегося к истинному знанию, – и запалить под ним алый испепеляющий цветок.

Почти пятнадцать тысяч начинающих магов и опытных мастеров попались им в лапы и лишились своего бессмертия.[16]Маги, что ухитрились скрыться от обезумевшей толпы, отвести глаза, перенаправить ненависть на посторонних людей – не смогли спастись от кропотливых муравьишек с крестами на груди и пустыми сосредоточенными глазками. Отчаянье витало среди тех, кто еще недавно мнил себя властителями мира. Учителя шарахались от учеников, ученые выдавали себя за безумцев, слабые отказывались от вечности, присягая папскому престолу. Инквизиция уничтожала неофитов быстрее, нежели те успевали обрести знание, и казалось – это конец. Все кончено. Древнее знание уничтожено навсегда…

Пустынник, словно это случилось только вчера, ощутил неистребимый холод каменного подвала, освещаемого только десятком закрепленных в держателях факелов, смрад перемешанной с кровью и глиной гниющей соломы на полу, потрескивание углей в жаровне, в которой калились два железных прута. И хотя умом он понимал, что в ближайшие дни подобная кара ему не грозит,[17] – по спине, промеж лопаток, все ж таки расползся предательский ужас, а сознание едва не захлестнула паника. Он был молод, он только‑только нащупал путь постижения знаний, тропинку к бессмертию, власти, и вдруг… Арест, инквизиция, допрос. И что теперь впереди? Цепляться за знание – это костер. Покаяться – епитимья, паломничество по святым местам, полное отступничество от постигнутого, утрата опыта, состояния души, способности к магии. А значит – жизнь обычного человека и смерть, неминуемая близкая смерть от старости.

Он стоял у стены под самым факелом. С того, обильно смоченного салом, капали на пол маленькие огненные шарики. Почему‑то он мог думать только о том, что солома вот‑вот загорится, и тогда ему не придется ни о чем беспокоиться, ни на что отвечать, тогда все образуется само собой, так или иначе. Но пламя с шипением гасло во влажной подстилке пыточной камеры, а проклятый святоша, завернувшийся в свою суконную рясу, все перебирал и перебирал сложенные перед ним на длинном дубовом столе листы серой дешевой бумаги.

Палач в кожаных штанах и дорогой атласной рубахе с длинными рукавами, откровенно позевывая, ворошил угли, стражник у ворот, засунутый в темную от времени, изрядно помятую кирасу, в шлеме с широкими полями, скучающе скоблил острием алебарды камни над входной дверью. Для них все было обыденно и неинтересно. Наверное, они костер под своей новой жертвой станут разводить с точно такой же скукотой и ленью.

Внезапно распахнулась дверь, и в подвал вошел благообразный старичок в коротком плаще, широко разошедшемся над затянутыми в синие чулки ногами, в бархатном берете с приколотым к нему длинным пером, очень похожим на гусиное.

«Адвокат! – сообразил молодой маг, и сознание его внезапно прояснилось. – Вот почему допрос не начинался.[18]»

– Сын мой, – поднял глаза на арестованного инквизитор. – Ты не должен проявлять страха. Мы собрались не для того, чтобы причинить тебе зло, а во имя спасения твоей бессмертной души и достижения истины. Ты находишься здесь перед лицом Господа нашего, а посему зарекаю тебя не оскорблять наш слух и Божье благословение ни малой, ни большой ложью.

На пытающегося уместиться за столом адвоката священник даже не смотрел, всячески выражая свое недовольство слишком поздним его появлением.

– Понял ли ты мои слова, сын мой?

– Да, – нашел в себе силы с достаточной твердостью кивнуть молодой человек.

– Ты ли носишь имя дона Альфонса де Тахо, сына идальго Эбро Тахо из Толедо?

– Да, святой отец, – кивнул маг.

– И ты проживаешь в Альбасете, во втором доме от Мельничьего моста?

– Да, святой отец.

Инквизитор вздохнул, склонившись к бумагам, немного почмокал губами, снова поднял голову, глазки его хищно сощурились:

– Ведомо ли тебе, дон Тахо, что свидетели дважды заставали тебя за сотворением богопротивных обрядов, сжиганием крови, собиранием следов человеческих ради наведения порчи на благонамеренных жителей Альбасета, о чем подробнейше отписано в доносах, поступивших на имя легата святого престола, его преосвященства Хуана Льоренте?

Арестант опять ощутил, как в животе остро засосало холодком, а священник, перекрестившись, ласковым, почти умильным тоном спросил:

– Признаешь ли ты свою вину, сын мой?

– Нет! – Молодой маг хотел ответить более развернуто, но увидел, что его престарелый адвокат уже дремлет, подперев подбородок кулаками, и запнулся.

– Должен признать, сын мой, – согласился инквизитор, – есть заблудшие, что стремятся руками церкви христовой отмстить обидчикам своим, либо корысти ради творят доносы свои. Назови нам, дон Тахо, имена недоброжелателей и ненавистников своих, и мы исключим сих лиц из твоих свидетелей и обличителей.

– Ненавистников… – сглотнул арестант. Как много он отдал бы сейчас за зелье, что позволяло смотреть чужими глазами! Как ему хотелось разглядеть, что написано на проклятых листках, разложенных перед инквизитором! Увы, приходилось полагаться лишь на свою догадливость и память. – Кабатчик Гальяно, что с улицы моей, может солгать, – кивнул он и пояснил: – Негодяй недавно пытался подать мне кислое вино, за что и был бит поделом. Пабло Абарка де Болеа, граф де Аранда мог оговорить из‑за давней ссоры. Мы с ним бились дважды, но оба раза я ранил его, не пролив своей крови. Купец Кано недавно грозился местью. Якобы я дочь его соблазнил и смог добиться от нее многого. Хуан Крамлинк, лавочник из суконного ряда, выпросил у меня сто дукатов на год, дабы с честью дочь свою выдать. Обещал вернуть взятое серебром или тканями для моих нужд, но с возвратом затянул более чем на месяц. Мигель де Легаспи питал чувство к одной замужней даме, однако же она предпочла снизойти ко мне своим расположением. Булочник Рюи мог затаить недоброе. Недавно я сбил конем его младшего сына, выскочившего из‑за повозки. Вилья Моратин, горожанин, живущий на площади перед храмом святого Петра, вроде искал со мною ссоры по неведомой мне причине, однако же быстро погас в своих желаниях…

Больше он никого вспомнить не смог.

– Всех ли ты назвал недоброжелателей своих? – прервал затянувшуюся паузу инквизитор.

Арестант подумал еще немного, потом кивнул:

– Да, святой отец. Я стараюсь вести благочестивую жизнь и не знаю, кого мог обидеть так, чтобы подтолкнуть к преднамеренной лжи.

– Достаточно, сын мой, – остановил его инквизитор. – Степень твоего благочестия установит следствие с полной достоверностью. Пока же я, следуя наставлениям легата и регламенту по проведению расследования, исключил показания тех, из названных тобою лиц, кто мог совершить оговор… Дон Альфонсо де Тахо… У святой церкви ныне нет обвинений, что мы можем выставить против тебя, сын мой. Видать, Господу угодно было оградить тебя от клеветы и очистить твое имя от подозрений. Ступай, и да пребудет с тобой милость Божия…

Пустынник так и не узнал, кто из названных им инквизитору людей написал донос. В те дни он не думал о мести. Вырвавшись из зловещего подвала, он в тот же день собрал книги, золото, повесил на бок дедовский меч из смертоносной толедской стали и умчался в Картахену, намереваясь отплыть в земли менее кровожадных арабов. Однако в порту он услышал про новые земли, открытые за океаном итальянским мореходом, и, отложив побег на три недели, дождался торговой каравеллы и отплыл туда – в дикие места, ныне называемые Америкой. Подальше от инквизиции, доносчиков, родственников, которых уже начал смущать его слишком юный вид.

Снова посетил родные земли Пустынник только через триста двадцать лет. К этому времени научившиеся прятаться маги уже смогли добиться главного: внушить инквизиции и церкви, что те победили. А после исчезновения охотников за головами еще почти сто лет – три поколения смертных – колдуны посвящали общие усилия тому, чтобы превратить борьбу церкви с инакомыслием в легенду, в сказку. В глупый бред, который овладел умами злобных религиозных фанатиков и отозвался бессмысленно пролитой кровью миллионов невинных людей.

Память смертных коротка – они забыли, с чего все началось. Они поверили, что следователи инквизиции были злобными карликами, которые пытали случайных жертв, вымогая у них ложные признания. Но опытные мастера знают истину, они сделали нужные выводы из прошлого и теперь всегда требуют от учеников скрытности, строят защитные убежища, плетут магические коконы, защищающие их обитателей от любых ударов извне – от злобы людской, от дурного взгляда, от умелого колдовства, от нежданной беды, от плохого слова. Они отводят от себя глаза, копят знание, воспитывают последователей. И очень может быть, что скоро смертные все‑таки ощутят на своих шеях крепкое ярмо от новых хозяев.

Пустынник резко переложил руль, подъезжая к тротуару, заглушил мотор, наклонился вперед и оглядел витрину магазина. Тарелки, графины, хрусталь. Что же, очень может быть, здесь и удастся отыскать что‑нибудь интересное.

Ему повезло, причем дважды. Войдя в магазин, он сразу увидел пузатый графин с пробкой, увенчанной большущим хрустальным шаром, пусть и покрытым мелкими гранями – а в качестве дополнительного сюрприза на прилавке у кассы дремал большущий черный кот.

– Беру, – указал маг на графин, доставая деньги, и, пока кассирша отсчитывала сдачу, пару раз погладил кота по загривку, а затем, изловчившись, рванул с его спины пук шерсти. Мохнатая жертва, зашипев, взметнулась над прилавком чуть не на метр, рванула в сторону дверей – но это уже не имело никакого значения.

Обратно в квартиру он вошел уже через десять минут. Поставил графин в ванную, пустил тонкую струйку – шар должен быть обязательно очищен проточной водой, – сам принялся шарить по ящикам письменного стола и вскоре наткнулся на пачку фломастеров.

– Отлично… – смахнув со стола салфетки и пластиковую хлебницу, Пустынник красным и зеленым карандашами нарисовал два треугольника, составившие звезду Давида, принес графин, водрузил его в центр каббалистического знака. Затем выложил на ладонь вырванный кусок кошачьей шерсти, подпалил его с помощью обычной газовой зажигалки. – Accepter, le feu, la nourriture, rendre j’itrangle!

Тонкие волоски почти мгновенно скрутились, превратившись в серый пепел – маг прихватил его в щепоть, чуть присыпал сам шар, остальное круговым движением высыпал на звезду. Опустил ладони на шар, закрыл глаза, напитывая его своей энергией:

– J’ouvre les yeux par la fenкtre premier humain…

Он замер, ожидая увидеть четкую и ясную картинку, – но вместо этого его окутал еще более глубокий мрак, местами пробиваемый мелкими голубыми и красными искорками.

– Ну же, ответь мне, Око, ответь…

Иногда, натолкнувшись на слишком сильную защиту, Око не могло заглянуть куда‑то в потаенное место – но уж ответить, показать то, что происходит перед его глазами… Отвечало оно всегда, сразу и безупречно.

– J’ouvre les yeux par la fenкtre premier humain! Око, где ты? Отвечай!

Искры усилились, замелькали чаще, плотнее. Пустынник внезапно понял, что они пытаются составить какую‑то картинку, меняются в цвете, собираются в определенных местах – но что все это означает, он понять не мог. Впрочем, означать это могло только одно: с Оком что‑то случилось!

– Тысяча ифритов! – пробормотал он, подозревая, что лишился самой главной своей ценности. – Тысяча дохлых крыс!

Пустынник рванул ящик стола, выхватил первый попавшийся нож, полоснул себя по ладони, накрыл рукой хрустальный шар:

– Славутич! Славутич, я хочу услышать твой голос, я хочу взглянуть в твои глаза! Ну же, Славутич, не прячься. Я все равно дотянусь до твоей норы.

Драгоценная кровь пятисотлетнего мага, вытекая из пореза, смочила холодную поверхность шара, медленно впитываясь в поверхность заговоренного камня, и в шестнадцати километрах от Академической улицы начальник отдела планирования при аппарате президента тревожно поднял голову, кашлянул:

– Простите, коллеги, мне нужно на секунду отвлечься. Я обещал в это время сделать один очень важный звонок.

Над вытянутым столом послышался расслабленный вздох. Трое министров, двое начальников комитетов и генерал зашевелились, откинулись на спинки стульев, положили на полировку ручки и карандаши, потянулись к бутылкам с минеральной водой.

– Это ненадолго, – поднимаясь, кивнул Скрябин. – А вас, Павел Сергеевич, пока попрошу подумать, чем вы намерены кормить калужские дивизии все время, пока на хлебном комбинате не восстановят котельную. И запомните, что никаких запасов в мирное время вскрывать я вам не позволю, равно как и посадить тысячи человек на два месяца на одни сухари.

Последние слова Вячеслав Михайлович произнес, уже входя в комнату отдыха. Он торопливо сдернул с вешалки пуховик с глубоким капюшоном, накинул на плечи, поднял капюшон, открыл створку шкафа, шагнул в него и уже оттуда, из сумрака, поинтересовался, глядя прямо перед собой:

– Ты уже отдохнул, Пустынник? Ищешь новой работы?

– Где моя кошка, Славутич? – наклонился к шару заокеанский маг, ловя в хрустальных гранях черты Великого. – Куда вы спрятали Око?

– Неужели ты думаешь, Пустынник, что оно у нас?

– Я знал, я чувствовал! – зашипел Пустынник. – Вы заманили меня сюда, чтобы украсть мой амулет!

– Ты забыл, на какой земле находишься, Пустынник, – усмехнулся Славутич, прикрывая дверцу шкафа, и лицо его стало еще темнее. – Здесь не принято красть и обманывать. Если мы захотим отнять, то сделаем это в честной схватке. Захотим купить – так и скажем. Мы были честны с тобой, Пустынник. Ты должен был провести разведку в северной столице и получить оплату тремя черепами. Ты не принес ничего и ничего не получил. Тебе было сказано, что оставлять Око в Петербурге опасно. И Великий Изекиль принял меры к тому, чтобы оно не могло достаться Северному Кругу.

– Какие меры?!

– Я не знаю, Пустынник, – покачал головой Великий, – не интересовался. Но уверен, северяне до Ока не доберутся. Это точно.

– Что вы с ним сделали?!

– То, что необходимо.

– Вы убили его, твари!!! – Пустынник, не в силах сдержать ярости, хлопнул ладонями по шару и сорвавшийся с пальцев импульс энергии заставил хрусталь вскипеть и взорваться мельчайшим стеклянным порошком. – Вы убили амулет, который берегли десятки магов почти шесть тысяч лет! Проклятые гиперборейцы! Ради минутной выгоды вы готовы истреблять редчайшие артефакты, за которые настоящие колдуны платят веками рабства, которые передают только излюбленнейшим и доверенным из учеников! Кем вы себя воображаете? Нефелимами? Хранителями истины? Будьте вы прокляты! Ничего, настанет час, когда вострубят ангелы, раскрывая врата страданий. Мы сотрем вас в порошок вместе со всей вашей историей, истиной и верой! Русские будут пылать сальными свечками наравне со смертными ближних и дальних миров, моля о смерти, как о милости, а православный крест станет пропуском к мукам десятикратным, по сравнению с прочими…

Пустынник заметался по комнате, круша все, что попадалось на его пути.

Великая Амамат, как он ненавидел всю эту Гиперборею и ее Великих! Он ненавидел ее темной наследной ненавистью колдунов, тысячи лет назад изгнанных из здешних пределов за поклонение силам смерти и стремление к власти, ненавидел ненавистью слабого, которого беспричинно ткнул мимоходом в грязь лицом сильный бугай и, смеясь, пошел дальше, ненавидел ненавистью ограбленного к обидчикам, скрывшимся за высокими стенами, за крепкой стражей. Он ненавидел, ненавидел, ненавидел…

Славутич его ярости, разумеется, не видел: едва хрустальная сфера рассыпалась в прах, как контакт немедленно разорвался. Однако особой проницательности в данном случае и не требовалось. Вячеслав Михайлович Скрябин вышел из шкафа, небрежным жестом стряхнул несуществующую пыль, снял пуховик, остановился перед зеркалом: одернул пиджак, пригладил волосы. Слабо улыбнулся кончиками губ:

– Однако, кажется, наш гость немного огорчился…

Пустынник к этому времени уже успокоился, замерев над графином с оплавленным горлышком.

Да, с волевым ударом по шару он поторопился. Глупо. Теперь местные Великие будут знать, что он затаил обиду. И ударил энергией тоже зря. Все равно подобное нападение бесполезно против мало‑мальски приличного мага. Волевой импульс хорош против обычных смертных – когда какой‑нибудь невежа толкнет в лифте или подрежет на дороге. Вот тогда это срабатывает отлично: просто указываешь на него пальцем, и смертный тут же испытывает острую боль в боку или животе, а то и валится от внезапного сердечного приступа. Это уже как его здоровье позволяет. Кое‑кто и помирает. Либо сразу, либо через пар