Охота пуще неволи

Если в России принимались за что‑либо с увлечением, результат бывал выше всяких похвал. Будь то постройка монастыря – вырастал Посад отца Сергия, Сергиев Посад. Воспитательный ли дом – и огромный ансамбль (между Славянской площадью и Москвой‑рекой) Ивана Бецкого до сих пор (даже и в урезанном ныне виде и с иным назначением) поражает своими размерами. Это и тысячи десятин лесопосадок в усадьбе графа Уварова Поречье. И, наконец, псовая охота, которую по старинке называли «ездой», а поименно голицынской, ростопчинской, першинской и еще десятками, если не сотнями частных, именных охот, отличила Россию лучшими в мире русскими борзыми и гончаками. Отличила и отменными верховыми лошадьми – непременными участницами парфорских охот. И продолжала отшлифовывать самые лучшие грани главного участника езды – самого охотника.

Чем шире была география мест охоты, не ограниченная близлежащим пространством, а распространенная на отъезжие поля и далее на соседние уезды и губернии, тем больше самых разнообразных людей и событий мог наблюдать острый глаз русского охотника.

«Одна из главных выгод охоты, любезные мои читатели, состоит в том, что она заставляет вас беспрестанно переезжать с места на место, что для человека незанятого весьма приятно… "Эй, любезный! как бы нам проехать в Мордовку?", а в Мордовке выпытывать у тупоумной бабы (работники‑то все в поле): далеко ли до постоялых двориков на большой дороге, и как до них добраться, и, проехав верст десять, вместо постоялых двориков очутиться в помещичьем, сильно разоренном сельце Худобубнове, к крайнему изумлению целого стада свиней, погруженных по уши в темно‑бурую грязь на самой середине улицы и нисколько не ожидавших, что их обеспокоят. Не весело также переправляться через животрепещущие мостики, спускаться в овраги, перебираться вброд через болотистые ручьи; не весело ехать, целые сутки ехать по зеленоватому морю больших дорог или, чего Боже сохрани, загрязнуть на несколько часов перед пестрым верстовым столбом с цифрами: 22 на одной стороне и 23 на другой; не весело по неделям питаться яйцами, молоком и хваленым ржаным хлебом… Но все эти неудобства и неудачи выкупаются другого рода выгодами и удовольствиями…

Наш брат охотник может в одно прекрасное утро выехать из своего более или менее родового поместья с намереньем вернуться на другой же день вечером и понемногу, понемногу, не переставая стрелять по бекасам, достигнуть, наконец, благословенных берегов Печоры; притом всякий охотник до ружья и до собаки – страстный почитатель благороднейшего животного в мире: лошади» (Тургенев И. С. Лебедянь).

«За мною заряд, любезный»

Где же иначе, как не на охоте, можно было увидеть обнаженными, пульсирующими чувства человека, задетого за живое самой погоней за дичью? Целый каскад эмоций, порой диаметрально противоположных, обрушивался на случайного встречного. Дополнялся градом вопросов, нередко и неосмысленных. Вот он, охотник в пылу преследования, с сумасшедшинкой в глазах, в пылу азарта и при всем гоноре провинциального дворянина, в общем‑то человек незащищенный. Открытый.

«В жаркий летний день возвращался я однажды с охоты на телеге; Ермолай дремал, сидя возле меня, и клевал носом. Заснувшие собаки подпрыгивали, словно мертвые, у нас под ногами. Кучер то и дело сгонял кнутом оводов с лошадей. Белая пыль легким облаком неслась вслед за телегой. Мы въехали в кусты. Дорога стала ухабистее, колеса начали задевать за сучья. Ермолай встрепенулся и глянул кругом… "Э! – заговорил он, – да здесь должны быть тетерева. Слеземте‑ка". Мы остановились и вошли в "площадь". Собака моя наткнулась на выводок. Я выстрелил и начал было заряжать ружье, как вдруг позади меня поднялся громкий треск, и, раздвинув кусты руками, подъехал ко мне верховой. "А па‑азвольте узнать, – заговорил он надменным голосом, – по какому праву вы здесь а‑ахотитесь, мюлсвый сдарь?" Незнакомец говорил необыкновенно быстро, отрывочно и в нос… Он повторил свой вопрос.

– Я не знал, что здесь запрещено стрелять, – отвечал я.

– Вы здесь, милостивый государь, – продолжал он, – на моей земле.

– Извольте, я уйду.

– А па‑азвольте узнать, – возразил он, – я с дворянином имею честь объясняться?

Я назвал себя.

– В таком случае извольте охотиться. Я сам дворянин и очень рад услужить дворянину… А зовут меня Чертопхановым, Пантелеем.

Он нагнулся, гикнул, вытянул лошадь по шее; лошадь замотала головой, взвилась на дыбы, бросилась в сторону и отдавила одной собаке лапу. Собака пронзительно завизжала. Чертопханов закипел, зашипел, ударил лошадь кулаком по голове между ушами, быстрее молнии соскочил наземь, осмотрел лапу у собаки, поплевал на рану, пихнул ее ногою в бок, чтобы она не пищала, уцепился за холку и вдел ногу в стремя. Лошадь задрала морду, подняла хвост и бросилась боком в кусты; он за ней на одной ноге вприпрыжку, однако наконец‑таки попал в седло; как исступленный завертел нагайкой, затрубил в рог и поскакал. Не успел я еще прийти в себя от неожиданного появления Чертопханова, как вдруг, почти безо всякого шуму, выехал из кустов толстенький человек лет сорока, на маленькой вороненькой лошаденке. Он остановился, снял с головы зеленый кожаный картуз и тоненьким и мягким голосом спросил меня, не видал ли я верхового на рыжей лошади? Я отвечал, что видел.

– В какую сторону они изволили поехать? – продолжал он тем же голосом и не надевая картуза.

– ТУда‑с.

– Покорнейше вас благодарю‑с.

Он чмокнул губами, заболтал ногами по бокам лошаденки и поплелся рысцой – трюхи, трюхи – по указанному направлению. Я посмотрел ему вслед, пока его рогатый картуз не скрылся за ветвями. Этот новый незнакомец наружностью нисколько не походил на своего предшественника. Лицо его, пухлое и круглое, как шар, выражало застенчивость, добродушие и кроткое смирение; нос, тоже пухлый и круглый, испещренный синими жилками, изобличал сластолюбца. На голове его спереди не оставалось ни одного волосика, сзади торчали жиденькие русые косицы; глазки, словно осокой прорезанные, ласково мигали; сладко улыбались красные и сочные губки…

– Кто это? – спросил я Ермолая.

– Это? Недопюскин, Тихон Иваныч. У Чертопханова живет.

– Что он, бедный человек?

– Небогатый; да ведь и у Чертопханова‑то гроша нет медного.

– Так зачем же он у него поселился?

– А, вишь, подружились. Друг без дружки никуда… Вот уж, подлинно: куда конь с копытом, туда и рак с клешней…

Мы вышли из кустов; вдруг подле нас "затявкали" две гончие, и матерой беляк покатил по овсам, уже довольно высоким. Вслед за ним выскочили из опушки собаки, гончие и борзые, а вслед за собаками вылетел сам Чертопханов. Он не кричал, не травил, не атукал: он задыхался, захлебывался; из разинутого рта изредка вырывались отрывистые, бессмысленные звуки; он мчался, выпуча глаза, и бешено сек нагайкой несчастную лошадь. Борзые "приспели"… Беляк присел, круто повернул назад и ринулся, мимо Ермолая, в кусты… Борзые пронеслись. "Бе‑е‑ги, бе‑е‑ги! – с усилием, словно косноязычный, залепетал замиравший охотник, – родимый, береги!" Ермолай выстрелил… раненый беляк покатился кубарем по гладкой и сухой траве, подпрыгнул кверху и жалобно закричал в зубах рассевавшегося пса. Гончие тотчас подвалились.

Турманом слетел Чертопханов с коня, выхватил кинжал, подбежал, растопыря ноги, к собакам, с яростными заклинаниями вырвал у них истерзанного зайца и, перекосясь всем лицом, погрузил ему в горло кинжал по самую рукоятку… погрузил и загоготал. Тихон Иваныч показался в опушке. "Го‑го‑го‑го‑го‑го‑го‑го!" – завопил вторично Чертопханов… "Го‑го‑го‑го", – спокойно повторил его товарищ.

– А ведь, по‑настоящему, летом охотиться не следует, – заметил я, указывая Чертопханову на измятый овес.

– Мое поле, – ответил, едва дыша, Чертопханов. Он отпазончил, второчил зайца и роздал собакам лапки.

– За мною заряд, любезный, по охотничьим правилам, – проговорил он, обращаясь к Ермолаю.

…Чертопханов ударил лошадь нагайкой по морде и поскакал сломя голову. Тихон Иваныч поклонился мне два раза – за себя и за товарища, и опять поплелся рысцой в кусты» (Тургенев И. С. Чертопханов и Недопюскин).

И задаешься вопросом: а можно ли было встретить позже, уже в начале XX века, подобных людей? В чем‑то отталкивающих, а в чем‑то и привлекательных веером своих ощущений. Довольно цельных и уж, во всяком случае, самобытных. Людей, которых ни с кем не спутаешь…