Кьеркегор. Журналы. – Знаете,– сказал Норман,– я помню, что вы сказали о пуэре

– Знаете,– сказал Норман,– я помню, что вы сказали о пуэре. Я очень хочу личностного развития. Но мне хотелось бы оставаться ребенком, когда я себя им ощущаю. Неужели мне нужно с этим расстаться?

– Не знаю,– ответил я.

Типичному для пуэра способу мышления присущи альтернативы или-или: то или это, черное или белое. Пуэру требуется приложить большие усилия, чтобы принять жизнь, окрашенную в полутона, и сдерживать напряжение между противоположностями.

– Я все равно прекратил курить травку.– Норман вытащил свой блокнот.– Послушайте мой сон. Я заблудился в пустыне и сижу на песке. Солнце нестерпимо печет, стоит адская жара. У меня уже почти пропала надежда. Вдруг в воздухе послышалась музыка, и невдалеке от себя я увидел, как через дюны идет группа музыкантов.

Когда я рассмотрел их получше, то увидел, что это группа гномов с барабанами, трубами и тромбонами. Они пели и кувыркались. У них был огромный плакат, на котором было написано: ХВАТИТ КУРИТЬ НАРКОТИКИ.

Мы посмеялись над этим сном. Это был не первый сон, в котором Норман видел себя в пустыне. Он знал, что пустыня– не только безжизненная территория, но и место, в котором можно столкнуться с дьяволом и пережить откровение. Я сказал ему, что роль гномов в сновидениях аналогична роли помогающих животных в сказках. Музыка обычно символизирует чувство, а функция чувствования обычно указывает на то, что для нас ценно. Я был рад, обнаружив у Нормана констелляцию этой функции.

– Я не хочу сказать, что снова не закурю,– сказал он.– Травка доставляет мне большое удовольствие. Покурив, я становлюсь совсем другим человеком. Исчезают все мои заботы. Мне открывается весь мир, и я себя чувствую свободным, как птица.

Разумеется, подумал я, травка снимает с него бремя тени.

– Но мне интересно узнать, что случится, если я перестану курить.

Норман надолго замолчал. Когда он замолкал, я знал, что происходит какое-то осознание. Во время анализа люди редко замолкают, потому что им нечего сказать. В конечном счете, они немало платят этому ненормальному, который разговаривает с ними.

Когда они ничего не произносят, это обычное явление: они думают о том, как выразить то, что происходит у них внутри. У меня были пациенты, которые приходили раз в неделю и целый час молчали. А когда их, наконец, прорывало, мог замолчать я и продолжать молчать чуть ли не целый месяц.

В первые годы аналитической практики молчание клиента вызывало у меня ощущение неловкости. Тиканье часов напоминало о потерянном времени. Время– деньги; поэтому моя работа не оправдывала уплаченных клиентами денег. Внешне я стремился выглядеть уверенно, но внутри ощущал панику. Мне следовало сказать клиентам нечто такое, чтобы они стали передо мной раскрываться и я смог протянуть им руку помощи. По мнению Арнольда, так проявлялся мой материнский комплекс. Думаю, он был прав.

Сейчас, во время кульминации длительного молчания, я смотрел, как на стенах моего кабинета отражается радуга. Эти разноцветные блики возникли от преломления солнечного света, проходящего через оконные стекла. Обычно я так делаю в солнечные дни. В облачную погоду я держусь за свои подтяжки. Действительно, я по-прежнему подаю плачущим клиентам салфетки, но при этом не произношу ни слова.

Когда Норман, наконец, заговорил, его высказывание звучало как предсказание:

– Я решил принять обет безбрачия,– сказал он, скрестив ноги,– то есть жить моногамным браком.

Внешне я сохранял невозмутимость, но внутренне аплодировал. Бросить курить наркотики и перестать спать со всеми женщинами подряд, и все это сразу!

Я покачал головой:

– Вы лишаетесь большого наслаждения,– рискнул высказаться я.

Норман пропустил это мимо ушей.

– Вы меня изучаете,– сказал он,– но я несколько недель думал об этом. Уверен, что поступать надо именно так. То, что Нэнси по-прежнему видится со своим... своим другом,– он едва выдавил из себя это слово,– это ее дело. Я знаю, что будет правильно для меня. У меня появилось это внутреннее ощущение. Если я не ограничу свои интимные связи только отношениями с ней, я пропаду.

Я думаю о том, как скажу ей об этом: о взаимной верности, о том, что у нас не будет других любовников и любовниц, мы постараемся раскрыть все, что между нами происходит. Если для нее отношения с другом более ценны, чем отношения между нами, я уйду. Как вы думаете?

Я видел, что материнский комплекс Нормана может вызвать у него тяжелые последствия.

– Вы любите гармонию,– сказал я.– Если ваша жена не готова долго и мучительно ее выстрадать и по-прежнему уверена в том, что вы не знаете о ее любовнике, значит, она сумасшедшая.

Что будет тогда? Она может быть очень привязана к другому мужчине, своему другу. От него может зависеть вся ее дальнейшая жизнь. А если она не захочет его бросить? Что будете делать? Как вы поступите, если она выберет не вас, а его? Что случится, если она только посмеется над вами? А что вы знаете об Ужасной Матери?

Я был очень возбужден и даже не пытался этого скрыть.

Норман сохранял спокойствие. За три месяца он проделал некоторую внутреннюю работу.

– Кстати, мне приснился сон. Сразу после моего возвращения с вечеринки. Там была очень миленькая девчушка Уэнди, которая думала, что я к ней испытываю какие-то чувства. Я перекинулся с ней парой слов, и она уже от меня не отставала. Она вся потекла. Можете себе представить? Я хотел сказать «да», все было на мази, но скоро я просто ушел и продолжал об этом думать.

Он был очень серьезен.

– Я сидел на кухне и считал женщин, с которыми спал с тех пор, как женился. Насчитав тридцать пять, я остановился.– Норман покраснел от смущения.– Боже мой! Я спал со всеми, кто мне встречался! Некоторые из них были совсем чокнутыми, а я даже не замечал этого! Я не помню даже половины их имен! А все это почему? Потому что я не был счастлив дома– поэтому. И при этом всегда ощущал себя виноватым. Я просто купался в чувстве вины; это все равно, что жить в бочке с желатином.

Я сказал Уэнди, что люблю ее, однако я женат. Я сказал «нет»!

«И использовал наличие жены как первую линию обороны»,– подумал я.

– И какой вы увидели сон?– спросил я.

– Я пошел спать с хорошим настроением,– сказал Норман. Сделал Нэнси несколько завуалированных предложений. Она ничего не ответила, но это меня не смутило. Я лег спать в прекрасном настроении и заснул.

Мне приснилось, что позвонила моя мать. Она находилась в доме, в который пытались залезть грабители. Она хотела, чтобы я к ней приехал и спас ее. Я ответил, что слишком занят, и повесил трубку. Проснувшись, я почувствовал себя бодрым и возбужденным.

Какое-то время мы провели в молчании. Сказать женщине «нет» для Нормана значило восстать против материнского комплекса. Это знали мы оба. До этого в нескольких снах Норман лупил себя ремнем по заду, чтобы спасти свою мать. Я вспомнил его первый сон, в котором он вместе с матерью находился в горящем доме. В другом сне, несколько позже, он спешил в горящий дом и нес ее на своих плечах; еще позже ему приснилось, что он отрубил себе гениталии и протянул их ей– как это сделал в греческом мифе Аттис, сын-любовник, который кастрировал себя, чтобы умиротворить свою ревнивую мать Кибелу. Нам не было необходимости говорить об этих снах. Они парили в пространстве между нами.

Я не знаю, что именно происходило с Норманом, но подумал о замечании Юнга: для личностного роста мужчины требуется «предательский Эрос, который может забыть свою мать и испытать мучительные страдания, отказавшись от первой любви в своей жизни».

Я вздохнул, вспоминая день, когда поднимал трубку телефона, чтобы позвонить своей матери, и не мог вспомнить ее номер.

– Вы изменились,– сказал я.– А ваша жена, наверное, нет.

– Я не знаю,– размышлял Норман. Он смотрел прямо на меня. Его глаза светились.– Знаю одно: я не хочу, чтобы у нас все продолжалось как прежде, как будто у меня все хорошо. Я просто не хочу больше делать вид, что это так. Да, наверное, ей это не нравится. Может быть, я не смогу все выдержать. Я просто пока не знаю. Я понимаю, что теперь придется иметь дело с последствиями своего решения.

* * *

Я очень гордился Норманом. Я не говорил ему об этом, ибо тогда, наверное, он бы стал радоваться моей высокой оценке. Ин фляция всегда опасна. По-моему, гораздо лучше оставить его под вешенным на крючке и посмотреть, что получится.

Он уже кое-что проработал. Я не знал, к чему это может привести, но испытывал некоторое напряжение. «Никогда не останавливайтесь на скользком горном склоне,– писал Рене Дюмаль, горы всегда смогут сыграть с вами злую шутку». В моем представлении такие люди были сказочными героями, у которых никак не получается подняться на стеклянную гору.

Когда Норман ушел, я достал свои старые записи, которые уже пожелтели и потрепались. Я уже много лет не заглядывал в них. Я стал вести записи двадцать лет назад, проходя собственный анализ, и закончил их пять лет спустя, когда покинул Цюрих. Я нашел их в коробке, за камином, удивляясь, что до сих пор от них не избавился.

Чтение своих записей вызвало у меня болезненные ощущения. Сновидения, поэтические строфы, тривиальные суждения о повседневных событиях. Я заплакал. Я заскрежетал зубами. Мне захотелось все это выбросить. Я с трудом мог поверить, что все это написал я. Одна страница за другой были полны боли и жалости к себе. Это была постыдная хроника пуэра, в которой изредка встречались вспышки инсайта.

Как мне вообще удалось получить свой диплом?

А если я его получил, что это значило?

Затем я стал читать свое прежнее «творчество». Такая же старая чушь, даже еще хуже. Это был сборник неопубликованных коротких рассказов и три повести– такой материал, который известные писатели впоследствии считают юношеской пробой пера. Очень мало из того, что было написано, вызывало у меня гордость. Неудивительно, что я получал много отказов в публикации. Находясь в состоянии ошеломления, я прочитал некоторые из них. В большинстве своем это были письма. Одно из них вызывало недоумение, однако оно было написано не без изящества:

«Трудно понять, что делать с вашим материалом. Ваша руко пись– странный гибрид философии, привитой на слабую фан тастическую основу. Из положительных факторов можно от метить немало красивых фрагментов, и в целом в работе явно ощущается некая горечь чувства собственного достоинства...»

Я помню, что оставил это заключение из-за фразы «горечь чувства собственного достоинства», которая тогда мне очень понравилась. Для меня получить такой отказ было все равно, что добиться публикации. Несколько лет спустя я встретился с написавшим его редактором, это была женщина из издательства «Frankfurt Book Fair». Она не запомнила меня. Сейчас у нее собственное издательство, она живет совсем недалеко от меня, на той же улице. Иногда у меня появляется желание постучаться в ее офис и на равных выпить с ней кофе с пирожными.

Я допил холодный кофе и съел еще одно пирожное. Я мысленно сопоставил себя с Норманом. Почти везде он меня опережал, если я ставил себя на его место. На той же стадии анализа я все еще продолжал во всем обвинять свою жену. Что касается его недавнего решения взять на себя ответственность за собственные отношения,– нечто подобное впервые пришло мне в голову лишь полгода спустя; до этого я ни разу не подумал об этом. А его осознание, что отстаивать свою точку зрения– значит все время за нее отвечать... Да, из-за этого у меня до сих пор бывают неприятности.

И все это время Норман смотрел на меня. Как правило, прежде он избегал встречаться со мной взглядом. Сейчас он, не отводя глаз, смотрел прямо на меня. Я должен был отнестись к этому с должным уважением. Глаза– это окна души. Если вы смотрите кому-то в глаза, у вас возникает ощущение, что вся психика этого человека оказывается у вас в ладонях. Наверное, прошло больше двух лет моего индивидуального анализа, прежде чем рискнул так себя вести.

Я пошел спать, чувствуя, что нахожусь в серьезной депрессии. Я совершенно не подхожу для аналитической работы. Я жульничал. С таким же успехом я мог бы гадать на кофейной гуще. Я никому не могу помочь. У меня нет необходимых качеств, чтобы вызывать доверие у людей, проходящих процесс индивидуации.

Такое состояние называется негативной инфляцией– идентификация с теми качествами, которые вам в себе не нравятся.

Я уже много лет не записывал снов. Но в ту ночь записал.

Я находился на лекции в университетской аудитории и беседовал со студентами первого года обучения.

– И в этом заключается вся жизнь,– небрежно обронил я, подкинув в воздух кусочек мела. Я посмотрел на молодую ассистентку, стоявшую чуть позади меня. Она была очень привлекательной.

Встал юноша, который сидел на первом ряду. Ему было лет девятнадцать.

– А правда,– спросил он,– что вы бросили свою семью?

Он огляделся вокруг и расхохотался. Люди в аудитории перешептывались.

– Да, бросил.

– Вы бросили свою семью и детей?

Я опустил голову.

– Да.

– И оставили их без цента в кармане?

– Подождите, вы не понимаете... У меня не было выбора...

Этот сопляк вынул из-за пояса хлыст и уже приготовился меня бить, когда появился сам Юнг и взошел на кафедру.

– Прекратите!– закричал Юнг. Он был стар, ему, по крайней мере, было лет восемьдесят. Он сутулился, в руке у него была трость.– Этот мужчина– обычный человек,– сказал он, указывая на меня.– Это его единственное преступление.

Он повернулся ко мне и сказал:

– Идите отсюда. Продолжайте работать и не считайте себя виноватым.

Я проснулся, чувствуя себя значительно лучше.

* * *

В следующий раз Норман пришел в плохом состоянии. Он неуклюже вошел ко мне в кабинет с обычным для него видом побитой собаки.

«Эх ты, бедный дурачок,– подумал я,– получил как следует в пах».

– Я полностью уничтожен,– сказал он, плюхнувшись в кожаное кресло.

Я ждал.

– Это было ужасно,– сказал Норман.– Она меня укусила.

Нет, не в прямом смысле. Для этого Нэнси слишком хорошо воспитана. Она поступила более тонко. Она может дать мне пинка, чтобы не оставалось следов.– Он изменился в лице.– Целый день я был командировке в Баффало. Поехал туда, чтобы подписать большой контракт. Мне пришлось остаться на ночь, и я шатался вокруг бара. В баре может случиться все что угодно. Я никогда не рассказывал вам о Шейле с ее обученной обезьянкой? Это отличная пара. Мы прекрасно проводили время, пока она не позвонила мне домой и не послала туда корзину винограда. Я сказал Нэнси, что кто-то ошибся адресом.

Так как у Нормана была очень хорошо развита функция ощущения, его интуиция, хорошо чувствующая возможности, была окрашена его тенью: нравственными сомнениями, которые были несколько меньше этических.

– Вопреки своему стремлению остаться и развлекаться я вернулся домой. Мне действительно очень хотелось быть с Нэнси и детьми. Это вполне естественно; обычно бывает именно так: находясь в командировке, я почти всегда тоскую по дому. Но если появлялась возможность получить маленькое удовольствие, я часто оставался в другом месте. Знаете, как это бывает: длинный тяже лый день, вам хочется выпить, расслабиться, и находится теплое место, где можно это сделать. Я никогда не считал, что Нэнси мне доступна, если вы понимаете, что я имею в виду. Я уже говорил, что прямо она мне не отказывала, но, находясь с ней в постели, я не получал никакого удовольствия.

Ближе к делу, Норман. Я уже слышал это раньше.

– Ожидая моего возвращения домой, Нэнси всегда готовит прекрасный обед. Она превосходно готовит: три года этому спе циально обучалась. Я ожидал, что приеду и вкусно поем: скажем, баранину с перцем и чесноком– у Нэнси получается невероятно вкусный соус к баранине– и бутылочку хорошего вина: мне нравится Бужоле-Виллаж разлива 84-го и 85-го годов. Потом мы играли с детьми, укладывали их спать, а затем в тишине беседовали у камина. По-настоящему теплая домашняя атмосфера: пожалуйста, типичная счастливая семья. Именно такая, как пишут в учебниках, правда? Я включаю какую-нибудь тихую музыку, может быть «Битлз»– нам они всегда нравились– или же сестер Мак-Гарригл, может быть, Стинга: это фантастически лиричная музыка... А вы знаете, что он проходит в Англии юнгианский анализ?

Подобные детали, которые фактически не имеют никакого значения, сводят меня с ума. Мне нужны факты и только факты!

Рассказ Нормана был похож на путь змеи в высокой траве. В конечном счете он придет туда, куда она направляется, а пока совершает странствие. Мне не следовало выражать своего недовольства, ибо прямой путь– не всегда кратчайший. Поэтому я сохранял спокойствие.

–...И все пошло прахом,– сказал Норман.

– Да, все пошло прахом,– понимающе кивнул я.

– Начнем с того, что не было никакого мяса– была рыба.

Всего лишь запеченная в муке рыба; разумеется, она была приготовлена великолепно, но, понимаете, я не люблю рыбу. Я всегда ею давлюсь, потому что в ней все время приходится искать кости.

Во-вторых, Нэнси забыла купить вино. Так что пришлось довольствоваться апельсиновым соком. Я терпеть не могу апельсиновый сок. Он ассоциируется у меня с червями.

Затем дети. Я уже говорил, что люблю детей, это правда. Но, позвольте: кто должен сидеть с детьми и заботиться об их здоровье? Ян ест только кашу или обеды, приготовленные из концентратов. Нэнси говорит, что сейчас у него такая стадия развития, скоро она пройдет, но я в этом не уверен. Он сидит, съедая одну за другой тарелки кукурузных хлопьев с молоком. Он не станет есть тост, если его густо не намазать маслом. Мне хотелось заплакать. Дженнифер по-прежнему писается в штаны и отказывается вытирать нос. Кожа у нее на щеках совершенно задубела от соплей.

Я засмеялся. Возможно, и заплакал одновременно. Норман уловил мое настроение.

– Они не могут сидеть спокойно без телевизора и не хотят собирать паззлы. Игра в блошки! Лего! Old Maid! Tiddley winks!

Матрешки! Конструкторы! Железная дорога! Все эти игры у них есть, но они совершенно не обращают на них внимания! Они не умеют читать и не могут написать ни слова!

Мы оба сникли, тяжело вздыхая.

Норман очнулся.

– Пока Нэнси нежилась в горячей ванне, я уложил детей спать. Мне показалось, что это хороший знак. После ванны она обычно охотнее занимается любовью. Я разделся и надел свое нижнее белье, которое она подарила мне на Рождество. Я прошел на цыпочках в гостиную и создал сцену. Поставил «Лучшие песни Фрэнка Синатры»– она его любит. Вытащил Grand Marnier и два круглых бокала и лег на ковре перед камином.

Что ж, подумал я, пусть так. Я скажу ей прямо. С полным доверием. Я готов допустить несколько ее связей на стороне только не ближайшие соседи, ничего рядом с домом. Я скажу ей: мне известно все, что происходит между ней и Борисом. Я поклянусь прекратить все отношения с другими женщинами, и это будет свидетельством и залогом моей неувядающей любви к ней. Она поступит так же, и в полусумеречном свете от угасающих углей мы займемся сумасшедшей любовью. Богарт и Бэйкел. Прямо как в кино.

Норман опустил взгляд.

– Когда Нэнси вошла, она была полностью одета, аккуратно причесана, с заново наложенным макияжем и так далее. «Мне нужно на некоторое время уйти»,– сказала она. Я не мог скрыть разочарования. Моя голова поникла фута на два. «Сейчас 10.30, сказал я,– ты уверена, что там необходимо твое присутствие?»

Нэнси всегда ставила вопрос так, как ей было нужно. «Сегодня вечером принимает Валери. У нее вернисаж. Я забыла тебе сказать, что обещала ей прийти».

Валери– роковая подруга Нэнси, которая занимается гончарным ремеслом. Это довольно интересная причуда, некоторые даже называют ее искусством. Когда Валери приступает к работе, стены начинают сотрясаться. Даже кошки убегают и прячутся. Мне не нравится ни сама Валери, ни ее горшки.

«Я надеялся с тобой поговорить»,– сказал я. Я провел пальцем по оправе очков, и у меня все поехало вкривь и вкось.

«А о чем ты собрался со мной поговорить?»– спросила Нэнси с долей сарказма.

Лежа полураздетым на полу, я чувствовал себя довольно глупо, но продолжал углублять тему.

«Мы могли бы начать с Бориса»,– сказал я.

«Борис? А что Борис?»,– она скрестила на груди руки. Она всегда держит руки на груди, если чувствует угрозу.

«А он будет на вернисаже?»

«Он может там быть,– сказала Нэнси. Она избегала встречаться со мной взглядом.– Ты тоже можешь туда прийти».

«Разумеется. И испортить тебе весь вечер»,– сказал я с горечью.

«Какая патетика!»– сказала Нэнси. Я съежился: раньше она никогда на меня не нападала. Между нами всегда чувствовалась какая-то скрытая враждебность, но такой, как сейчас, я Нэнси никогда не видел.

«Половину времени ты не бываешь дома, а когда бываешь, то ожидаешь, что я все брошу. Ты думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься, когда отсутствуешь? Ты считаешь, я не знаю, откуда взялся этот виноград? Думаешь, я дура? Хватит, я сыта по горло! Знаешь, жизнь проходит, это от тебя не зависит. Когда тебя нет, я не разыгрываю из себя одинокую женщину, и будь я проклята, если стану ее разыгрывать в твоем присутствии!»

Я не мог произнести ни слова. Мой язык прилип к небу. Я просто смотрел на нее и кусал губы.

«Не надо меня ждать»,– сказала она, уходя.

Норман снова погрузился в кресло и закрыл глаза. Где-то пели птицы, но мы находились здесь, в Мадвилле.

– Я был совершенно подавлен. Я приложился к Grand Marnier и покончил с ней. Потом я немного побродил вокруг, размышляя о том, куда податься. В конце концов лег спать. Около трех часов ночи вернулась Нэнси и тихо скользнула в постель. Я сентиментально ее обнял. Она не повернулась ко мне: она не только не сказала мне ничего теплого, но даже не пошевелилась. Я решил, что она не против, и действительно, она даже немного помогла мне, когда я вставил ей сзади. Мы уже несколько дней не занимались любовью. Было так хорошо снова чувствовать себя внутри нее.

* * *

Итак, Норман снова оказался в одиночестве в рабстве у матери, а фактически– у своей жены. Он заслужил нечто вроде латунного кольца в ноздри, накрепко привязал к причалу свой баркас– ну и что? При первой же возможности он стал забираться обратно, в утробу матери. Хорошо, что она пока находилась совсем рядом, чтобы его принять.

Я не обвиняю его за это. Одному Богу известно, что и я там был и сучил ножками в пеленках. Но за Нормана я не беру ответственность на себя. Он может взять ее сам, а может и не взять. Я совершенно не собираюсь становиться ему матерью. Это его дело: выплыть или утонуть. Это не моя проблема.

Когда же я сам чувствовал себя утонувшим и четвертованным?

Мне вспоминается замечание Рильке в его «Записках Мальте Лауридса Бригге»: «Я понятия не имею о помощи, которая им (школярам) постоянно оказывается». А я с долей иронии передал смысл этой фразы несколько по-иному: «Сколько помощи неизбежно приходится оказывать человеку в трудную минуту, при этом совершенно нельзя заметить ту огромную дыру, в которую она уходит!»

Итак, я связывал с Норманом большие надежды. Он вполне мог быть соперником. Я совершенно был в этом уверен, утратив свою объективность. Я ошибочно принял браваду и хвастовство за подлинную интеграцию. Наверное, в наше время слишком дорого быть романтиком. Даже Ницше пришлось бы сегодня сначала намечать какой-то план своих статей, чтобы просто выжить.

Увы, бедный Норман, я очень хорошо его знал. Человек не может измениться, потому что это целесообразно или с помощью только силы воли; он может лишь стать тем, кем ему предназначено. И даже если он изменится, прежний стиль поведения будет продолжать оказывать на него сильное воздействие. Как писал Юнг, «Любой человек, отделившийся от матери, стремится снова с ней соединиться. Это стремление может легко превратиться в поглощающую страсть, угрожающую всему, что ему удалось завоевать. Тогда, с одной стороны, мать становится высшей целью, а с другой– самой страшной угрозой– "Ужасной Матерью"».

Счастливо, Норман. Я ждал и надеялся, что это придет, но мои ожидания были слишком завышенными. В этом процессе не может быть никаких гарантий. Он даже не понял, что произошло. В душе я уже готовился к следующему пациенту.

Но подождите, сессия еще не закончилась.

* * *

Норман открыл глаза.

– Этой ночью мне приснился сон. Жуткий кошмар. Вокруг моего туловища был железный пояс. Огромный мужчина– навер ное, бог или великан– стягивал оба конца этого пояса. Мне было очень больно, я с трудом мог дышать. Наверное, я был бы перерезан пополам, если бы он смог. Это была битва не на жизнь, а на смерть. Я схватил кувалду и ударил его, потом еще несколько раз, прямо между глаз. От своих действий я пришел в ужас; мне это совсем не свойственно. Я проснулся в панике.

Я сразу сконцентрировал свое внимание на Нормане и сосредоточился.

Разрубание, разрезание, разделение человека пополам связано с образным представлением распятия с обертонами расчленения. И в том, и в другом случае речь идет о символическом воплощении страдания, заключенного в разделении противоположностей, и в осознании, как жить, имея внутри себя такие противоположности. Они являются интегрирующей частью героического странствия. Вот что об этом пишет Юнг: «Никто из людей, оказавшихся на пути к целостности, не может избежать пребывания в характерном подвешенном состоянии, означающем распятие. Ибо он неминуемо столкнется с тем, что будет раздирать его на части и «распинать» его: сначала– сущность, которой он не хочет быть (его тень); затем сущность, которой он не является («другой», отдельная реальность «Ты»); и, наконец, третье– его психическое «не-Эго» (коллективное бессознательное)».

Норман до сих пор не слишком понимал, что значит его тень, и явно не испытывал никакого желания ею быть; «другим» была его жена, реальность которой от него ускользала; на первое место у него выходило именно психическое «не-Эго», то есть бессознательное.

Великан встречался и раньше. Этот образ символизировал очень сильный аффект, вызванный комплексом. В случае с Норманом это был материнский комплекс. В других сновидениях великаны вынуждали Нормана залезать на деревья и в канализационные трубы. Однажды великан съел его ботинок. Тогда он впервые по-настоящему дал ему сдачи.

– Мои поздравления,– сказал я.

Мне кажется, он меня не услышал. Ну и ладно. Это могло случиться во сне, во время компенсации, ибо в жизни он так поступить не мог.

– Следующий день был действительно очень трудным,– сказал Норман.– Когда я проснулся, у меня раскалывалась голова от боли. На оконном стекле были морозные разводы. Я внимательно посмотрелся в зеркало и увидел волосы у себя в носу.

«Боже мой,– подумал я,– одного этого хватит, чтобы отправить меня обратно, к Беккету».

– Мне ничего не нужно было делать, весь день был в полном моем распоряжении. Нэнси еще спала. Стол в гостиной был заставлен грязной посудой, оставшейся после ночного застолья. Я ненавижу бардак и хочу, чтобы он прекратился. Дети встали в хорошем настроении и шумели. Обычно я надеваю на ночь мягкие наушники, но хочу вам сказать, что фактически они ничуть не помогают.

Я умыл детей и приготовил им какую-то кашу. Сам выпил апельсиновый сок. Нэнси не любит, когда я обхожусь без завтрака. «Тебе утром нужно есть что-то горячее»,– говорит она. Я часто думаю то же самое, но каша– не решение вопроса.

Я проводил детей в школу и на обратном пути решил заглянуть к Линде. В этом смысле она является моделью, потому что иногда сама строит мост отношений с мужем.

Норман вздохнул.

– Ей захотелось, я был тоже не против, но повторяю, у меня ничего не получилось.

Он сидел спокойно; я чуть склонился вперед, чтобы не упустить ни слова.

– Пока Нэнси вставала с постели, я уже вернулся и запирал дверь гаража. Уже несколько недель она это делала вместо меня.

Петли расшатались и вплотную не подходили друг к другу. Подогнать их было не так легко, но я справился.

Все утро Нэнси молчала. Доставая инструменты, я часто находился с ней рядом, но она не проронила ни слова. Молчал и я, потому что боялся. Когда Нэнси не в духе, не нужно становиться у нее на пути.

Норман немного помолчал, затем продолжил:

– У меня была эта фантазия насчет счастливой семьи или она казалось мне счастливой, пока однажды муж не выходит из дома купить батон хлеба и уже никогда домой не возвращается.

...Ничто не предвещает этого нервного расстройства. В его истории нет никаких намеков на нестабильность психики. Наоборот: он очень спокоен и безмятежен, соседи хорошо о нем отзываются, он даже помогал жене мыть посуду. И вдруг однажды он с криком выбегает из дома... Или поднимается на крышу десятиэтажного здания, пытаясь, например, спрыгнуть вниз, или проникнуть в оружейную комнату ресторана и набить себе полные карманы патронов...

К полудню я уже был вполне уставшим. Я отчаялся с ней поговорить. Она работала в садике, в своих деревянных туфлях. Это было очень безопасное место для Нэнси, по-моему, это был ее теменос. Там было несколько клумб с цветами и маленькая овощная грядка. В прошлом году я посадил немного конопли, чтобы сделать марихуану, и конопля выросла выше кукурузы. Мне не доставляет слишком много удовольствия самому копаться в саду, но каждую осень и весну я перекапывал землю. Нэнси говорила, что если землю не подготовить заранее, то ничего не вырастет.

Я спустился в подвал и закурил травку. После этого я почувствовал себя воином. Я вышел, держа в руках садовую лопату, чтобы поговорить с ней. Должен же я найти свой путь к ее сердцу.

Я свернул сигарету. И тут все уже пошло вкривь и вкось.

У меня в руках оказался самый последний журнал с колонкой гороскопа. Я вам не говорил, что несколько лет назад мы с Нэнси закончили вечерние астрологические курсы? Я могу составлять астрологические карты и толковать их. Нэнси по знаку зодиака Близнецы, а я Телец.

Воздух и земля между собой не сочетаются. С точки зрения астрологии здесь можно усмотреть некоторую интересную символику, но это мне ничем не могло помочь, как только жизнь поставила меня на колени.

– Сначала я разыгрывал холодность,– сказал Норман,– присел рядом с ней и стал полоть сорняки. Эта работа казалась мне довольно легкой. Я не люблю заниматься посадкой: сажать в землю семена– для меня довольно тяжелая работа. «Могу я сделать для тебя какую-то тяжелую работу?»– спросил я. Нэнси уткнулась в землю, не глядя на меня.

«Вот, послушай,– сказал я, достав журнал: "Хотя покровительствующие вам планеты защищают вас в этом месяце от камней и стрел, не совершайте ложных шагов– остерегайтесь эмоционального напряжения. Вы можете пойти своим путем, но он не доставит вам настоящего удовольствия, особенно если вместе с вами идут люди, которые моложе вас"».

Этот астрологический прогноз очень на меня воздействовал, так как Нэнси была на несколько дней старше меня. "28 число предпочтительное время для приобретений". Я не прочел это вслух, так как сегодня было как раз 28 число.

Нэнси вынула салфетку из своего рукава и вытерла нос. «Ты специально подтасовываешь факты»,– сказала она.

«Я– нет,– сказал я, протягивая ей журнал,– посмотри сама».

В ее волосах играло солнце. Нэнси казалась аристократкой.

Узкое, правильное лицо, прекрасно уложенные волосы, гладкая кожа. Она действительно была очень хороша, и я очень ее любил.

«Ты видел свой гороскоп?»– спросила Нэнси. И стала читать: «Непредвиденные изменения в вашей жизни, скорее всего, произойдут или в начале, или в конце месяца. Гармония домашней жизни может на время нарушиться, но затем ваша жизнь круто изменится. Если в это время отправиться путешествие, вы получите удовольствие».

Она искоса на меня посмотрела. «Не может ли это означать праздник? Мы уже несколько месяцев никуда не уезжали. Валери только что вернулась из штата Мэн. Она говорит, что там божественно: есть очень много мест для кемпинга».

Я никогда не хотел уезжать на праздники всей семьей. Разумеется, я об этом сожалею, но это мне не доставляет никакого удовольствия. Вы берете намного больше всякого барахла, чем нужно, а все, что вам хочется, остается дома. Отели не приспособлены для маленьких детей; а они все время хотят прыгать на кроватях и нажимать кнопки в лифте.

Раньше я позволял себя уговорить поехать в кемпинг. Нэнси любит природу прямо за дверью дома. И дети тоже: чтобы природа была в пределах десяти минут ходьбы. Вы хоть раз пытались заснуть в палатке под проливным дождем, забыв натянуть над лицом сетку от москитов и комаров? Или когда на улице 30 градусов, а москиты лезут во все дыры в вашей защитной сетке? Вы когда-нибудь просыпались в пять часов утра, грязный и черный, как смоль, наблюдая, как вашу одежду жует стадо коров?

Конечно, речь не идет о нормальных, сытых коровах. Нэнси очень хорошо знает мое отношение к отдыху в кемпинге.

Я сдался. «Объявляю паузу,– сказал я.– Я кое-что хочу тебе сказать».

Нэнси сняла свои садовые перчатки и снова села на траву. Она была без косметики, ее волосы были собраны в пучок. Она казалась довольно бледной. Я устремился к ней всей душой. Мне не хотелось причинять ей боль. Я мог купить ей новую одежду, мог сводить ее в оперу, устроить ей сюрприз, например, фунт орехов кэшью или целый ящик черепах. Но я продолжал наступать:

«Мне не нравится, что ты встречаешься с Борисом».

Я произнес это так вежливо, как только мог, убедительным тоном. «Хорошо, я был с другими женщинами, но теперь перестану с ними общаться. По-моему, у нас есть только одна возможность. Я хочу честных отношений».

Нэнси смотрела на деревья, нахмурив брови: «Ты опять окаменел».

«У меня небольшой тик»,– сказал я, извиняясь.

«На один день ты был наказан,– сказала она.– У тебя ко мне совсем нет чувств?»

Меня вернули назад.

«Что ты имеешь в виду? Я люблю тебя. Просто я не могу так с тобой жить».

Нэнси стиснула зубы. «Такая жизнь мне нравится не больше, чем тебе,– сказала она.– Ты хочешь внушить мне чувство вины?– Ее глаза наполнились слезами.– Что будет с детьми?»

Я ужасно себя почувствовал. Я знал, что больше всего Нэнси боится остаться одна с детьми. Мне кажется, она так до конца и не оправилась после ухода из семьи ее отца. Мне остается только сожалеть об этом, но здесь я ни при чем. У меня свои проблемы.

«Я больше не могу так жить,– сказал я.– Я уже готов пойти на то, чтобы не заниматься с тобой любовью. Но когда ты занимаешься ею с кем-то еще,– это уже слишком».

Это замечание вывело ее из себя. Она все время говорила, что Борис для нее является только другом. Она прочла мне лекцию о том, что значит быть подозрительным и какие вредные последствия вызывает ревность. «Может быть, ты действительно болен.

У меня есть только мои друзья. Сколько можно об этом спрашивать?»

У нее потекли слезы. Полилась вся горечь и посыпались все обвинения в мой адрес: про ее одиночество и молчаливое страдание, про ее вину и тоску. А также все взаимные обвинения, обиды, враждебность. Какой я холодный и неласковый, бессердечный и жесткий человек, полностью лишенный всяческого сочувствия.

Какой я нечуткий и неразумный. Если бы я любил ее на самом деле, то понимал бы, что ей нужно, и так далее, и тому подобное.

В меня палили из крупнокалиберного пулемета; а у меня в руках была только садовая лопатка.

Затем она как-то сразу действительно успокоилась. «Есть еще одна вещь,– сказала Нэнси.– Когда приходит время заниматься любовью, ты остаешься таким же драчуном. Ты так этому и не научился. Ты– животное. Ты– живое воплощение самой грубости. Мне нравится некоторая утонченность. Я думала, что ты поймешь это хотя бы сейчас!– Она встала и отвернулась.– Я не знаю, что с тобой делать: сейчас я на пределе своих психических возможностей!»

Я сник, просто распался на части, потеряв все, что имел. Поникнув головой, я побрел к подвалу. Я себя чувствовал как последнее дерьмо.

Норман откинулся в кресле и закрыл лицо руками.

– Что мне делать? Я не знаю, куда мне деться...

Эта жалоба Нормана словно ужалила меня. Я стараюсь быть объективным, но я не каменный. Я положил руку ему на плечо и сказал, что все образуется.

– Это здоровое очищение атмосферы. После открытого выражения ваших чувств возможно все что угодно.

Я не верил в это, но сказал. Будучи аналитиком, вам иногда приходится говорить какие-то вещи, в которые вы сами не верите. Самое смешное, что именно это позволяет вам оставаться честным.

Date: 2015-10-18; view: 309; Нарушение авторских прав