Июля, Новосибирск. Он привык к частым переездам с места на места

Валентин проснулся.

Он привык к частым переездам с места на места. Какие‑то квартиры он помнил подолгу, какие‑то забывал сразу.

В этой он был впервые.

Приехав утром из аэропорта, он бросил вещи прямо в прихожей, точнее, в длинном коридоре, даже чрезмерно длинном, странная планировка, на его взгляд, потом принял душ и сразу лег спать. Из чужой сумки, которую ему из аэропорта пришлось тащить с собой в квартиру Куделькина‑младшего, торчал коротенький хвостик антенны радиотелефона. Валентин был совершенно уверен, что по законам свинства хозяин радиотелефона непременно объявится и обязательно выдернет его из сна уже где‑нибудь через полчаса и заранее злился на странного соседа по самолету, уже доставившего ему множество неудобств в аэропорту и, несомненно, готовящего ему новые неудобства.

Где‑то за стеной прерывисто, короткими очередями, затрещала водопроводная труба.

Как пистолет‑пулемет Вальтера, автоматически отметил Валентин. Автоматика Вальтера работает на принципе замедленной отдачи затвора, отсюда и этот легко улавливаемый интервал между выстрелами. Здесь с тем же интервалом отдавала труба.

В такт трубе громыхнул лифт. Кажется, шахта лифта чуть ли не примыкала к стене кухни.

Чужие звуки.

Они настораживали.

Так настораживает, вспомнил Валентин, густая душная тишина казармы за секунду до побудки. Ничего еще не произошло, просто где‑то на пустом плаце споткнулся разводящий или где‑то на кухне дежурный случайно громыхнул черпаком… Самые безопасные, ничем не грозящие звуки… Ничего еще не произошло, но понимаешь, что сну конец…

Прежде, чем пройти в ванную, Валентин распахнул дверь и вышел на балкон.

Высокое летнее, забросанное мелкими облачками, небо.

Солнце, тусклое от летней утренней дымки.

Теплый воздух, нежно пронизанный внутренним сиянием и почти неуловимыми тенями.

Для такого высокого, летнего, пусть даже слегка заволоченного нежной утренней дымкой неба город с балкона выглядел вызывающе плоским. По крайней мере, он ничем не напомнил Валентину те города, в которых ему пришлось побывать за последние пять лет. Он не напомнил ему даже Москву, хотя театр оперы, несомненно, внушал уважение своим чудовищно серым, чудовищно тяжелым рифленым куполом, подпирающим высокое небо.

Валентин опустил глаза.

Сразу под колоннадой театра начинался сквер.

Сквер тянулся до самой площади, где за нежными лапами темных, все еще сохраняющих в себе частицу ночи елей поблескивало под солнцем некое отшлифованное ветрами и дождями свободное розоватое гранитное пространство, занятое абсолютно стандартными, а от того неуловимо мрачноватыми бетонными фигурами рабочих и крестьян. Кто‑то из них был с винтовкой. Что держали другие, сверху разобрать было трудно. Впрочем, от фигур исходило такое угрюмое не любопытство, что не возникало особого желания рассмотреть их подробней. От всего этого само розоватое гранитное пространство выглядело гораздо веселей, чем бетонные фигуры.

Всю бетонную композицию Валентин не мог подробно разглядеть еще и из‑за темных елей, перекрывающих вид. Кстати, еще рано утром он услышал от таксиста, что в Новосибирске центральную группу бетонных скульптур, возглавляемых вождем революции, местный люд называет мутантами.

«Улица Орджоникидзе? Еще бы! Знаю!.. – кивнул в Толмачево таксист, услышав от Валентина адрес. – Это рядом с мутантами».

И Джон Куделькин‑старший в Москве, проводив Валентина во Внуково, выразился примерно так.

«В Толмачево сразу бери такси, – так выразился Джон, – и сразу дуй в центр города. Дуй прямо до мутантов. Так и скажи таксисту – мне, мол, к мутантам. В Новосибирске это звучит как у нас – дотряси до бороды. Юрка в Новосибирске живет рядом с мутантами».

И пояснил:

«Мутанты это скульптуры. Ну, даже не скульптуры, а, скажем так, целое стадо скульптур. Целая толпа, боевой строй, каменный лес, бетонная композиция, – последние годы Джон Куделькин‑старший полюбил говорить красиво. – В Новосибирске жить рядом с мутантами почетно. Это почти как у нас – рядом с Кремлем».

И похвастался:

«Юрка у меня теперь большой человек. Было время, не скрою, расстроил отца, служил в органах. Сам знаешь, с взрослыми детьми не поспоришь… Но теперь, Валька, так скажу, одумался Юрка, пошел в рост. Службу в органах бросил, подал рапорт, устроился в большую компьютерную фирму. Условия – любой позавидует. Не то, что мы с тобой, Валька. Росли, не зная, кто мы есть на самом деле… Ну, чемпионы… Сейчас уже бывшие… Всю жизнь в чемпионах не усидишь… Нужно еще что‑то. Сам знаешь, что нужно… Не усидишь в чемпионах… Вот и получается, что я теперь просто мясник с рынка. Мелкий торгаш. А кто теперь ты, я даже и не знаю. Раньше знал – бывший чемпион, хороший парень, местный житель села Лодыгино, а теперь не знаю… А вот Юрка вырос. Юрка у меня человек. У него теперь и деньги, и положение. Правда, жены нет. Но это поправимо. В его годы это вполне поправимо. Куда денется?.. У моего Юрки, – с каким‑то особенным значением похвастался Куделькин‑старший, – везде чисто. Понял? И позади, и впереди чисто. Совсем не так, как у нас с тобой… И вообще, так тебе скажу Валька, мой Юрка умеет играть по правилам…».

По правилам.

Валентин усмехнулся.

Не знаю, как там получается у Куделькина‑младшего, подумал он, а у меня как‑то не очень выходило играть по правилам… Ну, разве что на борцовском ковре… Но это спорт… Там нельзя иначе…

И вздохнул.

Ну все это к черту! Когда это было?..

Прилетев в Москву Валентин первым делом собирался съездить в Лодыгино, но Джон Куделькин‑старший твердо заявил:

«А вот этого не надо».

«Почему?»

«А вот не надо. Нечего тебе делать в Лодыгино. – Джон говорил очень серьезно. – Считай, ты у нас теперь как помещик, у которого сожгли поместье… А чего ты хочешь? У нас революция за революцией, – усмехнулся Куделькин‑старший явному недоумению Валентина. Огромный, еще больше расползшийся за последние пять лет добрый Джон, старый Джон, бывший профессиональный борец. – У нас тут много чего произошло. Рассказать, не поверишь. Ты, Валька, сперва присмотрись, что да как, да какие теперь люди, а уж потом начинай набеги. На кой сейчас сдалось тебе это Лодыгино? Твои бывшие соседи давно считают, что тебя то ли подстрелили не по делу, то ли посадили по делу. Им ведь один черт, что там с тобой случилось. Ходят всякие такие слушки. Потому и домик твой сожгли… Так сказать, для пущего интереса и порядка».

Джон внимательно посмотрел на Валентина:

«А ты чего хотел? Тебя лет пять не было, Валька. Да?.. Ни в Москве не было, ни в Лодыгино… А у нас люди простые, сам знаешь. Они долго терпеть не любят. Им определенность нужна. Герой так герой. Вражина так вражина. А ты теперь непонятно кто… Твой домик в Лодыгино, он ведь пустовал. Он торчал для многих бревном в глазу. Логика тут простая, – ухмыльнулся Джон. – Вот есть хорошая вещь, но не твоя. А раз не твоя, раз нельзя прибрать к рукам хорошую чужую вещь, давай сожжем ее к такой матери!»

«Шат ап!»

«Вот именно, – не понял французского ругательства, но подтвердил правоту Валентина Джон Куделькин‑старший. – Так что, забудь на время про Лодыгино. Земля никуда не денется. Придет время, вернешь землю. Но сам сейчас пока никуда не езди. Особенно в Лодыгино. Если ты туда приедешь, сам понимаешь, начнутся расспросы. Где был? Да что делал? Да чего у тебя вид такой?.. Ты пока, Валька, оставайся в Москве. С работой сейчас нет проблем. Это все только жалуются, что не могут найти работу. На самом деле, попросту не хотят работать. Тебе, если хочешь, я в несколько дней найду хорошее дело в самом лучшем, в самом выгодном мясном ряду на самом лучшем рынке. А хочешь, устрою в охрану?.. Не думай, это не так просто, как ты думаешь… – наклонил Джон круглую голову, перехватив полуулыбку Валентина. – А если хочешь знать, то совсем, очень даже не просто. Но для тебя, Валька, сделаю. Для тебя, Валька, я все сделаю. Мы с тобой, считай, одну жизнь прожили».

И засмеялся:

«Но игроки сейчас другие… И играют по другим правилам…».

Похоже, Джон Куделькин‑старший, никогда не отличавшийся особой склонностью к философствованию, со временем превратился в настоящего философа.

«Так что, плюнь на свое Лодыгино, – твердо повторил он. – Вот тебе ключ от Юркиной новосибирской квартиры. Не хочешь сиднем сидеть в Москве, слетай в Новосибирск. Отдохни у Юрки недельку. Запутай следы. Лодыгино это Лодыгино, черт с ним, но чует мое сердце, не стоит тебе светиться в Москве… Не знаю, Валька, чем ты занимался последние пять лет, где был, что делал, но чует мое сердце, не надо тебе в Москве светиться… Вот всей шкурой чувствую, что не надо… Заметил человечка в Шереметьево? – понизил Джон голос. – Ну вот… Даже я заметил… Так и прилип к нам тот человечек, так и ходил по пятам… Может, конечно, случайно ходил, может, узнал бывших чемпионов, бывают такие чудаки, но кто знает?.. Береженого Бог бережет… Слетай в Новосибирск… Юрка рад будет… Он в курсе. Я ему звонил. Сказал, что сам Кудима к тебе приедет!.. Юрка, конечно, удивился… Но ты, Валька, не обижайся. Удивился Юрка не потому, что ты приедешь, а потому, что твое прозвище в его голове не сразу сообразилось… А что ты хочешь? – укоризненно покачал головой Джон Куделькин‑старший. – Время идет. Чемпионов забывают. У спортсменов слава короткая».

Джон удивленно моргнул:

«Точно говорю, Валька, слетай в Новосибирск. Там хорошо. Там сейчас лето. Позагораешь на Обском море, отдохнешь на даче. У Юрки дача. Настоящая. Поваляешься на веранде на мягком диване. Почитаешь газеты, посмотришь в ящик. Может, сходишь по грибы. Грибы, скажу тебе, в Сибири лучше лодыгинских. Крупней. Красивее. Так Юрка говорит… Да я и сам видел… Ну и… – Куделькин‑старший замялся, отвернул глаза в сторону. – Ну и… Осмотришься, так сказать. Попривыкнешь. Вот всей шкурой чувствую, что надо тебе осмотреться и попривыкнуть. А то ты какой‑то не такой… Странный… В магазине лезешь в карман за франками… И паспорт у тебя не совсем того…».

«Как это не того? – хмыкнул Валентин. – Нормальный паспорт. Я его не сам делал».

«Да если и сам… Дело не в этом… Паспорт нормальный… Дело в записях… Вот именно, в записях! – не выдержал Джон. – Сам понимаешь, я ведь знаю тебя как облупленного. Знаю как Вальку Кудимова. Знаю как непобедимого чемпиона Кудиму. И другие люди помнят тебя кто Валькой, кто Кудимой, кто Валентином Борисычем… А ты исчез неизвестно куда на пять лет и вернулся почему‑то через Шереметьево… И паспорт теперь у тебя не русский…».

Джон вздохнул:

«Как это ты французом заделался?»

«Долгая история».

«Расскажешь?»

«Может быть…». – неохотно кивнул Валентин.

И засмеялся:

«Ты зря, Джон. Паспорт у меня нормальный. Ни один контрольный пункт не придерется».

«А кто спорит?.. – недовольно хмыкнул Джон Куделькин‑старший. Он хорошо знал упрямство Валентина. – Только, Валька, так скажу, не те сейчас времена… Прежде чем шевелить мозгами, прежде, чем делать какие‑то резкие телодвижения, осматривайся. Внимательно осматривайся. Неровен час, чего недоглядишь… Я тебе добра желаю… И уж ни в коем случае не надо тебе ездить в Лодыгино… И не надо вот так сразу маячить в Москве… Ну сам подумай… Узнают тебя, остановят, спросят паспорт, а ты им с этой со своей русской рожой предъявишь французскую книжицу?.. Посмотрят на тебя и скажут: какой это к такой‑то матери француз Морис Дюфи? Что это за такой Морис Дюфи? Почему у этого Мориса Дюфи морда Вальки Кудимы?.».

Куделькин‑старший выпятил толстую губу и даже сплюнул от плохо скрываемого негодования:

«Морис Дюфи! Тоже мне! Какой на хер Морис Дюфи? Тебя, Валька, вся страна знает как Кудиму!.. Это мне простительно, у меня родители надурили, назвали сыночка Джоном. Только ты вдумайся! По паспорту я все равно Иван. И сын у меня не Джоныч, а Иваныч… Ты прислушайся… Не Джоныч он у меня, а Иваныч… Именно так… Иваныч…».

И опять сплюнул:

«Морис Дюфи! Не мог придумать другую фамилию!»

«Не я ее придумывал, Джон».

«Вот я и говорю, Валька, – опасливо ткнул Валентина локтем Куделькин‑старший. – Не толкайся ты по Москве. И в Лодыгино сейчас не надо ездить. Что тебе в Лодыгино?.. Золу разгребать?.. Ты не ленись, подумай. Ты покрути головой. Тебе осмотреться надо».

«Ладно, покручу, – усмехнулся Валентин. – Ты не суетись. Надо, так и к твоему Юрке слетаю. Какие проблемы? Почему не слетать?»

И спросил:

«Слышь, Джон… А о Тоне ты знаешь что‑нибудь?»

«Лучше б не знал… – недовольно скривился Джон. – Та еще была комсомолочка!.. У меня, Валька, если честно, штучки Николая Петровича до сих пор сидят в печенках…».

«Я не об этом, – усмехнулся Валентин. – Я не о Николае Петровиче… Я о Тоне… Не знаешь? Как у нее сладилось?»

Джон опять скривился:

«Сладилось? Да никак не сладилось!.. Ты что, Валька? Какое сладилось? Пять лет прошло с тех пор, как ты исчез. А у нас нынче год за три идет».

И напомнил:

«Ты же с Тоней, считай, не пересекался лет семь, если не больше. А?.. Какого ж рожна?.».

«Адрес знаешь?»

Джон Куделькин‑старший совсем помрачнел, положил тяжелые кулаки на стол, подвигал тяжелой челюстью:

«Узнаю тебя, Валька. Упрямый ты… Ну, истинный бык… Чего это тебя опять потянуло к Тоне? На старости‑то лет?.. А?.. Или мало тебе показалось штучек Николая Петровича?.».

Валентин неопределенно пожал плечами.

«Ты бы лучше позабыл об этой комсомолочке, – мрачно покачал головой Куделькин‑старший. – Выброси комсомолочку из головы. Кто она тебе? Не жена, не любовница».

«Ладно, диктуй телефон, – усмехнулся Валентин. – Записываю».

«Нет у нее телефона».

«Нет телефона?» – удивился Валентин.

«Да, так! Нет у нее телефона! – неожиданно грубо повторил Куделькин‑старший. – По таким адресам телефонов не ставят».

«А что за адрес такой?»

«Митинское кладбище, – отрубил Джон. – Шестая аллея, захоронение номер шестнадцать».

И помолчав, добавил:

«Там целый город, Валька… Там у нас теперь целые кварталы знакомых… Там, если побродить, Валька, ты встретишь не только Тоню… Да и как иначе?.. В нашем возрасте, Валька, считай, половина наших знакомых прописана по таким адресам… Ну, не половина, так треть…».

Переспрашивать адрес Валентин не стал.

Трудно не запомнить такой простой адрес.

И, конечно, побывал на Митинском кладбище.

Тишина.

Птиц крики.

Дымка…

Тот день выдался в дымке. Такой тусклый, невеселый, невольно наводящий на раздумья день.

Или нет?..

Да нет, конечно…

День, когда Валентин ездил на Митинское кладбище, наоборот выдался ясный, солнечный. Это на душе дождило и все казалось пасмурным. А на самом деле ясный стоял день.

Впрочем, какая разница?

Джон прав.

Тоня действительно была комсомолочка.

Та еще комсомолочка!

Николай Петрович, бывший куратор сборной от КГБ, не случайно называл Тоню своей служебной шлюхой. Не скрываясь, вслух называл. По крайней мере, Валентину он так и говорил – шлюха.

Шлюха не шлюха, но, кажется, вышел срок.

Подробно расспрашивать Куделькина‑старшего о Тоне и о Николае Петровиче Валентин не стал.

Зачем? Какое ему дело до всей этой шушеры? Какое ему дело до Москвы, или до Лодыгино, или до Новосибирска? Нехорошо догадываться о том, о чем другие не хотят говорить. Чудес не бывает. Ему, Валентину, просто повезло. Сам мог лежать на кладбище. И не один раз. Так случилось, что ему повезло. Николай Петрович на кладбище. Тоня на кладбище. Еще много кто переселился на кладбище. Оно ведь всех принимает – левых и правых, чистых и нечистых. А он вот, бывший чемпион Кудима, не только выжил, но даже заработал себе новое имя… И даже заработал право жить там, где ему хочется… Именно ему, а не какому‑нибудь там Николаю Петровичу или высшему начальству…

Слетать в Новосибирск?

Почему нет?

Раз Джон просит, значит, надо слетать. В Москве, пожалуй, и впрямь не надо пока торчать. В Москве он не устоит. Будет по делу и не по делу таскаться на Митинское кладбище, пока его не заприметят какие‑нибудь внимательные люди. Такое бывает.

Да и что ему, собственно говоря, до Тони мертвой, если она живая ушла от него?

Не ушла, хмуро поправил он себя.

Отняли ее.

Оттолкнули.

Ну, отняли… Ну, оттолкнули… Может быть… Только не захоти этого сама Тоня, никто бы и не отнял, и не оттолкнул…

Еще раз хмуро глянув на ели, Валентин побрел в ванную.

Нашел чистое полотенце, выложил на стеклянную полочку настенного зеркала крем и опасную бритву, уже сильно сточенную за годы, подарок отца. Бреясь, поглядывая в зеркало, отметил про себя машинально: а Юрка Куделькин‑младший устроился неплохо… Ванная выложена очень приличной финской плиткой… В комнатах на полах не такие уж дешевые ковры… Опять же, видеоаппаратура… Не слабая мягкая мебель прямо от «Бош»… Просторная спальня… Ну, и, наконец, местоположение… Центр города…

Юрка теперь работает на какую‑то фирму, вспомнил Валентин.

Кажется, на компьютерную.

Джон так и сказал: учти, Валька, ты летишь не только на прогулку, ты летишь по делу. Юрка сейчас большой человек, получает нормальные гонорары. Привезешь мне кое‑что от него. А тебе, Валька, за то полагаются нормальные командировочные. Не вздумай отказываться. Тебя не поймут. Цены у нас на все не малые. Сейчас за просто так никто ничего не делает. Даже не открывай рот. Будто деньги тебе не пригодятся! Еще как пригодятся! Не знаю, чем ты зарабатывал последние пять лет, но деньги пригодятся.

Кто спорит?

Побрившись, Валентин принял душ.

Наверное, еда не была культом для Куделькина‑младшего.

В холодильнике, куда заглянул Валентин, было пусто. Правда, перемерзшая, похожая на белую пушистую гусеницу, сосиска оказалась хорошего качества, а вместо молока стоял открытый тетрапак сливок.

Прокисли сливки.

Из последнего Валентин заключил, что дома Куделькин‑младший не появлялся пару дней, не меньше.

Сварив кофе, Валентин удобно устроился в кресле перед телевизором.

Маленькими глотками он пил кофе и прислушивался к незнакомым шумам за стенами. Все вроде нормально, но что‑то ему мешало.

Что? – пытался понять Валентин.

И вдруг, повернув голову, увидел брошенную под дверью большую синюю спортивную сумку.

Чужая сумка.

Ну да…

Отхлебнув кофе, пожал плечами.

Странный сосед оказался рядом с ним в самолете. Летели, не спали, разговаривали всю ночь. Сосед даже обещал подбросить до центра, в Толмачево его вроде бы должна была встречать машина, а он исчез. Вот взял и исчез. Оставил спортивную сумку с торчащим из ее кармана радиотелефоном и исчез. Сказал, что отойдет на минутку, а сам больше не появился.

Черт с ним.

Найдется.

Номер собственного телефона, наверное, помнит.

Отоспится, опомнится, позвонит.

И заберет сумку.

Но вид у соседа по самолету был точно какой‑то не такой… Ну, скажем так, озабоченный… Всю ночь проговорили, сосед свою сумку в ногах держал, даже в туалет ни разу не отлучался, договорились ехать вместе, а в порту так засуетился, что забыл про сумку.

Раздолбай.

Теперь жди звонка…

Все равно что‑то томило Валентина. Что‑то не давало ему спокойно допить кофе.

С сигаретой в губах он снова вышел на балкон и сразу услышал внизу шум.

Два милиционера с руганью гнались за проворными ребятишками, которые только что обломили вершину одной из темных высоких елей, загораживающих вид на бетонных мутантов. Нелегкая работа. Прежде, чем обломить вершину, до нее надо было добраться. Потому, наверное, и злились милиционеры.

Не догонят, усмехнулся Валентин.

И оказался прав.

Ребятня с визгом разбежалась.

Милиционеры, ругаясь, ходили под елями. Наверное, подсчитывали вред, нанесенный муниципальному хозяйству.

Отрастет вершина, снова усмехнулся Валентин.

И потянулся.

Если вечером появится Куделькин‑младший, а он появится, сходим в ресторан. Или в ночной бар. Должны же быть в Новосибирске всякие злачные места. Посмотрим на ночную жизнь сибирского города. С этим теперь все просто. Злачных мест много. В любом случае, решил Валентин, время у меня есть. До вечера времени у меня навалом. До вечера у меня прямо кошмарное количество свободного времени. Весь день! А это не мало даже для такого большого и неизвестного города, как Новосибирск.

Плеснув в чашку кофе, Валентин дотянулся левой рукой до пульта и включил телевизор.

– Поэтому мы и Запад, а заодно с ним и наши демократы, – сразу услышал он знакомый по московскому телевидению взвинченный голос большого либерал‑демократа, – вкладываем разный смысл в понятия «права человека», «рыночная экономика», «конвергенция»…

Валентин попытался вслушаться.

– Западу нужна конвергенция – соединить их процветающую Европу с Россией как с сырьевым придатком. Ради этого Россией можно пожертвовать. Вот и уничтожается ее иммунная система – государство. Атака идет не только на Россию, – большой либерал‑демократ все больше и больше взвинчивал голос. – Германия продвигается на юг – к Адриатике, через бывшую Югославию. Ведь война в Югославии это не просто война. Там решаются проблемы геополитического характера. И это надо понимать. У нас не понимают. Поэтому МИД России и занимает проамериканские позиции…

Неужели? – удивился Валентин.

Слушать большого либерал‑демократа было интересно.

– Турки продвигаются на Кавказ и Балканы. Не забывайте, что в Болгарии полно турок. Восстанавливается Османская империя. Многим кажется, что я преувеличиваю. Нам уже много раз говорили, что мы преувеличиваем. К сожалению, мы оказывались правы. И в вопросе о гонениях на русских, и в вопросах возможного развития событий на Кавказе, в Средней Азии, развале СССР. Славянский мир искусственно сужают, взрывают. И он будет сужаться, пока англосаксы с Запада, китайцы с Востока, тюрки с Юга это пространство не займут. Разумеется, это будет не завтра. Многих это обстоятельство успокаивает. Конечно, в планетарном масштабе исчезновение русских не катастрофа. История знает подобные примеры. Но нам каково?..

Сильный вопрос.

В дело вступила ведущая, кудрявая девица, явно не понимавшая большого либерал‑демократа.

– Владимир Вольфович, – спросила девица. – Преступность в стране растет, люди не чувствуют себя в безопасности, даже днем можно оказаться жертвой преступления или бандитских разборок. Что делать?

– Половина преступности в России связана с представителями южного ближнего зарубежья, – без раздумий, но с еще большей взвинченностью ответил большой либерал‑демократ. – Здесь у нас они совершают преступления, а к себе, за свои границы, убегают от возмездия. Со мной так не будет. Или все республики превращаются в единое государство, и тогда, скажем, московский МУР будет спокойно ловить воров и убийц прямо в их логове, или все представители южных республик, не имевшие прописки в России до 1990 года, будут возвращены на свою историческую родину. Пусть там разбираются со своими националистами. Обратный въезд только по визе, полученной в российском консульстве. А мы еще на полгода ограничим въезд в Россию с юга…

Круто берет.

Валентину хотелось налить еще кофе, но для этого надо было встать и пройти в кухню.

– Демороссы мне говорят: «А как будет с правами человека?» Они, видите ли, обеспокоены неудобствами, которые будут причинены ворам и насильникам. Меня не интересует демороссовское понятие прав человека! – большой либерал‑демократ гневно ударил кулаком по столику. – Мне надо, чтобы русские чувствовали, что сами они и их имущество в безопасности. Русским должно быть везде хорошо. Когда над русскими издеваются в российских городах, в той же Эстонии, то демороссы как‑то и слова «права человека» забывают. Что же касается торговли в России, вести коммерческие дела можно будет только после получения специального разрешения. Опять говорят, что мы что‑то нарушим. А вы попробуйте без визы съездить в Америку, во Францию. Ничего не получится. А торговать там чужому человеку тем более не позволят. Так будет и у нас. И с преступностью разберемся. Дадим нашим органам милиции больше прав, больше техники и разрешим расстреливать главарей банд прямо на месте преступления…

Круто, круто берет.

– Только главарей! – большой либерал‑демократ снова ударил кулаком по столику. – Уверяю вас, что реально и расстреливать никого не придется. Рассыпятся банды. Главарям не захочется, чтобы их выдали свои же. Рядовые члены банды побоятся, что каждый из них может оказаться жертвой предварительного сговора между главарями и другими членами банды. Исчезнут банды. Сами исчезнут. Конечно, до конца преступность не уничтожить, но сократить до терпимых размеров можно. Нужна только крепкая власть. И желание…

Может быть, подумал Валентин.

Крепкая власть и желание.

И вспомнил.

Примерно то же самое твердил ему странный сосед по самолету, оставивший в порту сумку.

Валентин встал и выключил телевизор.

«Исчезнут банды… Сами исчезнут…».

Звучит красиво.

Но не совсем понятно.

Все с тем же смутным беспокойством Валентин снова посмотрел на чужую спортивную сумку, брошенную в прихожей. Хорошо, если сосед по самолету действительно позвонит.

А если нет?

Ну, нет так нет, решил Валентин. Мне‑то какое дело? Что мне теперь? Смотреть на сумку и мучиться? Какое мне дело до этого растяпы? Отдам сумку Куделькину‑младшему, пусть он ею займется. В конце концов, я не нанимался разыскивать случайных попутчиков.

И почему‑то вспомнил о Тоне.

Вот она, настоящая причина некоего внутреннего томления, даже беспокойства.

Неясного, но беспокойства.

Конечно, не чужая сумка, а Тоня.

Не какая‑то там чужая сумка, а именно Тоня, давно потерянная Тоня была причиной смутной тревоги, смешанной с непонятной печалью и с каким‑то необъяснимым раздражением.

Странно, подумал Валентин, что о Тоне я стал вспоминать именно в последний год.

Стоишь на часах, всматриваешься в тропический туман, вслушиваешься в непонятные шорохи.

Тоня…

Было время, когда он о Тоне и не вспоминал.

Как вылетела из памяти.

Потом Николай Петрович, паскуда, в Питере напомнил. Дескать, ты, Валентин Борисыч не хер собачий. Ты как‑никак бывший чемпион СССР, бывший чемпион мира, мог олимпийским стать! Тебе же, мол, честно предлагали: ну, чего ты, Кудима, ну, при твоих‑то данных? Да брось ты к черту, Кудима, глупую бабу, возьмись, наконец, за ум! А хочешь спать с Тоней, тоже, какие проблемы? Да за ради Бога! Спи, никто не против. Хочешь, мы ей специальные дни для этого высвободим? Только не мешай Делу.

Ведь баба! Баба как баба. Такая, как все другие, – усмехался Николай Петрович. Вот только работает не на себя. Работает на Дело… Так что, выбирай, Валентин Борисыч, указанный день по графику и трахайся со своей Тоней. Только Делу не мешай, не сбивай глупую бабу с панталыку… Любовь!.. Придумал!.. Какая такая любовь? О чем ты, Валентин Борисыч? Нам эта баба нужна не для траханья, а для Дела. И ты бы, Валентин Борисыч, сам не задирал нос, а лучше по‑товарищески докладывал бы нам о настроениях в команде. Пользы от этого больше и шел бы всегда между нами человеческий разговор… Он, Николай Петрович, ведь не просто так этого требует. Его, Николая Петровича, народ поставил блюсти общие интересы, и он жестко блюдет общие народные интересы… У нас ведь народ простой, – усмехался Николай Петрович. Его от глупостей не убереги, у него голова пойдет кругом, он много дров наломает…

Вот твоя шлюха, сказал пять лет назад в Питере Валентину Николай Петрович, она на нас работала честно, пока ты не появился. Ты нос не дери. Ты, Валентин Борисыч, даже не догадываешься, сколько за это время твоя Тоня сменила служебных имен. С нею ведь спали разные люди. Не ты один. И по делу спали, а не по твоей бычьей упрямой любви. С нею спали как с Катькой, как с Нинкой, как со Светкой. Она у нас была даже Жизелью. Ты представить себе не можешь, Валентин Борисыч, как нам нужны такие честные работящие служебные шлюхи с мечтательными невинными глазками. Мы же не чухней занимались. Мы разработкой иностранцев занимались, Валентин Борисыч, признался Николай Петрович пять лет назад в питерском крематории, когда самолично приговорил Валентина к смерти. Мы занимались крупными иностранцами, не всякой пузатой мелочью. Там миллиарды долларов светили стране! Миллиарды долларов! А тут ты!.. Хочешь ты этого или нет, но не светит тебе с Тоней. Никак не светит… Продавать оружие, Валентин Борисыч, это всегда выгодно. Для любой страны выгодно. Даже для самой что ни на есть миролюбивой. И все у нас с помощью Тони хорошо налаживалось, а тут ты! Это ж надо, в шлюху влюбился!.. В служебную!..

Николай Петрович тогда, кажется, даже изумленно всплеснул руками.

Дескать, ну как так?.. Ведь все, Валентин Борисыч, можно было решить просто… Ты же наш человек, Валентин Борисыч, тебя бы мы не обидели!.. Любишь Тоню? Ну и люби на здоровье. Только будь добр, люби нашу служебную шлюху во внеслужебное время. А в служебное, извини, служебная шлюха должна спать с теми, под кого ее мы уложим… А то ведь что получается?.. Она, дура, должна спать с черножопыми, а в голове у нее чемпион Кудима!.. У нас срываются колоссальные поставки, а она думает о каком‑то чемпионе Кудиме, который все, что может – это валять по ковру таких же упрямых быков, как он сам… Ты сам вдумайся!.. Это ж несоизмеримо. С одной стороны – ты и какая‑то служебная шлюха! А с другой – вся страна!

«Вся страна…».

Ладно.

Похоже, Тоню спровадили на тот свет уже без Николая Петровича. Дата на могильной плите четкая – ноябрь, 1995. Николая Петровича к тому времени уже шлепнули в питерском морском порту.

Ладно, хмуро подумал.

Все!

Забудь о Тоне.

Тони нет и это, может, даже хорошо.

По крайней мере, тебя теперь уж точно ничто не держит в стране – ни комсомолка Тоня, попавшая на Митинское кладбище, ни выброшенный из окна гостиницы морпорта младший брат Серега, ни бедный домик, спаленный в Лодыгино, ни даже старый друг Джон Куделькин.

В самом деле.

Не подаваться же в мясники к Куделькину‑старшему.

Все!

Валентин оделся, запер дверь и по узкой лестнице, не воспользовавшись лифтом, спустился в сумрачный двор, заставленный по одной стороне мусорными баками.

Пройдя под арку, он пересек улицу, оглянулся на ювелирный магазин и выбрал в сквере перед оперным свободную скамейку.

Уютный уголок.

День будний, людей не много.

Что делать людям будним летним днем перед оперным театром?

Нет, ходят люди.

Валентин поднял голову и уставился на подвыпившего бомжа в обшарпанной телогрейке.

Сутулый бомж, испитой. Плечи кривые, глаза мутноватые, но не запуганные, как у всех бомжей, а с какой‑то странной самодовольной хитрецой. Какой‑то необычный взгляд для опустившегося человека. Будто держит себя. Будто понимает себя. И уважает. Вот только жидкие грязные волосы на непокрытой голове жалко сбились на одну сторону.

Жарко.

Сейчас бомж попросит на опохмелку, решил Валентин. Сейчас бомж протянет притворно, а то и по‑настоящему дрожащую руку и сумрачно попросит на опохмелку. Даже придумывать ничего не будет. Сил у него нет для придумок. «Подайте на опохмелку». И рука у бомжа трогательно дрогнет, как однажды трогательно дрогнула рука у капрала Тардье.

– Чего тебе?

– Эй, мужик, – с самодовольной хитрецой и с чуть угадывающейся опаской заявил бомж. – У меня тут завалялась бумажка… Хорошая бумажка, ты разменяй… Я ж имею понятие, у меня глаза есть. Я же вижу, ты человек интеллигентный и лицо у тебя доброе, не обманешь. Я и сам такой, – самодовольно похвалился бомж. – Не лупень какой‑то, не буки‑козлики, не паскуда… Я ж вижу, что мы с тобой все равно произошли от одной обезьяны…

Валентин усмехнулся:

– Покажи.

– Эй, вот она… – бомж, оглянувшись, показал Валентину крепко зажатую в руке пятидесятидолларовую купюру. – Это мне один гость города подарил. Ну, сам знаешь… Богатый, не бедный гость. Не хухры‑мухры. Теперь бы разменять… Будь человеком… Мы же с тобой от одной обезьяны…

– Откуда у тебя баксы?

– Эй, слышь? – все еще самодовольно, но уже и с оттенком некоего непонятного раздражения ответил бомж. – Зачем вопросы? Мы же не в планетарии. Я же ничего не прошу… Мне только бумажку разменять… Богатый иностранец подарил. Гость города. Их сейчас у нас много.

И вдруг рассердился, совсем как большой либерал‑демократ:

– Разъездились, мать их! Разворовали Россию. Эй, слышь! С них какую бумажку ни слупи, все польза родине.

– Давай бумажку.

– Эй! Не обманешь?

– Не обману.

Аккуратно отсчитав двести тысяч, Валентин сунул деньги бомжу.

– Это сколько ж здесь? – с бомжа враз слетело самодовольство. Бумажки заворожили бомжа. Он явно растерялся.

– Двести тысяч, – усмехнулся Валентин. – Раз меняешь баксы, должен знать курс. Само собой, мне кой‑какие проценты. Разве не так?

Бомж опечалился:

– Двести штук?.. Точно?.. Эй, погоди!.. Ты правда не обманываешь?.. Хорошие у тебя деньги?..

– Плохих не держим.

– Ты правда не обманываешь?

– Ну, может, чуток.

– Чуток это ничего… – совсем опечалился бомж. – Чуток это можно… Только ведь двести штук!.. Выходит, меня тут накалывали?..

Валентин встал.

– Эй, мужик! – вскинулся засуетился бомж. – Ты тут часто бываешь? Ну, в смысле, часто гуляешь? Живешь здесь? Или тоже гость города?

– Скорее гость.

– А если я еще принесу?

– Баксы?

– Хряксы! – грубо отрезал бомж. – Ты давай по делу. Меня тут, можно сказать, каждый раз накалывали. А я этого не хочу… Давай, я теперь тебе буду носить бумажки… Мне часто дарят богатые гости города… Иностранцы… А ты честный мужик… Я ж вижу… Не лупень.

И горестно забормотал:

– Двести штук… Бля!.. Бяки‑козлики!..

– Ты ж пропьешь все.

– Ну, это как полагается, – опять с некоторым самодовольством заявил бомж и с опаской, как на сумасшедшего, поглядел на поднявшегося со скамьи Валентина. – Двести штук!.. Бля!.. Бяки‑козлики!.. Как один столько пропьешь? Я ж не лупень… Я сейчас Ивановых поищу. Которые не братья. С ними интересно. Один всегда молчит, другой болтает, а третий за нож хватается… Ё‑моё! Двести штук!.. – не мог бомж осознать привалившую ему в руки сумму. – Вот это гость города!.. Это я понимаю… А, может, найду сейчас Кольку‑Недопырку… У Кольки тоже бывают эти… Ну, баксы‑шмаксы…

– А то пошли со мной, – совсем уже самодовольно пригласил бомж. – Ты честный гость города. Я тебя уважаю… Пошли… Тут недалеко… «Альтернативные напитки»… Там полбанки можно взять за семь штук…

Бомж с обидой посмотрел вслед не откликнувшемуся на его предложение Валентину.

Лупень!

Послушать не хочет умного человека.

Но ведь не обманул! – чуть ли не с восхищением подумал бомж Груня. – Не обманул, паскуда, полковника! Выдал. Не просто так, двести штук выдал!..

И огорчился. Один только этот честный паскуда‑гость и не обманул. А все другие за такую же бумажку дают по‑разному, но всегда меньше. Кто двадцать штук, кто еще как. Один раз дали пятьдесят. Так сказать, один к одному. По твердому счету.

Пруха, пруха идет! – радостно решил Груня. Надо прямо сейчас валить к вокзалу. Колька‑Недопырка там. Мы это дело отметим… Двести штук!.. Ну, гость!.. Ну, паскуда!.. Двести штук!.. Копнуть бы такого гостя. У него много чего, наверное, есть в карманах…

Если к вечеру не напьемся с Колькой‑Недопыркой до зеленой блевоты, решил Груня, ночевать будем в ночлежке.

Как люди.

Не просто так.

Он наперед знал, что напьются они с Колькой‑Недопыркой до самой что ни на есть ужасной зеленой блевоты и не пустят их ни в какую ночлежку, но это его мало трогало.

Лето, ухмыльнулся он.

Переспим в кустах.

А вот остальные баксы‑хряксы надо перепрятать, тревожно подумал он. Надежно перепрятать… Вишь, как они хорошо идут!.. От двадцати до двухсот штук! Не хухры‑мухры… Часть заложу под подкладку телогрейки, а часть, может, закопаю где… На черный день…

И решил блажено: вот найду сейчас Кольку‑Недопырку и пугну паскуду от всей души. Вот, скажу, паскуда хромая, сидишь, деньги у пролетариев у вокзала клянчишь, а Россию разворовали!

Колька‑Недопырка слаб на Россию. У Кольки‑Недопырки на Росию большой зуб. Не уберегла, сука, сына.

Это значит, Кольку‑Недопырку Россия не уберегла.

А если Колька‑Недопырка обидится, я его этими баксами‑хряксами по рылу, по рылу! Скажу, теперь ты, паскуда‑Колька, будешь у меня, как у цыгана конь. Я теперь тебе золотые зубы вставлю. А когда Колька‑Недопырка совсем обидится, я его опять этими баксами‑хряксами по рылу, по рылу! А к глазенкам узеньким колькиным наглым полуслепым придурошным удостоверение поднесу. Пусть посмотрит. На кого, дескать, тянешь, сука? На полковника тянешь? Я, думаешь, зачем заслан в вашу сволочную дыру, лупень?

И опять по рылу баксами‑хряксами!

Все‑таки полковник, подумал Груня не без гордости.

Тот же Колька‑Недопырка когда‑то полный срок оттрубил в армии, а толку? Даже в сержанты Колька не вышел. Как был дураком, так и остался. А мне и денежки и звания сами идут. Я лежу, а они идут.

Так и должно быть, решил Груня самодовольно. Мы сейчас это дело обмоем… Как в кино… Звездочку в стакан и стакан одним махом!.. Я сейчас специально звездочку куплю в военторге… Жалко мне звездочку купить?.. Да нисколько! Специально куплю, чтобы Кольку‑Недопырку напугать… У меня Колька‑Недопырка сегодня сомлеет. Он у меня сегодня подвернет вторую ногу. На одну уже хром, паскуда, пусть будет хромать на обе.

Бомж с баксами, удивленно покрутил головой Валентин.

Украл, конечно, бомж баксы. Зазевался какой‑то богатый, но рассеянный иностранный гость, вот бомж и упер бумажник. Все пропьет, если не влипнет. Ишь ведь, от одной обезьяны произошли!

Но в сущности, прав бомж. От одной обезьяны.

Валентин замер. Шагах в десяти от Дома книги, закрытого то ли на ремонт, то ли навсегда, из белого сверкающего на солнце «ниссана» ловко вынырнула тоненькая женщина. На мгновение она выпрямилась и оглянулась.

Взгляд вправо.

Взгляд влево.

И сразу шаг в сторону Дома книги.

Узкая длинная светлая юбка с разрезом ничуть не мешала женщине делать короткие, но уверенные шаги. Такая же светлая кофточка. И кожаная черная сумка на ремешке.

Типичная бизнес‑вумен, прикатившая в центр по своим делам.

И пахнет от нее, наверное, не варварскими духами, а настоящей шанелью, подумал Валентин. Уж эта‑то бизнес‑вумен явно произошла вовсе не от той обезьяны, которую самодовольный бомж с баксами считал своей и моей общей прародительницей.

Валентин растерянно всматривался.

Нет, бомж, кажется, прав… Все мы, кажется, произошли от одной обезьяны…

Если женщина была не Тоня, то уж точно Тонина сестра. Или ее двойник. Или двойница? Как правильно?

Да нет, внезапно расстроился Валентин. Так никогда не бывает. И не может быть. Никаких чудес! Какие к черту чудеса? Настоящая Тоня давно лежит на Митинском кладбище. Шестая аллея, захоронение номер шестнадцать. Нет Тони… Совсем нет… Нигде… Эта женщина всего лишь похожа на нее…

Но как!

Как похожа!

Каждым движением.

Поворотом головы.

Походкой.

Сколько лет этой бизнес‑вумен? – прикинул Валентин. Ну, может, чуть за тридцать… Да и то вряд ли… Тридцати, пожалуй, не дашь… А Тоне сейчас было бы под сорок… И слишком спортивна эта бизнес‑вумен для Тони, которую я знал… И слишком уверена…

Не замечая толчков, Валентин проталкивался сквозь толпу, стараясь не выпустить лже‑Тоню из поля зрения.

Кто эта женщина?

Он вдруг вспомнил капрала Тардье.

За всю почти пятилетнюю совместную службу только однажды, когда, преследуя лесных негров, легионеры оказались на низком берегу болотистой реки Ояпоки, отделяющей Гвиану от Бразилии, и сидели в сырых зарослях, пытаясь найти в карманах хоть одну сухую сигарету, капрал Тардье спросил, откинувшись на какую‑то корягу:

«Морис, ты ищешь кого‑то? Или прячешься от кого‑то?»

По неписаным правилам в Легионе таких вопросов не задают. Но вопрос задал друг. Проверенный друг. И Валентин знал, что будет совсем неважно, ответит он или нет. Он знал, что если даже он сделает вид, что не расслышал вопроса, капрал Тардье все поймет правильно. Все поймет правильно и никогда больше ни о чем таком не спросит.

Но в тот год Валентина уже мучили воспоминания о Тоне.

Он ответил:

«Скорее ищу, чем прячусь».

«Женщину?»

Валентин кивнул.

«Давно ищешь?»

Валентин пожал плечами:

«Давно».

«Не ищи», – дружелюбно посоветовал капрал.

«Почему?»

Капрал подмигнул:

«Не ищи, Морис. Она уже старая».

Но двойника Тони, так ловко выпрыгнувшего из сверкающего «ниссана» и столь деловито следующего вверх по проспекту, даже капрал Тардье не посмел бы назвать старой.

Энергичная молодая деловая женщина.

Она поразительно походила на Тоню.

На ту самую комсомолку Тоню, которую Валентин хорошо узнал лет десять назад во время очередных выступлений сборной СССР по греко‑римской борьбе в Польше.

Никто тогда не знал об истинных занятиях Тони.

Кроме, конечно, полковника Шадрина Николая Петровича, куратора сборной от КГБ.

Издали следя за лже‑Тоней, деловито шагающей вверх по Красному проспекту, Валентин вдруг вспомнил старый квартал в Варшаве, где они с Тоней не один раз сидели в знаменитом кабачке «Под крокодилом». На их взгляд ничем таким особенным от других этот кабачок не отличался, но насквозь всех и все видевший бармен, всегда одетый во что‑то похожее на концертный фрак, никогда не забывал напомнить прекрасной русской пани, сидящей рядом со знаменитым русским чемпионом Кудимой, что в кабачок «Под крокодилом» нередко заходит сам пан Юзеф Циранкевич.

«Какой такой Циранкевич? Кто это?» – испуганным шепотом спросила Тоня, оглядываясь на бармена.

«Есть у них такой… В правительстве… Вроде нашего Подгорного… – так же шепотом ответил Валентин и тоже оглянулся на бармена. – Точнее, был… Теперь на пенсии…».

Бармен не понял их шепота.

Пан Юзеф Циранкевич любит заходить именно к нам, в который раз напомнил бармен прекрасной русской пани и ее знаменитому спутнику. Пан Юзеф Циранкевич человек уже не молодой, очень даже не молодой, но в кабачке «Под крокодилом» он любит посидеть, выпить кружку пива или бокал светлого вина и поговорить с простыми людьми. Пан Юзеф Циранкевич, конечно, коммунист, это его убеждения, но он всегда любил общаться с простым народом… Например, всегда выпивал с народом кружку пива или бокал светлого вина… Даже пан Лех Валенса не сердится на пана Юзефа Циранкевича… Он много не навредил стране… Может даже принес пользу…

Бармен вежливо улыбнулся:

«А у вас в Москве есть такой кабачок, куда ваш пан Михаил Горбачев в любое время может заглянуть просто так, совсем запросто, чтобы выпить с простыми людьми кружку пива?»

«Товарищ Горбачев не пьет пиво», – сухо ответил Валентин.

Тоня одобрительно кивнула. Валентин тогда не знал, куда и зачем Тоня подолгу исчезает из гостиницы. Переводчица… Дел много… Но, кажется, именно в Польше Николай Петрович начал переговоры с каким‑то восточным принцем, а может, шейхом, страна которого нуждалась в современном оружии…

Что делал какой‑то восточный принц в Варшаве? Только ли покупал оружие? И неужели Тоне нравилось работать с Николаем Петровичем?

Нравилось, сказал себе Валентин.

А когда Тоне разонравилось, сказал он себе, ее тут же отправили на Митинское кладбище…

Валентин не понимал, зачем он, собственно, так упорно старается не упустить из виду эту незнакомую, пусть и поразительно похожую на Тоню женщину.

Раза два или три лже‑Тоня небрежно обернулась.

Она ничем не выдала себя.

Валентин даже не понял, заметила ли она его? Выделила ли она его из толпы, прущей вдоль Красного проспекта?

Впрочем, лже‑Тоня не могла его не заметить. Плечистый массивный Валентин выделялся в толпе, как ледокол среди мелких буксиров. Но ни одним взглядом, ни одним движением лже‑Тоня себя не выдала. Но это и понятно, решил Валентин. Я попросту ошибся. Мало ли на свете похожих женщин?

Конечно, я ошибся. Иначе просто не может быть.

В конце концов, самодовольный бомж с баксами прав. У всех у нас в прабабушках ходила одна и та же обезьяна.

Раскуривая сигарету, Валентин приостановился и увидел, что лже‑Тоня, еще раз небрежно обернувшись, еще раз демонстративно не заметив его, вскинула черную сумочку на плечо и вошла в кафе.

Или в бар.

Валентин не успел рассмотреть вывеску.

Обычно такие кафе или бары малы и сумеречны, подумал Валентин. Но у любого такого самого малого и сумеречного ресторанчика, как правило, имеется черный ход. Удобная штука. Действительно. Не будешь же загружать кухню через парадное. Если я войду вслед за этой женщиной и не найду ее в баре, подумал он, значит, она все‑таки выделила меня из толпы. И знает, как пользоваться при случае черным ходом.

Он понимал, что женщина никак не могла быть Тоней. Он понимал, что это напрочь исключено. Нет никаких вариантов. В конце концов, он сам стоял над Тониной могилой.

Толкнув тяжелую дверь, Валентин оказался вовсе не в малом, а в достаточно просторном, но уже с утра накуренном и уютном баре.

Конечно, это был не ресторанчик, а бар. И даже не очень высокого пошиба.

Стойка с высокими кожаными табуретами на хромированных ножках. Десяток столиков. Народу не много. А служебный ход прямо за стойкой. Таким не очень воспользуешься.

Он выбрал столик в углу у затемненного окна, потому что стройная бизнес‑вумен, которую он принял за Тоню, что‑то негромко сказала бармену, сдержанно улыбнулась и длинным пальцем, на котором ярко блеснул перламутровый ноготь, указала на пустой столик. Не у окна, рядом с Валентином, как он надеялся, а совсем в стороне, возле стойки.

Сделав таким образом заказ, бизнес‑вумен опять деловито перекинула черную сумочку через плечо и проследовала к гардеробу, за которым, вероятно, находились туалеты.

Этот бар, наверное, перестроен из какого‑нибудь не оправдавшего себя магазинчика, решил Валентин. Отсюда такая странная планировка. Достаточно просторный зал, но совсем узкий коридорчик. И туалеты устроены сразу за гардеробом.

Перед гардеробом, кстати, даже не перед гардеробом, а, можно сказать, перед самыми туалетами сидела за крошечным столиком, похожем больше на тумбочку, крупная, густо накрашенная церберша. Ее короткие ярко‑рыжие волосы тоже казались накрашенными. Но такими они, видимо, и были. Видимо, церберша следила за порядком в туалетах и вокруг, а заодно обслуживала гардероб. Летом это не хлопотно.

Проходя мимо рыжеволосой, лже‑Тоня улыбнулась и бросила на столик мятую бумажку. Наверное, она хорошо знала цербершу.

Это добило Валентина.

С чего ты взял, что это Тоня?.. – сказал он себе. Мало ли что похожа… Тони тут в принципе быть не может… Даже не покойся она на Митинском кладбище в Москве, ей нечего было бы делать в Сибири… Всю жизнь комсомолка Тоня работала в Москве, в Питере, в Восточной Европе, может, и дальше… Что ей делать так далеко от Москвы?..

Но похожа…

Очень похожа…

Валентин невольно потряс головой.

Плевать, решил он. Сейчас я дождусь эту бизнес‑вумен, пересяду за ее столик и заговорю с ней.

Он представления не имел, решится ли он на самом деле заговорить с незнакомой женщиной?

И о чем, собственно, он может с нею заговорить?

Это капрал Тардье, вспомнил он, как никто, умел разговаривать с незнакомками.

Особенно с проститутками. В Кайенне они обычно толклись неподалеку от роскошного отеля «Монтабон». Издали завидев уверенного капрала Тардье, проститутки сбивались в кучку и начинали весело лепетать на всех наречиях, какие только существуют во Французской Гвиане. Они льстиво называли капрала Тардье большим генералом и считали, что большой генерал Тардье приезжает развлекаться в Кайенну прямо из недоступного для них таинственного ракетно‑космического центра «Куру»… Или из портового комплекса Дегра‑де‑Кан. Тоже, так сказать, неплохое местечко… Или из международного аэропорта Рошамбо…

Да неважно откуда!

Главное, что большой генерал Тардье приезжает не из убогих кварталов, застроенных сырыми бетонными уродливыми бараками.

Шумные кайенские проститутки всегда ожидали появления капрала Тардье перед отелем «Монтабон» как праздника. И даже если капрал отказывал всем сразу, они не сердились на капрала Тардье. Разговаривая с ним, проститутки весело смеялась.

Неторопливый бармен принес и поставил на указанный лже‑Тоней столик пластмассовую пепельницу и блюдечко с пирожным. Кофе, наверное, он собирался принести позже.

Валентин закурил.

Неторопливый бармен и перед ним поставил пепельницу.

А через минуту перед Валентином возникла чашка крепкого кофе.

Настоящего крепкого кофе.

Сделав глоток, Валентин удивился.

Оказывается, в Сибири умеют готовить кофе. Впрочем, хороший продукт далеко не каждому удается испортить, рассеянно подумал он. К тому же, бар явно принадлежал частнику.

Валентин курил и ждал.

Прошло пять минут.

Семь…

Женщины неторопливы, рассеянно думал Валентин, мелкими редкими глотками отпивая кофе и терпеливо поглядывая в сторону рыжеволосой крашеной церберши, расположившейся за крошечным столиком, поставленным перед гардеробом.

Прошло десять минут. Пятнадцать. Лже‑Тоня не появлялась.

Допив кофе, Валентин снова закурил.

Уже не бармен, а просто длинноногая девица в белом кружевном переднике убрала пепельницу и блюдце с пирожным со столика, на который пятнадцать минут назад длинным пальцем, на котором блеснул перламутр ногтя, указала бармену бизнес‑вумен, так сильно похожая на Тоню.

Только увидев это, Валентин понял, что лже‑Тоня вовсе не собиралась пить кофе. Скорее всего, подумал он, лже‑Тоня заметила меня и чем‑то я ей сильно не понравился. Да и кому понравится плечистый хмурый незнакомец, столь странно и решительно следующий за тобой по пятам? Вот опытная бизнес‑вумен и нашла способ избавиться от незнакомца.

Но зачем?

Этого Валентин не знал.

Он поднялся и расплатился с барменом.

Потом неторопливо подошел к рыжеволосой церберше.

– Мадам, – негромко сказал он, пригнувшись к ней, потому что церберша поначалу даже не подняла голову. – Мадам, четверть часа назад мимо вас к туалетам прошла женщина… В таком, знаете, светлом деловом костюме… А обратно почему‑то не вышла…

И прямо спросил:

– Куда она могла подеваться?

Рыжеволосая церберша удивленно подняла голову и так же удивленно пожала толстыми круглыми плечами. Выглядела она грубовато. Обращение мадам могло ей не понравиться. Валентин ожидал какого угодно ответа, но рыжеволосая церберша, подумав и еще раз пожав толстыми круглыми плечами, ответила на редкость доброжелательно:

– Это дамская комната.

Загородив собой цербершу от лишних взглядов, Валентин улыбнулся и выложил на столик десять долларов.

– Мне не надо в дамскую комнату, – сказал он все так же негромко. – Я не хочу проверять дамскую комнату. Я просто хочу узнать, куда могла подеваться женщина в светлом деловом костюме? Я внимательно следил за входом. Я не мог ее упустить. Она не могла уйти незамеченной.

– Наверное, она все‑таки ушла, – все так же доброжелательно кивнула рыжеволосая церберша, незаметно забирая купюру со столика. – По крайней мере, за кофе и пирожное она заплатила.

– Вам?

– Да. Она оставила деньги мне. Чтобы я передала их бармену. Наверное, она сразу знала, что уйдет, не выпив кофе.

И многозначительно добавила:

– Если она ушла, значит, ей не хотелось с кем‑то встречаться.

– А что, из дамской комнаты есть какой‑то особый выход?

Церберша доверительно улыбнулась:

– Это старое здание. Очень старое. Когда‑то, говорят, здесь был доходный дом. А потом, говорят, общага НКВД. Так говорят, я не знаю… Тут все помещения соединены входами и выходами. Настоящий лабиринт. Что‑то такое вроде обширной и разветвленной коридорной системы. Часть дверей давно перекрыли, но некоторые остались. Нет смысла их заделывать. О некоторых дверях вообще почти никто не знает. Иногда это удобно.

– Кому? – удивился Валентин, угощая цербершу сигаретой.

– А нашим девочкам удобно, – улыбнулась рыжеволосая церберша, закуривая. Наверное она имела в виду местных проституток. – Мы заботимся о наших девочках. Мы стараемся, чтобы девочек никто не обижал.

– А кто их может обидеть?

– Как кто? – удивилась церберша. – Кавказцы.

Десять баксов и сигарета развязали ей язык. А может, она вообще была разговорчивая.

– Кавказцы сюда приходят компаниями. Они шумят и спаивают наших девочек. Ну, вы же понимаете… У нас не очень любят кавказцев. М наши девочки боятся с ними гулять.

Видимо, церберша заметила ироническую усмешку Валентина и добавила более сухо:

– Если вы читаете газеты, то, наверное, понимаете, почему теперь наши девочки боятся гулять с кавказцами. Вот заранее и договариваются со мной. Попили, поговорили, посмеялись, а потом в дамскую комнату. В одной кабинке у нас специально оставлена дверца. Как раз такая, чтобы девушке пройти. Это я только вам говорю, – совсем уже доверительно предупредила церберша. – А дверца открывается в нашу подсобку. Девочки знают об этом. А из подсобки можно выйти в служебный коридор. Так что, все под контролем. Если девочки чувствуют, что им пора уходить, они уходят именно так.

– А кавказцы?

– Ну, что кавказцы?.. – понимающе развела руками рыжеволосая церберша. – Кавказцы сердятся. Только они ведь ни за что не пойдут в дамский туалет. У них нет такого понятия.

– Простите, а женщина, которая сюда вошла… Ну, про которую я говорю… Она что, тоже из ваших девочек?..

– Да ну! Скажете! – удивилась рыжеволосая церберша и было видно, что она не врет. – Эта не такая… Эта, сразу видно, порядочная женщина… Говорю вам, ей просто не хотелось с кем‑то встречаться.

– Часто она у вас бывает?

– Ну, не знаю… Она из новеньких… Но бывала… Раза два… А может, бывала и не в мою смену…

– Ей уже приходилось уходить отсюда таким способом?

Рыжеволосая церберша поджала губы:

– Любая гостья имеет право воспользоваться туалетом.

И добавила:

– Зачем вам это?

– Она мне понравилась, – очень серьезно произнес Валентин и выложил на столик перед горничной еще пять долларов.

– Ну, если понравилась… – подозрительно протянула гардеробщица, но деньги взяла. – Если понравилась, тогда я вам так скажу… Это порядочная женщина… На моих глазах она всегда уходила обычным путем и с никакими кавказцами никогда не путалась… Она, по‑моему, из настоящих… Из деловых, из умных… Такие у нас тоже бывают…

– Когда вы ее видели, она приходила сюда одна?

– Нет, с мужчиной.

– На кого он похож?

– А на вас он похож!.. – вдруг сильно удивилась гардеробщица. – Ну, точно говорю!.. На вас!.. Ну, может, чуток помоложе…

– Она всегда приходила сюда именно с этим мужчиной?

– Да нет… Я же вам говорю, она у нас редко бывает… Я и видела ее раза два… А мужчина… – изумленно повторила церберша. – Он точно походил на вас!..

– А кто у вас здесь обычно собирается?

– Ну, как кто?.. – заметно поскучнела рыжеволосая церберша. – Разные люди… В основном, молодежь… Но и деловые… Всякие у нас люди бывают… Иногда кавказцы приходят…

– А эта женщина? Вы ее знаете?

– Извините, не знаю, – строго ответила церберша и поднялась: – Извините, меня зовут.

И встав, неторопливо поплыла к стойке к окликнувшему ее бармену.

Заглянуть в туалет? – подумал Валентин.

Какой смысл?

Зачем врать гардеробщице? Она и так много наговорила. Даже, наверное, слишком много. По крайней мере, больше, чем следовало. Вон как бармен на нее вызверился.

А ей что?

Может, это она сама нашла такой оригинальный способ помогать девочкам.

Честехранительница, ухмыльнулся Валентин.

Ишь, какие тут робкие девочки. Гулять боятся с кавказцами. Как испугались, так нырь в кабинку, а там дверца наружу… И все под контролем… С девочек, наверное, за такие штуки деньги берут… Эта же церберша, наверное, и берет… Как за проезд по частной дороге…

Валентин вышел на Красный проспект.

Чужие люди.

Чужой город.

Он вдруг поймал себя на том, что думает вовсе не о лже‑Тоне.

Оглянувшись, посмотрел на дверь бара.

Он думал, что, в сущности, человек должен всегда сидеть на одном месте. Как гриб. Где пророс, там и сиди. Как эта рыжеволосая церберша. Тогда многие проблемы отпадут сами собой.

Когда постоянно сидишь на одном месте, подумал Валентин, все, что ты видишь вокруг, постепенно начинает входить в твою собственную зону внимания и становится твоим. Именно твоим, а не чьим‑то. А когда ты часто перемещаешься в пространстве, все наоборот постепенно тускнеет, начинает терять краски и очертания. Все постепенно, но невозвратимо становится чужим. Конечно, перемещаясь в пространстве, ты рано или поздно встречаешь некие загадочные подобия, некие загадочные повторения, иногда, наверное, даже значительные, но все равно это всегда подобия, повторения.

Не больше.

Вот как лже‑Тоня.

Зеркальные и ненужные подобия и повторения, подумал Валентин.

И никогда эти загадочные зеркальные подобия и повторения ничего тебе не принесут, кроме раздражения и неловкости.

Ше муа, решил он. Пойду домой.

Наберу продуктов и пойду домой.

И буду ждать Куделькина‑младшего.

И отдам ему чужую спортивную сумку.

И может, напьюсь, чтобы забыть о лже‑Тоне. Забыть, как, в сущности, забыл о Тоне настоящей.

В этот момент Валентину действительно не хотелось ни загадочных подобий, ни повторений.