ВВЕДЕНИЕ 9 page

] 24

„ дщлом веке как о «самой темной главе в психоло-^пг (1950. Т. 9. С. 407), многими своими особенно­стями остается таковой и сегодня. Это нужно под­черкнуть для предупреждения о том, что некоторые нижеприводимые выводы и замечания будут более проблемными, чем констатирующими. Интенсивность и глубина эмоций. Положение о том, что способность эмоций оставлять следы в опыте зависит от их интенсивности, является, казалось бы, убедительным и ясным. Оно находит подтверждение в повседневной жизни: наиболее ярко и прочно нам помнятся когда-то сильно нас поразившие радости,. огорчения, тревоги и т. д. Зависимость обнаружена и в исследованиях поведения животных и человека (напр., Annau, Kamin, 1961; Kanungo, Dutta, 1966). Она зафиксирована в заключительной части «закона эффекта» Э. Л. Торндайка: «Чем больше удовлетво­рение или дискомфорт, тем больше усиливаются или ослабляются связи» (Thorndike, 1966. Р. 184). Соглас­но П. П. Блонскому, «можно считать вполне обосно­ванным следующий вывод: дольше всего помнится сильно эмоционально возбудившее событие» (1979. С. 149). Однако существуют данные, не позволяющие аб­солютизировать это положение. У взрослого человека интенсивность эмоции не всегда является показате­лем ее важности, серьезности, что отражено, напри­мер, в пословице «Милые ссорятся — только тешат­ся». Согласно В. Штерну, эмоции, независимо от их силы, могут в различной пропорции сочетать призна­ки «серьезных» и «игровых» переживаний (Stern, 1928). «Ссоры милых» относятся к таким «полусерь­езным» эмоциям, так же как и переживания на сцене актера или юношеские увлечения. Человек способен хохотать, прыгать от радости или рыдать и по пустяковой причине, просто выражая свое сиюминутное состояние или заразившись на­строением окружающих людей. Ф. Крюгер лодчерк-^УЛ различие между силой эмоций и такой важной их характеристикой, как глубина, соответствие «ядер­ным» образованиям душевной структуры: «Глубина эмоционального переживания... существенно отличает­ся от простой интенсивности и ситуативной силы ду­шевного движения» (1984. С. 118; см. также Krueger,.

1928). А. Веллек, продолживший разработку этой проблемы, писал: «Я даже более решительно, чем Крюгер, настаиваю на существовании не только раз­ личия, но и фактического антагонизма между интен­ сивностью и глубиной эмоционального переживания. Эмоции взрывного характера обнаруживают тенден­ цию быть поверхностными, тогда как глубинные (и поэтому стойкие) эмоции обнаруживают тенден­ цию к меньшей 'интенсивности» (Weliek, 1970. Р. 283). Поэтому исчезновение ссор 'в семье может означать не только улучшение, но и ухудшение отношений, возникновение тихого, внешне малозаметного, но под­ линного и прочного разочарования. Очевидно, что в свете данных о несовпадении внешней выраженности и внутренней значимости эмо­ ций ¹⁵ положение о лучшем «запоминании» сильных эмоций теряет изначальную ясность. Ведь вполне воз­ можно, что оскорбление, 'выслушанное человеком с подчеркнутой сдержанностью, оставит IB опыте более прочные следы, чем, например, обида, усиленно вы­ ражавшаяся в общении с маленьким ребенком. Более обобщенно говоря, глубина эмоций, мера их 'проник­ новения.в собственно личностные структуры являет­ ся, возможно, даже более важной детерминантой их закрепления в опыте, чем их сила (интенсивность), в традиционном понимании характеризующая меру вовлечения а эмоциональные состояния тела, а 'не духа. Но если это так, то возможны случаи, когда, вопреки рассматриваемому положению, лучше запо­ минаются 'слабые эмоции; оно,следовательно, требует оговорки, указывающей, что речь в нем идет о'б эмо­ циях, уравненных в отношении глубины. Данная ого­ ворка, однако, не является достаточной, поскольку фиксация в опыте эмоций зависит не только от их глубины или силы. Модальность эмоций. Процессы накопления эмо­ционального опыта связаны с модальностью эмоций.

¹⁵ Причин такого несовпадения может быть несколько. Так, при прочих равных условиях внешне более заметными, т. е. бо­ лее интенсивно выраженными, должны быть эмоции, предна­ значенные не только для себя, но и для других, т. е. выпол­ няющие коммуникативную функцию, а также, по-видимому, сте- нические эмоции, побуждающие к активным действиям и тре­бующие мобилизации резервов организма.

Проиллюстрируем это данными из исследований П П. Блонского (1979). Обнаружив, что в воспоминаниях человека из пе­ риода раннего детства «максимально хорошо запо­ минается при прочих равных условиях то, что вызва­ ло страдание, страх и удивление» (С. 154), этот автор отмечает, что сами эти чувства, запоминаются не оди­ наково; если «боль и страдание довольно часто вос­ производятся в виде страха», то «о запоминании удивления как чувства вообще лучше не говорить: запоминается удивившее впечатление, а чувство удив­ ления по своему характеру не таково, чтобы возбуж­ даться при однородном стимуле, так как удивление есть своеобразная эмоциональная реакция именно на новое» (С. 156). Из этих утверждений следует вывод о том, что эмоции различаются своей 'предрасположенностью, или, точнее, предназначенностью к фиксации в опыте. Действительно, вызвав и направив на некоторое яв­ ление познавательную активность, удивление способ­ ствует не только его запоминанию, но и, если эта активность успешна, собственному устранению, при­ чем такое устранение явно целесообразно, так как без него в мире удивляло бы и то, в чем мы давно разобрались. Нетрудно видеть и целесообразность воспроизведения боли и страдания в виде страха. Страх в отношении предметов, доставивших боль„ полезен тем, что побуждает в будущем к избеганию этих предметов; переживание же при этом на основе памяти еще и самой боли просто лишало 'бы актив­ ность избегания всякого смысла. Кстати, буквальное значение утверждения о том,. что боль и страдание воспроизводятся в виде страха, едва ли верно, поскольку не исключено, что человек в состоянии 'боли и страдания одновременно испыты­ вает и страх, который из-за упомянутой предназна­ ченности «запоминается»; это значило бы, что боль трансформируется в страх не 'в памяти, а только вы­зывает его в момент своего возникновения. Об этом свидетельствуют случаи плохого «запоминания» даже сильных болей, тоже, впрочем, целесообразного. Т. Ри-бо писал: «Врач родовспомогательного заведения го­ворил мне, что почти все во время родов высказыва­ют твердое намерение больше этому не подвергаться»

и почти все своему намерению изменяют»; «Одна родившая пять раз, объявила, что немедленно по пре-' крашении болей от них;не остается воспоминания» (1895. С. 7). Однако не следует думать, что в области фикса­ ции эмоций все соответствует 'принципу целесообраз­ ности. Было 'бы правильнее, например, если боль испытанная в зубоврачебном кабинете, подобно ро­ довой сразу же забывалась; известно же, что это не так и что она части нецелесообразно фиксируется, вернее —.вызывает страх, который фиксируется к воспроизводится в будущем. Неоправданная.и не­ адекватная фиксация эмоций лежит в основе таких патологических симптомов, как мании, фобии, навяз­ чивости (см. Жане, 1911; Залевский, 1976; Кемпински, 1975). Тезис о различной предрасположенности эмоций к фиксации получает поддержку и даже некоторое объяснение в свете данных об эволюционном разви­ тии мотивационных процессов (см. Вилюнас, 1986). Инстинктивный способ удовлетворения потребностей отличается расчлененностью поведения на ряд срав­ нительно мелких звеньев, каждое из которых побуж­ дается отдельным ключевым раздражителем. Очевид­ но, что такие раздражители должны восприниматься эмоционально ровно столько, сколько это тре­ буется для совершения необходимых действий, а за­ тем сразу терять свое эмоциональное значение, вер­ нее—передать его другому раздражителю согласно генетической лредусмотренности. «Запоминание», фик­ сация эмоционального значения таких раздражите­ лей только мешало бы осуществлению инстинктивно­ го поведения. Если кукушка, пристроив в чужое гнездо яичко, сразу теряет к нему интерес, то не из-за того, что у нее не развита эмоциональная память, а пото­ му, что дальнейшее сохранение мотивационного от­ ношения к яйцу у данного вида птиц не предусмот­ рено. Если такое сохранение было бы целесообраз­ ным, отношение к яйцу могло'бы зафиксироваться на основе импринтинга сразу и прочно. Фиксация эмоций обеспечивает онтогенетическое.развитие мотивации -и наблюдается там, где оно происходит; инстинкту процессы фиксации свойственны в той мере, в какой -он содержит элементы этого развития.

Природно целесообразные различия в способно­сти эмоций закрепляться в опыте 'специфически ос­ложняются 'в условиях многоуровнего отражения дей­ствительности в 'человеческой психике. Самый яркий g этом отношении пример—фрейдовское вытеснение (Фрейд, 1911, 1916). Оно состоит, как известно, в ак­тивном отвержении, неосознавании человеком неко­торого эмоционально травмирующего содержания. Но, Д-^{7151 тог0 чтo}б^ъ'^ травмирующее содержание не до­пускалось в сознание, необходимо по крайней мере, чтобы осуществляющая это инстанция его в таком качестве воспринимала, т. е. чтобы оно таковым от­ражалось в бессознательном. Получается, что фик­сация эмоционального содержания на 'более низком уровне психики является условием его забывания на более высоком и что это определяется травмирующей «модальностью» эмоций. Существование такого па­радоксального «запоминания» эмоций, 'которых чело­век сознательно не вспоминает и о которых знать ничего не желает, является еще одним источником затруднений в проблеме аффективной памяти, не позволяющим рассчитывать на простые ответы в воп­росе об отношении модальности эмоций и их пред­расположенности к фиксации.

Запечатление инстинктивных отношений

Варианты фиксации. Механизм возникновения но­вых мотивационных отношений был охарактеризован как переключение эмоции, вызванной некоторым со­бытием, на связанные с этим событием причины, ус­ловия, сигналы и просто смежные явления. Важней­шая особенность мотивационных отношений, возни­кающих в результате фиксации эмоций на новом содержании, состоит в том, что они различаются сте­пенью и характером сохраняющейся связи с породив­шими их эмоциогенными событиями. В обсуждении феноменологических данных мы уже сталкивались с фактом взаимосвязанности и иерархической соподчиненное™ мотивационных отно­шений человека, существованием безусловного, не­посредственного, относительно независимого мотива-

5 В. К. Вилюнас

ционного значения и, с другой стороны, инструмен­ тального, производного, условного (см. С. 28—31). Очевидно, что первоначальным источником безус­ ловных мотивационных значений являются 'базовые потребности, прядающие такое значение воздействиям и объектам, которые имеют к ним непосредственное отношение, например, болевым ощущениям, половому партнеру, ребенку. В онтогенезе совокупность 'базо­ вых мотивационных значений служит основой для многоступенчатого и все 'более опосредствованного развития производных мотивационных отношений к самым различным явлениям действительности. Боль­ шинство такого рода отношений сохраняет функцио­ нальную зависимость от породивших их оснований; в таких случаях человек нечто любит, ненавидит, осуждает, поддерживает и т. т. из-за прошлых собы­ тий, ожидаемых последствий, т. е. из-за других, «смыслообразующих» ценностей. Но иногда такая за­ висимость 'не 'сохраняется или постепенно исчезает и новое мотивационное отношение приобретает 'боль­ шую или меньшую «функциональную автономность» (Allport, 1937), проявляющуюся в там, что некоторый предмет становится значимым «сам. 'по себе». Что можно сказать об этом феномене, представляющем исключительное значение для практики воспитания? Импринтинг как механизм развития безусловной мотивации. Прежде всего отметим, что он де являет­ ся специфически человеческим, так как подобный фе­ номен наблюдается в мотивационном научении жи­ вотных. Речь идет о'б импринтинге (см. Понугаева, 1973; Слоним, Плюснина, 1986; Хесс, 1983), ряд осо­ бенностей которого позволяет утверждать, что.моти­ вационное значение содержания, запечатляемого при помощи этого механизма, 'приобретает безусловный характер (Вилюнас, 1986. С. 153). Действительно, общее назначение мотивационного обусловливания состоит в том, что'бы придать моти­ вационное значение как можно более широкому кру­ гу ориентиров и сигналов, позволяющих приближать­ ся к.полезным и избегать вредных 'безусловных воздействий, которые в 'процессах обусловливания слу­жат подкреплением, а в основанном на них поведе­нии—конечной целью. Само название раздражителя условным подчеркивает, что он важен индивиду не-

сам ^{п0 c}•^e^^e^ ^{а как} нечто, ориентирующее в отноше-ц^и возможных безусловных воздействий и поэтому умеющее преходящее, ситуативное мотивационное значение. Хищник, со всем вниманием прислушиваясь к шорохам 'выслеживаемой жертвы, заинтересован в конечном счете не в звуках, а в пище, поэтому пере­стает к ним прислушиваться.после того, как ее удает­ся схватить. В мотивационном научении 'по типу импринтинга такой функциональной зависимости возникающего нового отношения от того, что служило основой для его возникновения, нет. Запечатляемые птенцом спе-ци4№ческие признаки матери нельзя отделять от ини­циирующих импринтинг инстинктивно узнаваемых, ключевых свойств (способность,к движению, видоти-пичные звуковые сигналы) и утверждать, например, что образ матери лишь ориентирует птенца в отно­шении безусловно значимой ее способности к пере­движению. Переключение мотивационного отношения от ключевого признака на сопутствующие свойства в случае импринтинга (ср. Hoffman, Ratner, 1973) служит не расширению круга мотивирующих стиму­лов (хотя формально такое расширение имеет место), а конкретизации безусловно значимого предмета. В этом, собственно, и заключается назначение им­принтинга как механизма онтогенетического развития инстинктивного поведения: «...В раннем постнаталь-ном онтогенезе... происходит достройка врожденных пусковых механизмов ряда важнейших инстинктив­ных действий путем включения в них индивидуально приобретаемых компонентов. Именно в этом состоит сущность процесса, получившего название запечатле-ния» (Фабри, 1976. С. 125). Подобным образом им­принтинг понимал я В. Г. Торп, утверждавший, что «его функция, как представляется, состоит в том, чтобы быстро достроить и привести в готовность врожденные пусковые механизмы определенных форм врожденного социального поведения» (Thorpe, '1956. Р. 124; см. также Вилюнас, 1986. С. 143—154; Hess, 1959). Мотивационное значение условного раздражителя Динамично и меняется в зависимости от последующих подкреплений, что проявляется в феноменах угаше-ния или дифференциации. Мотивационные отношения,

⁵* 131

формирующиеся в результате импринтинга, от­ личаются необратимостью—невозможностью переучи­ вания запечатленного содержания, или, точнее, зна­ чительной трудностью такого переучивания, что, оче­ видно, свидетельствует об их 'безусловном характере. Исследования импринтинга показали упрощен­ ность изначального представления о нем как об осо­ бой форме научения, отличающейся 'существованием сензитивного периода для его осуществления, необ­ ратимостью, 'быстрым замыканием связи и др. (Lo- renz, 1937). Эти и другие его признаки оказались достаточно вариативными, что сделало менее отчет­ ливой границу между ним и процессами обусловли­ вания: «Более детальное ознакомление с феноменов, на который обратил.внимание Лоренц, показало, что ни критический период, ни необратимость не являют ся столь резко очерченными, как это он предполагал •<...>• Сейчас признается, что некоторые признаки. раньше считавшиеся отличительными для импринтин­ га, в некоторой степени присущи также •многим дру­ гим случаям научения... То, что сначала казалось контрастом черного и белого, при исследовании об­ наружилось как последовательность оттенков серого» (Bowlby, 1987. Р. 167). Действительно, чем отличается импринтинг от обусловливания сильной боли или отравляющих ве­ ществ, которое, как известно, тоже способно насту­ пить без повторных сочетаний и образовать стойкие к угашению мотивационные отношения (Gwinn, 1949; Rozin, Kalat, 1971; Solomon, Wynne, 1954)^le. По фор­ мальным признакам—отсутствием сензитивного пе­ риода, во время которого живые существа обнаружи-

¹⁶ «Некоторые собаки Соломона и Уинна, исследовавшиеся в челночной камере, получив единственный удар током, продол­ жали безошибочно реагировать на предупреждающий сигнал на протяжении двухсот проб и к моменту прекращения экспери­ мента* не наблюдались никакие признаки ухудшения ответов. Многие подобные результаты описаны в отношении других ви­ дов животных и других форм поведения избегания» (Gray, 1971. Р. 174). Добавим, что большинство собак (получивших, прав­ да, в период научения в среднем 5 наказаний) продолжали прыжки в противоположную сторону камеры даже тогда, когда там получали (100 раз) такой же удар током. В рекордном случае животное отучилось от прыжков после 647 проб, среди которых 150 сопровождались наказанием (Solomon а. о., 1953).

яют готовность к запечатлению специфического со- ^рпжания, а вне которого — не обнаруживают. Но с точки зрения биологической целесообразности дан- „ое отличие не является существенным, 'более того, дно вполне естественно: к запечатлению предметов, серьезно угрожающих жизни, животные должны быть готовы на всем ее протяжении, тогда как к залечат- ленмю, скажем, детенышей или брачных партнеров— только в определенные ее периоды. По той же логике естественной является вариа­ тивность необратимости, продолжительности и проч­ ности мотивационных отношений, образованных на основе импринтинга. Когда-то прочная привязанность к матери у подросшего и способного к самостоятель­ ной жизни детен-ыша перестает быть целесообразной и, как известно, в зависимости от особенностей вида раньше или позже, спонтанно или под влиянием ее «отучающего» поведения исчезает. Такого рода данные свидетельствуют о том, что различение процессов научения по эмпирически и в известной мере случайно нащупанным признакам при помощи искусственных экспериментальных процедур не учитывает главного — биологического назначения этих процессов, определявшего их эволюционное раз­ витие и приобретение 'ими тех или иных особенностей. С прислособительной точки зрения индивиду необхо­ дима способность к формированию.как условных, ин­ струментальных, так и безусловных, значимых самих по себе мотивационных отношений к новому, генети­ чески незапрограммированному содержанию (именно отношений, поскольку двигательные реакции должны обнаруживать изменчивость). В основе такого науче­ ния лежит акт мотивационного (эмоционального) переключения, только в первом случае сохраняющего Функциональную зависимость от подкрепляющего фактора, во 'второ.м—придающего новому содержа­нию функциональную автономность. Когда и каким образом произойдет то или иное научение, что его вызовет, как долго оно сохранится и т. д.—зависит, как это показывают исследования этологов (Мак-Фарленд, 1988; Хайнд, 1975), от видовых особенно-^ей животных, и бесполезно надеяться уложить эти "зменчи.вые данные в строгие рамки искусственно выделяемых форм научения.

Именно видотипичность особенностей импринтин- га, объясняемая его тесной связью •с механизмами инстинктивного поведения, исключает перенос кон­ кретных данных, полученных при 'исследовании жи­ вотных, в область развития мотивации человека. Од­ нако возможны отвлеченные от конкретных деталей •выводы, и самый о'бщий из них утверждает, что про­ цессы, обеспечивающие возникновение у человека устойчивых, «функционально автономных» мотива- ционных отношений, имеют продолжительную и слож­ ную предысторию филогенетического развития. Из нее следует, что такие процессы могут иметь, но могут и не иметь сензитивный период для своего осущест­ вления и что объяснение этой неопределенности сле­ дует искать не в особенностях механизмов научения, а в целесообразности существования таких периодов в истории развития вида. Особенно следует подчеркнуть вывод о том, что гюзникающие безусловные мотивационные отношения могут обнаруживать определенную изменчивость— угасать с истечением времени, допускать переучива­ ние. Такие изменения могут происходить как спонтан­ но, так и под влиянием особых условий, например, при исчезновении объекта привязанности, вынужден­ ной смене места обитания и т. л. Абсолютная неиз­ менчивость фиксированных мотивационных отношений была 'бы.в таких случаях 'неоправданной. Данные о формировании безусловных мотивацион­ ных отношений у человека в общем и целом нахо­ дятся в согласии с этими выводами. Рассмотрим их, сделав предварительно оговорку, что они являются еще более эпизодичными, плохо систематизированны­ ми, а порой, возможно, и спорными, чем обсуждав­ шиеся выше данные об аналогичных процессах у жи­ вотных. Обстоятельства, затрудняющие освещение этой проблемы, достаточно очевидны; это, с одной стороны, связанность процессов мотивационного за- печатления с механизмом инстинкта, проявления ко­ торого у человека мало изучены, с другой — осущест­вление этих процессов в условиях сознания и пр^' наличии сложнейшей системы уже сложившейся мо­тивации, неизбежно их маскирующей и видоизме­няющей. Запечатленйе во взаимоотношениях матери и мла'

пенца- Определенные параллели между 'мотивацион-ным запечатлением у человека и животных были по­лучены в исследованиях младенцев, у которых фак­торы социального развития еще не затмевают природные процессы. Обобщая большое число наблю­дений и исследований развития у них привязанности к взрослому, Дж. Боулби пишет: «Насколько сегод­ня известно, способ, которым поведение привязанно­сти развивается и фокусируется на. некоторое лицо у младенца, достаточно подобен способу развития это­го поведения у других млекопитающих и у птиц, что определенно позволяет отнести его к явлениям, обо­значаемым понятием импринтинга, во всяком случае в современном более широком значении этого терми­на. Действительно, признать иное означало бы соз­дать ничем не оправданный разрыв между случаями развития этого поведения у человека и у других ви­дов» (Bowlby, 1987. Р. 223). Следует добавить, что согласно этому автору более широкое понимание импринтинга выделяет следующие его признаки: «(а) развитие вполне определенного предпочтения, (Ь) предпочтения, развивающегося очень быстро и обычно во время ограниченного периода жизненного цикла, и (с) предпочтения, которое будучи сформи­рованным остается сравнительно устойчивым» (там же. С. 168). Зависимость представлений о существовании у че­ловека механизмов импринтинга от строгости прини­маемых критериев этого феномена показало также обсуждение процессов запечатления младенцем лиц, вызывающих реакцию улыбки (Ambrose, 1963; Gray, 1958). Действительно, если такое запечатление оце­нивать по критериям, выделенным в исследованиях зреловылупляющихся птиц, то из-за видовых особен­ностей (например, из-за того, что как представитель живущего сообществами вида младенец не должен быть предрасположен к запечатлению только одной особи) неизбежна констатация расхождений. При отвлечении же от видовой специфики авторы по-р-аз-йому решают вопрос о мере такого отвлечения, что, собственно, и определяет их выводы о проявлении у человека процессов имлринтинга. Неперспективность такого рода споров подчеркнул участвовавший в об­суждении Р. А. Хайнд, по словам которого «нет

пользы в вопросе о том,...является или не является импринтингом научение, сопряженное с реакцией улыбки» (Hinde, 1963. Р. 229). Хотя это трудно убедительно аргументировать, но главное представляется в том, что те впечатления от внимания, заботы и ласки, к положительному вос­ приятию которых младенец предрасположен природ-,но присущей ему потребностью. в эмоциональном контакте (Обуховский, 1971) ¹⁷, запечатляются, опред- мечиваются на образ матери или других взрослых так, что он приобретает безусловное, функционально автономное мотивационное значение. Само по себе присутствие рядом матери радует, успокаивает, от­ сутствие—повышает тревогу (Bowlby, 1975). Начи­ ная с 3 месяцев у младенца можно наблюдать ха­ рактерные адресованные к матери попытки поделить­ ся с ней своим эмоциональным состоянием (Мещеря­ кова, 1982). В этом же возрасте он становится чувствительным к порицающей или одобряющей ин­ тонации ее голоса и обнаруживает первые признаки обучения на основе такого подкрепления (Авдеева, 1982). В первом полугодии младенец порицающее отношение матери предпочитает безразличному, реагируя на последнее более негативно (Лисина, 1986. С. 78). Наконец, хорошо известны факты, что в вызывающих тревогу ситуациях он, как, впрочем, де­ теныши животных (Harlow, 1961), ищет мать и стре­ мится к контакту с ней (Maccoby, Jacklin, 1973). Представляется, что в совокупности такого рода фак­ ты (см. Ainsworth, 1973; Uzgiris, 1979) говорят о том, что младенец природно настроен на появление в его опыте матери и что вследствие этого она получает для него не только автономное, но и наделенное оп­ределенным содержанием значение, не выводимое из

¹⁷ В советской психологии распространена несколько иная трактовка этой потребности. Так, согласно М. И. Лисиной, по­требность в непосредственно-эмоциональном общении со взрос­лыми «возникает постепенно и формируется прижизненно» (1974. С. 18). Однако обе точки зрения не являются взаимо­исключающими. Все зависит от того, что обозначать термином потребность: природные механизмы, обеспечивающие готовность младенца включиться в общение, или объективные проявления этих механизмов, которые возможны лишь при наличии созда­ваемых взрослым условий.

получаемых от нее «подкреплений» и функционально от них независимое. Нет необходимости доказывать, что не только взрослый для младенца, но в большинстве случаев и младенец для родителей приобретает исключитель­ное и, конечно, «функционально автономное» мотива­ционное значение. Труднее разобраться в происхож­дении -и составляющих такого значения. Отношение к ребенку—одно из самых святых для человека, и эта ценность бывает, как правило, отчетливо, интен­сивно и, что редко, непротиворечиво выражена в формирующей человека воспитательной атмосфере. Но несомненная культурная детерминированность от­ношения к родившемуся ребенку полностью реально возникающего отношения, как представляется, не объясняет. Ведь называя по распространенному вы­ражению материнскую любовь слепой, мы снисходи­тельно допускаем возможность ее чрезмерности и именно культурной невыверенности. С другой сторо­ны, когда такая любовь по каким-то не всегда ясным причинам не просыпается, то практически нет шан­сов ее в полноценном виде разбудить даже у жела­ющих этого родителей. Дело в том, что «большая часть навыков материнского ухода... обычно проявля­ется автоматически и без планирования в ответ на сигналы, которые мать не вербализует и которые ею даже могут не осознаваться» (Schaffer, 1977. Р. 98). Примером таких навыков могут служить специфиче­ские интонации, используемые при общении с мла­денцем—«baby talk», различные способы ловить и удерживать его взгляд, например, способствующее контакту глаз при кормлении положение головы ма­тери «en face»—параллельное голове младенца (Klaus а. о., 1972), или навык держать его на левой Руке для того, как предполагается, чтобы он мог слышать успокаивающие звуки сердцебиения матери (Раншбург, Поппер, 1983. С. 16). Поразительна способность младенца улавливать этот тонкий язык адресованных ему обращений и на него отзываться. Так, характер и динамика взглядов между матерью и младенцем сильно напоминает об­ мен репликами в беседе (Jaffe а. о., 1973), а согла­ сованность движений их голов, как утверждают ис-

следователи,—совместно танцуемый «вальс» (Stern 1971. Р. 513). Эмоциональная насыщенность навыков материн­ ского ухода, явная готовность младенца на них от­ кликаться, затруднения при попытках их произволь­ ной задержки (когда, например, мать пытается не реагировать на плач младенца), а также затруднения при попытках их усвоить без проснувшейся материн­ ской любви, при которой «мать идентифицируется с младенцем, воспринимает его как часть самой себя и переживает его радости и огорчения как собствен­ ные» (Schaffer, 1977. Р. 86),—говорят об их связан­ ности с механизмами инстинкта. Действительно, не существовало оснований (а также и резервов време­ ни), по которым бесспорно полезные элементы ин­ стинкта в родительском поведении высших животных, в частности процессы запечатления ими своих дете­ нышей, должны были исчезнуть 'в антропогенезе. Природные предпосылки характерной материнской «сензитивности» (Ainsworth, 1973. Р. 82) к ребенку, повышенной чувствительности к его улыбке, жела­ нию, плачу, взгляду и т. л. ничем не препятствовали социальному развитию человека, а только способст­ вовали самозабвенной отдаче наших праматерей в выполнении того, что современные матери сверяют по книгам Б. Спока. Однако, рассматривая вопрос об инстинктивной обусловленности отдельных элементов материнского ухода, важно иметь в виду, что уже у животных эта тонкая система «сложных невыученных ответов» (Harlow, Mears, 1978) не имеет характера фатальной неминуемости, обнаруживая запутанную зависимость от условий онтогенеза, состояния организма, взаимо­ влияний матери и детеныша и др. (Harlow, Harlow, 1965; Rosenblum, 1978). Тем более нельзя ожидать отчетливых обнаружений инстинктов в условиях че­ ловеческого сознания. Известно, что проявлению ма­ теринского инстинкта препятствуют такие факторы, как психотическая конституция, исключительные ус­ ловия жизни, нелюбимый партнер, послеродовая де­прессия. К наиболее поразительным относятся слу­чаи массовой атрофии родительского инстинкта в отдельных племенах, в которых ребенок очень рано (в африканском племени Ик—буквально с трехлет-

1«8

Q возраста) вынужден начать самостоятельную борьбу за выживание (Mead, 1935; Turnbull, 1972). Отдельные исследования как будто свидетельст­вуют о существовании процессов запечатления ма­терью ребенка. Так, матери, которые в родильном доме имели удлиненный контакт с младенцем на один час сразу после родов и на 5 часов в каждый из трех первых дней жизни, при обследовании через месяц и затем через год обнаружили более 'выражен­ную к ним привязанность по сравнению с контроль­ной группой (правда, только по отдельным показа­телям, например, они больше стремились оставаться дома, во время кормления чаще поворачивали голо­ву в положение, удобное для контакта глаз и др.) (Kennell а. о., 1974; Klaus а. о., 1972). Аналогичные исследования показали, что впервые рожающие ма­тери, у которых младенца после появления на свет отнимали на 24 или более часов, в отличие от мате­рей, которым ребенка отдавали сразу после родов, а также ранее рожавших матерей независимо от ус­ловий контакта с младенцем, не обнаруживали при­вычки держать его на левой руке: «...На какую руку получила мать ребенка, на такую же она брала мла­денца и впоследствии. Из результатов наблюдений заключили, что в формировании материнского чув­ства также существует определенный критический период, и первые 24 часа после рождения ребенка являются его очень важной частью» (Раншбург, Поппер, 1983. С. 17). Однако отметим, что такого рода данные в прин­ципе не могут быть четкими. Для человеческого со­знания младенец существует еще до родов, а когда он находится в соседнем помещении, то его сущест­вование переживается фактически с тем же чувством реальности, как если бы он был рядом. Поскольку чувство реальности, как отмечалось выше, обеспечи­вает полноценные эмоциональные переключения в плане представлений, исследования, контролирую­щие физический контакт, не могут выявить процес-^в запечатления матерью младенца и сензитивный нериод этих процессов даже если они существуют ¹⁸.

Date: 2015-10-21; view: 262; Нарушение авторских прав