Бухгалтер и его наган

Еще одна ночь, и еще одна воздушная тревога. Еще один налет вражеских «хейнкелей» и «мессершмиттов». Враг бросает на Москву тысячи истребителей и бомбардировщиков. И странное дело, Москва уже привыкла к тому, что она – это фронт. Люди работали и жили, не считая часов и ожидая только одного: разгрома гитлеровских полчищ у стен Москвы. Названия знакомых подмосковных железнодорожных станций, упоминаемых в сводках Совинформбюро, повторялись в разговорах без страха. И к воздушным тревогам даже привыкли: были уверены, что из сотни вражеских самолетов к городу прорвутся лишь единицы. Паники не было, хотя сомнения и множество вопросов возникали постоянно.

– Что‑то в сводках уже не упоминается Жуков, – говорил Мельников.

Я принес из своей ближайшей к передней комнаты номер «Правды».

– Вот послушайте, если не читали. Это из постановления Государственного Комитета Обороны.

И я прочел:

– «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100–120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии тов. Жукову». И дальше о введении в городе и примыкающих к нему районах осадного положения. Слушайте: «Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте…» Одного такого пособника врага мы вчера расстреляли.

– Кто это мы? – спросил Сысоев.

– Начальник отдела из МУРа. И я при этом присутствовал, – не удержался, похвастался.

– Значит, это вы на меня накапали: завтра на Петровку вызывают.

– Я сказал только, что ничего о вас не знаю. Даже где вы работаете…

– Я же пояснил вам, что работаю бухгалтером в промысловой кооперации.

– Это не учреждение.

– Тогда конкретнее: группа управления Центросоюза Правление эвакуировано, небольшая группа осталась. А об убитом здесь в подъезде я ничего не знаю, так же как и о вас. Кстати, кого это вы кокнули?

– Не я, а оперативник. Я ездил с ним для опознания. Это бандит из грабительской шайки. Я видел троих в бомбоубежище на Кировской.

– И сразу решили, что это бандиты?

– По некоторым признакам. Не хочется рассказывать.

– Кстати, воздушная тревога уже началась, а мы в подвал не спускаемся, – вмешался в разговор Клячкин.

– Стоит ли? – усомнился я. – Может быть, в подъезд спустимся?

– А может, в картишки перекинемся? – предложил Мельников. – В подкидного, а?

Мы согласились. Надоело в сырой подвал спускаться, а стоять в подъезде управдом не позволяет… Вот мы и усаживаемся иногда за карточный стол. Хочется хоть немного отвлечься от фронтовых тем. Я, как журналист, информирован лучше моих соседей по квартире. Часть наших газетчиков – военкоры. Приезжая в редакцию, они порой рассказывают больше и картиннее, чем сводки ТАСС и Советского информбюро. Поэтому, когда я ночую дома, меня обычно спрашивают, а я отвечаю. Сейчас же мне хочется не отвечать, а спрашивать.

– А почему вас, – спрашиваю я Сысоева, – так тревожит повестка из уголовного розыска?

– С чего вы взяли, что тревожит? Спросят – отвечу. Как наш дом разбомбили – пожалуйста. Как к вам вселили – извольте. С капитаном же я и двух слов не сказал, почему и кем он убит – понятия не имею. И эта повестка, по‑моему, лишь проявление служебного рвения вашего оперативника. Ничего нового он не узнает. А убит капитан, думаю, какими‑нибудь дезертирами или ворами в законе. Вы не рассказали нам, как встретились с ними, а работнику угрозыска, вероятно, дали, как это называется, детальный словесный портрет?

– Допустим.

– Или разговор их подслушали?

– Может быть.

– Ну и пусть ищет убийцу среди таких вот подонков. Чемодан ведь они сперли? Сперли. И документы тоже. Все ясней ясного.

Я промолчал. Прав был бухгалтер: ничего нового Стрельцов не узнает. Бывших воров, дезертировавших из армии, он найдет в Москве предостаточно. Ищи в пустых квартирах, допрашивай управдомов. Может быть, и найдешь среди новых жильцов убийцу нашего капитана.

– А как ты встретился с ними в убежище? – спросил Клячкин.

– Стояли рядом. Слышал их болтовню. Блатные словечки, разговор о пустых квартирах, – нехотя сказал я.

Перекидываемся картами. Помалкиваем. Сысоев на минуту выходит в уборную В комнате тепло от рефлектора, и пиджак Сысоева висит на спинке стула. Чуть‑чуть сползает, и я поправляю его. Он необычно тяжел, что‑то оттягивает его правый карман. Клячкин заинтересованно ощупывает его.

– Наган, – говорит он. – На ощупь, по крайней мере.

В эту минуту входит Сысоев. Заметил сразу клячкинский маневр с пиджаком.

– Наган, – повторяет он. – Вы не ошиблись. – Сысоев вынимает его из бокового кармана.

– А почему не сдали?

– Скорее: почему на службе не оставил… Верно, виноват… А вообще‑то, мне оружие по должности положено: с деньгами дело имею.

– Как новенький выглядит, – говорю я только для того, чтобы заполнить паузу.

Револьвер вновь погружен в карман пиджака. Бухгалтер сдает карты. Я молчу. Ох и не нравится мне Сысоев. Где‑то в подсознании у меня все еще тлеют угольки неприязни и недоверия. Наблюдателен и высокомерен, привык иметь дело не с людьми, а с цифрами. И почему он остался во фронтовой Москве, хотя по возрасту могли и его эвакуировать? Неужели только потому, что в городе есть еще промысловые артели? Трусоват? Да и Клячкин не мушкетер. Но почему я Клячкину доверяю, а Сысоеву нет? Видимо, я в чем‑то несправедлив, ведь и в редакции есть люди, неприязнь к которым сильнее доверия.

Но Стрельцову в угрозыск я все‑таки позвонил на другой день.

– Был у тебя Сысоев?

– Был, ну и что? – отвечает он почему‑то равнодушно.

– У него есть наган. Он всегда его носит.

– Потому что он не только бухгалтер, но и кассир. Разносит по артелям зарплату. И потом дело об убийстве капитана Березина теперь не у меня, а в органах безопасности.

Тогда я позвонил Югову. Называю себя, напоминаю о нашем разговоре и говорю:

– Я по поводу убийства капитана Березина.

– Знаю. Слышал… Кстати, ты почему не уведомил меня об этом?

Я объяснил, что позвонил в угрозыск. Обыкновенное убийство с кражей документов и чемодана.

– Ты сам так думаешь?

– Так все думали.

– Зайди‑ка вечерком ко мне. Пропуск я закажу. Разговор у нас долгий будет.

Я не спросил его о чем. Просто удивился, не зная, что удивление мое вечером обернется радостью, и не малой.

Югов

Кабинет у Югова генеральский. К письменному столу приставлен длинный стол под красным сукном в окружении стульев с прямыми спинками.

Югов начал не с убийства капитана.

– Я все знаю о тебе как о человеке, – сказал он. – Тебе двадцать семь лет, ты кандидат партии. От военной службы освобожден. Почему, я тоже знаю. Два раза просился на фронт, но не пропускала медкомиссия. Один раз даже пытался ее обмануть, проскочив в ополчение. Но опять не вышло. А попасть на фронт хочется. Правда?

– Точно.

– Вот я и могу помочь тебе в этом. – Югов хитренько улыбался. – Хочешь перейти на работу к нам, на борьбу с врагом внутренним, с его агентурой? Многие на фронт ушли. Сейчас новичков набираем. Ты нам подходишь. У тебя высшее юридическое образование. Я добывал его заочно и знаю, как оно важно. Ты вроде сообразителен и не трус. Наслышан о твоих подвигах.

– Ну, каких там… – засмущался я.

– Ладно, не скромничай. Давай решай.

– Но я еще не в партии, только кандидат.

– Кончится кандидатский стаж, примем тебя у нас Кстати, с вашей партийной организацией все уже согласовано. А беда с твоей ногой нам не помеха. Ходишь нормально и выглядишь нормально; здоровый парень. Повторяю: не раздумывай, а решай.

– Я уже решил, – прошептал я – даже не от волнения, а от радости превеликой.

Югов закашлялся – то был застарелый кашель курильщика – и задумчиво проговорил:

– Прежде всего мы – чекисты.

– Понимаю, – проговорил я неуверенно, – но меня беспокоит другое: никакого опыта розыскной и следственной работы у меня нет.

– Опыт придет. Первое время будешь чаще консультироваться со мной…

Югов встал из‑за стола, подошел к электроплитке, на которой разогревался небольшой никелированный чайник, налил себе в кружку, а мне в стакан темно‑коричневой жидкости, достал из ящика стола два куска сахару и маленькие щипчики для расколки и, вздыхая, сказал:

– Вприкуску будем пить, зато чай настоящий, а я пью крепкий. Незаменимое средство от сонливости, когда спать некогда. Что ж поделаешь, если работы по горло, а людей у меня – кот наплакал…

Я молчал, прихлебывая действительно крепчайший чай и ожидая, что Югов еще скажет.

А сказал он нечто меня удивившее.

– Мы затребовали из угрозыска дело об убийстве капитана Березина не потому, что они плохо работают. Может быть, они и нашли бы убийцу, но искать его – наше дело. В угрозыске исходят из того, что Березин был убит на улице, а потом его втащили в подъезд, обыскали и ушли с деньгами, документами и чемоданом. Хотя в то утро и выпал первый снежок, но скрыть кровавые следы он бы не мог, а крови, как показала экспертиза, было много. Убили его в подъезде, где и нашли. Но дело даже не в этом. Врагов у него не было, семья в эвакуации, жильцы квартиры вне подозрений, значит, иного мотива, чем случайный грабеж на улице, в угрозыске не увидели. Мы проверили: Березин ни с кем из довоенных знакомых не встречался. Да и дел у него по горло. Так и провел командировку: наркомат – дом. Надо, брат, крепко в вашем доме пошукать… Ты после моего совета присмотрелся к соседям?

Я вспоминаю об именном нагане Сысоева, о его таинственных ночных прогулках по городу и о своих не слишком определенных подозрениях.

– Отпадают все, кроме одного, – говорю я.

– Кого именно?

– Бухгалтера Сысоева. Их семью вселили в комнату эвакуированных стариков Пахомовых после того, как был разрушен его дом. Работает якобы в промысловой кооперации, но где именно, не говорит. У него наган. Всегда носит его с собой. Имеет и ночной пропуск. И жена у него какая‑то странная…

– В чем же ты их подозреваешь? – спросил Югов.

– В том, что они оба не наши, не советские люди.

– Эмоции, а не доказательства.

Я перехожу от защиты к атаке.

– Я уже говорил с управдомом о том, скольких к нам вселили из разрушенных бомбежкой домов. Оказывается, только Сысоевых. По ходатайству кого‑то из Центросоюза. А из нагана тоже можно убить человека. Вот вы рассказывали, что мотивов для такого убийства как будто нет. А вы знаете, мотив‑то есть. Я вспоминаю, что сказал Березину на прощание: «Одним хорошим офицером в армии будет больше». Сысоев при сем присутствовал. Вот вам и мотив: одним хорошим офицером в нашей армии будет меньше. Конечно, всех офицеров, случайно находящихся в Москве, не перестреляешь. Но почему бы лишний раз не нажать курок, если позволяет ситуация?

– Темна вода… – протянул Югов. – Хотя отбрасывать версию не стоит.

– Конечно, не стоит, – обрадовался я. – Кстати, старый наган, якобы нужный ему по должности, может быть тоже орудием маскировки. А исчезновение чемодана – инсценировка для дураков. Личного мотива для убийства нет, значит, ограбление с убийством. А ведь избавиться от чемодана, который может служить уликой, проще простого. Сдай чемодан в камеру хранения на любом вокзале и забудь о нем.

– Кассиром Сысоев действительно работает, – сказал Югов, – и наган ему по службе положен. Тут Стрельцов проверил, без ошибки. Другое дело: как он на эту должность пристроился?.. Впрочем, этим тоже займемся… А тебе – первое задание, когда переход к нам оформишь: обойти все камеры хранения, какие в Москве находятся. Ты чемодан этот видел?

– Конечно. Он на стуле в комнате капитана стоял, – вспомнил я.

Югов скрутил самокрутку, но мне не предложил. Только сказал:

– Ты молодой. Еще рано накуриваться. Легкие побереги.

Я промолчал, а он продолжил:

– И еще. Найди управдома или коменданта того дома, из которого вам вселили Сысоевых, и узнай: жили когда‑нибудь они в этом доме? Помнит ли он их и сможет ли опознать?

Я уже вхожу в роль. Сначала розыск. С чемоданом, конечно, придется повозиться. В Москве девять железнодорожных вокзалов. Прибавь сюда камеры хранения вещей, забытых в метро, автобусах, трамваях. Чтобы объехать все, потребуется неделя. С управдомом или комендантом проще: всего одна справка. Но и тут Сысоевы не отпадут, даже если они числились в списке жильцов. Он мог быть заброшен и до войны, она тоже. Придется искать их друзей и знакомых, а главное, сферу их окружения. Вот что мне хотелось сказать Югову, но я не рискнул. Подумал, что это не солидно: я сам должен соображать что к чему…

А Югов спросил:

– Ты сейчас куда?

– В редакцию. Там ребята уже завтрашний номер доделывают. Сказать им, как мы условились, о моем уходе…

– Действуй, Вадим. И докладывай мне регулярно.

На этом мы и расстались.

Бомба

Наша газета выходит вечером. А ближе к ночи половина работников редакции, живущих близко, уже расходится по домам. На месте остаются лишь те, кто находится на казарменном положении или работает над завтрашним номером. Дежурная стенографистка записывает по телефону срочные корреспонденции с фронта. Беспрерывно стучит телетайп, передающий вечернюю хронику ТАСС.

В кабинете ответственного секретаря редакции Меркулова тесно. Слушают рассказ Фоминых, фотокорреспондента, только что вернувшегося с подмосковного фронта. Я едва успеваю занять последний свободный стул.

– С какого направления? – перебиваю я рассказчика.

– С Можайского, – откликается он.

– Опоздал? Так слушай и не мешай, – останавливают меня.

– В третьей роте осталось всего шесть человек, – говорит Фоминых. – Три противотанковых ружья и по два бойца в расчете. Причем все напарники – ополченцы. Некоторых даже стрелять из таких ружей не обучили. А у немцев здесь шестнадцать танков. Первые две роты, потеряв больше половины состава, отошли на новый рубеж обороны, а мы, шестеро и я, седьмой, остались. И вдруг два танка прорвались на шоссейную магистраль. Первый танк расчет подбил с одного попадания, а другой двинул вперед по шоссе. Ну, бабахнул, конечно. Но снаряд его прошел над ними, даже моя «эмка» уцелела – без единой царапинки. Ну, мне и говорит старшина Кузьмичев: «Садись‑ка ты, журналист, на свой рыдван и дуй от греха подальше вслед за прорвавшимся сучьим танком. Наши его к тому времени, надеюсь, уже ликвидируют». «А вы?» – спрашиваю. «Мы тоже отойдем, если обстановка потребует». И я поехал. А прорвавшийся немецкий танк уже горел. Подожгли его наши.

– Успел заснять его? – спросил Меркулов.

– Обязательно. Все негативы уже в лаборатории.

– Посмотри‑ка сам, может, уже готовы?

Фоминых вышел, а Меркулов, разглядев меня среди слушавших, сказал со вздохом:

– А ты, говорят, уходишь?

Я смущенно кивнул.

– Куда?

– В прокуратуру. Там я буду полезнее.

– Жаль, конечно. Ты и в газете на своем месте сидел.

Я понял, что Меркулову все известно. А тут уже появился Фоминых с еще мокрыми фотоснимками.

Снимки были отличные. На одном – подбитый немецкий танк, на другом – сгоревший, на третьем – шестеро бойцов третьей роты и отдельно – портрет Кузьмичева.

– Все в цинкографию, – распорядился Меркулов. – Вместо корреспонденции дадим длинную подпись под снимками…

– Граждане, воздушная тревога, – сказал голос диктора из черной тарелки радиоприемника.

– Двое на крышу, – скомандовал Меркулов. – Остальные работают.

Я захожу в пустую комнату и, не зажигая ламп, приоткрываю штору и гляжу на небо, перечеркнутое прожекторами. Два вражеских бомбардировщика уже над городом. Один летит в луче прожектора прямо над нами, скрываясь за облаком.

И вдруг я слышу свистящий звук, неожиданный и очень знакомый. Потом – удар по крыше, будто сбросили на нее огромный камень, и тут же – треск и грохот ломающегося бетона и дерева где‑то очень близко от меня в нашем здании. Сколько это продолжалось? Секунду? Две? Три?.. Я уже понял, что это значит: сейчас, именно сейчас последует взрыв… Но опять секунда бежит за секундой, а взрыва нет. С ослабевшими ногами я выхожу в коридор, где уже застыли все наши ребята, как восковые фигуры в музее.

– Где? – спрашивает, ни к кому не обращаясь, действительно восковой по цвету Меркулов.

– Должно быть, в холле или в лифтовой шахте.

– Так бежать же надо, бежать, – срывается с крика на шепот его заместитель Гольдман.

– Цыц! – останавливает его Меркулов. – Если взорвется, все равно не успеешь.

В холле пусто и никаких разрушений нет. Почему мне пришла в голову лифтовая шахта, не знаю, но именно ее и пробила насквозь немецкая бомба. И как аккуратно пробила – срезав часть лестницы так, что по ней все еще можно было спуститься вниз… Я заглянул в отверстие, как в колодец, на дне которого в подвале покоилась невзорвавшаяся бомба, похожая сверху на рыбий хвост.

– Вызывай саперов, Глотов, – сказал мне ответственный секретарь. – Мы спустимся узнать, есть ли жертвы.

Но жертв не оказалось, и даже ни одна из типографских машин не была разрушена. Прибывшие тотчас же саперы прежде всего потребовали очистить здание, и я, возблагодарив Саваофа за дарованную мне жизнь, вышел вместе с толпою на улицу. Саперы довольно быстро извлекли фугаску и – несколько медленнее – ее обезвредили.

– Почему она не взорвалась? – спросил я у одного из них.

– Всяко бывает, – ответил он. – Может, и друзья наши постарались… Я говорю о настоящих друзьях. Ведь есть и такие в Германии. Не все Гитлеру молятся.

Через Телеграфный переулок я выхожу на Чистопрудный бульвар и сворачиваю налево на Кировскую. Воздушная тревога еще продолжается. Темнота и тишина. На улице – ни одного прохожего, ни одной автомашины. Только впереди в конце бульвара и поближе к метро то и дело мелькает огонек обращенного к небу электрофонарика. Вспыхнет и погаснет, погаснет и снова вспыхнет. Еще один сигнальщик… И снова все повторяется. Голос патрульного останавливает меня.

– Гражданин, ваши документы!

Молча предъявляю свой ночной пропуск.

– Кто‑то здесь сигналит карманным фонариком. Выворачивайте карманы, гражданин.

Впереди снова вспыхивает огонь фонаря. Свет его – довольно мощный для карманной электролампы – вполне может быть замечен с самолета.

– Не теряйте времени, ребята, – говорю я патрульным. Их двое. – Разделимся. Один – сзади, а мы вдвоем атакуем в лоб. Возьмем гада в клещи…

Сигналила врагу женщина в черном пальто и черном берете. Ее я не разглядел: не успел, потому что «атака в лоб» не удалась. В лицо нам ударил пучок света, а вслед за ним прогремел пистолетный выстрел. Мой напарник упал, но второго выстрела не последовало: подкравшийся сзади солдат успел выбить оружие из рук стрелявшей.

Пока он связывал ей за спиной руки, я подобрал брошенный фонарь и пистолет – «вальтер».

– Хочу посмотреть на нее, – сказал я, включая фонарь.

Женщина зажмурилась, но я сразу узнал ее. Холеное, без единой морщинки лицо, узкие губы, высокий лоб, наполовину прикрытый челкой. Жена Сысоева!

– Какая приятная встреча, Ирина Владимировна, – усмехнулся я. – Не вызванная ли вами бомбочка пробила здание нашей редакции? Так заплачьте: ни единой жертвы. Взрыва не состоялось.

Сысоева не реагировала – ни удивлением, ни яростью.

– Ты ее знаешь, что ли? – спросил солдат.

– В одной квартире живем.

– Отведите ее на улицу Дзержинского. Здесь близко, – послышался позади меня голос второго патрульного.

– Ты живой, старшина? – обрадовался его напарник.

– Еще повоюем, малец. А ты пока «скорую» вызовешь. Метро рядом, а там автоматы есть… Скажешь, что ранен…

Пока солдат вызывал «скорую», мы постояли малость с Ириной Владимировной. Молчали. Допрашивать ее я не имел права: допрашивать будет Югов.

Но она спросила сама:

– Меня, наверное, расстреляют?

– Вполне возможно.

– Возможно, но необязательно?

– Это зависит от вас.

– Как это понимать?

– Говорить правду.

– Но вы взяли меня, как говорится, с поличным.

– У вас есть сообщники.

– Все равно войну вы проиграли.

– Мы так не думаем…

Появился запыхавшийся патрульный. Винтовку он снял с плеча, держал в пятерне. Вероятно, она помешала ему втиснуться в автоматную будку.

– Дозвонился? – спросил я.

– Порядок. Сейчас скажу старшине, чтобы ждал…

– Если выживет, – сказала Сысоева, – у меня одним преступлением будет меньше. – И засмеялась: – Черт с вами! Хотите правду, ешьте правду.

– Это вы скажете на допросе. И не мне. – Я обернулся к солдату: – Отведем ее на Дзержинку…

Из пропускной я позвонил Югову.

– Вадим Глотов говорит. Мы с патрульным комендатуры – фамилии его я не спросил – сейчас внизу, вместе с задержанной нами сигнальщицей. Это жена Сысоева. У меня ее сигнальный фонарь и «вальтер», из которого она стреляла в другого патрульного.

– Убит? – спросил Югов.

– Ранен. Да, в полном сознании. Мы уже вызвали «скорую».

– Патрульного отпусти и передай трубку дежурному.

– Идите без пропуска, – сказал дежурный, выслушав Югова.

Не опуская пистолета, я повел ее по лестнице наверх.

Допрос

– Развяжи ей руки, – поморщился Югов. – Кто это придумал?

– Солдат из комендатуры.

Он завязал так крепко, что я с трудом распустил узел. Сигнальный фонарь и «вальтер» Югов положил перед собой на стол.

– Садитесь, – предложил он Сысоевой, – и ты тоже, – кивнул он мне на ряд выстроившихся у стены стульев.

Мы сели. Она – прямо перед Юговым, я – позади, в сторонке.

– Мне хотелось бы знать ваше настоящее имя и где вы научились так хорошо, как мне рассказывали, говорить по‑русски.

Она помолчала минуты две, прежде чем начать.

– По паспорту я Сысоева Ирина Владимировна, но это фальшивка, изготовленная в абвере. А подлинное мое имя Хельга Мюллер. Я шарфюрер СС по званию, а русский язык знаю с детства: у меня была русская мать. Мой отец имел собственную аптеку на Тверской и одновременно был нашим резидентом у вас в Москве. Поэтому после революции он не вернулся в Германию и поступил к вам фармацевтом. Здесь он и женился, здесь я родилась и проучилась у вас до двенадцати лет, когда нас отозвали в Германию. Эмигрировать тогда было трудно, помогли агенты белополяков, с которыми отец имел кое‑какие связи. В Германии я доучивалась…

– Год рождения? – спросил Югов.

– Девятьсот двенадцатый.

– Значит, вы бежали в двадцать четвертом. Расскажите об этом подробнее.

– Подробности я плохо помню: отец многое скрывал от меня и матери. Часто бывал у нас некий Кульчицкий, бывший агент Пилсудского, как мне сказали потом. Он и организовал наш побег. Помню, что выехали мы с Белорусского вокзала все вместе, сошли где‑то близ станции Столбцы, это был уже район, непосредственно примыкающий к советско‑польской границе. Долго шли по лесу, даже переправлялись через болото с двумя провожатыми. Нас предупреждали, что переход будет трудным, граница охраняется и путешествие сопряжено с риском. И действительно при переходе через границу одному из провожатых пришлось застрелить пограничника. Но, в общем, перешли… Примерно все, что мне запомнилось.

– Как вас перебросили в Москву?

– Как беженку. Вышла к Дорохову, а оттуда на автомашине в город. Какой‑то военный добряк нашелся.

– А дальше?

– Мне дали явку на улице Чехова. На вопрос: «Кто?» – я должна была ответить: «Привет от Ганниева». Отдельная квартира в две комнаты. Фамилию хозяина не знаю. По‑моему, он зубной врач из районной поликлиники, если судить по плакату в передней: открытый рот и надпись «Берегите зубы».

– Номер дома и квартиры запомнили?

– Нет. Но, если пойдете со мной, найду… Этот зубник не зубник и свел меня с Сысоевым. Вон парень, – она обернулась ко мне, – знает, о ком я…

«Похоже, правду говорит, – думал я. – Хо‑очет жить… А может, и впрямь надеется на приход немцев? Надеется, надеется! И вся ее правда распрекрасная – только оттого, что подсчитала: мы не расстреляем, немцы выпустят… Хотя ведь должна понимать: поверят ли ей немцы?.. Вряд ли… Но этого она не хочет понимать, ей сейчас любая зацепка за жизнь подходит…»

– Сысоев ждал вас? – спросил Югов.

– Да. У меня был паспорт на другое имя, но Сысоев сказал, что его легенда лучше.

– Разрешите вопрос, Иван Сергеевич, – вмешался я.

– Спрашивай.

– Дом, где вы с Сысоевым жили, действительно разбомбили?

Она вновь обернулась ко мне:

– Вы знаете, да… Потому мы и попали в вашу квартиру. Не повезло…

– Кому как, – философски сказал я, но Югов прервал меня, возвращая допрос в жесткое русло:

– Ваше задание?

Хельга Мюллер отвечала быстро и точно:

– Честно говоря, эти задания не для специально подготовленного разведчика. Командование рассчитывало лишь на мою искренность, веру в победу и отличное знание русского языка. Я должна была сеять панику в дачных поездах, на вокзалах и рынках. Словом, там, где легко можно завязать беседу и найти слушателей. Выглядеть и казаться продавщицей или домохозяйкой. Важно было, чтобы мне верили. Это – во‑первых, а, во‑вторых, в часы воздушных тревог я должна была сигнализировать нашим бомбардировщикам. Для этого меня снабдили специальным фонарем, легким и небольшим, но с очень яркой световой вспышкой. Не думаю, однако, что я в этой роли принесла много пользы нашей разведке. Из сотен самолетов в небо над городом пробивались единицы, да и тех в большинстве случаев сбивали ваши зенитки и самолеты‑истребители.

– Кроме вас в Москву были заброшены и другие сигнальщики, – сказал Югов. – Вы кого‑нибудь знали из них?

– Я знала об их существовании, но ни с кем, кроме Сысоева, не была связана. Впрочем, некоторых можно найти по двум‑трем явочным квартирам, адреса которых я знаю.

И она тут же продиктовала адреса.

– А почему вы раскрываетесь так откровенно? – полюбопытствовал Югов. – Что руководит вами? Страх перед неизбежным наказанием или разочарование в победе фашистской Германии?

– Жить хочу, просто жить, – впервые улыбнулась она. – Да и не утратила я веры в нашу победу. Армия фюрера лучше организована, не уступает вам по численности и до сих пор воюет с успехом. Я убеждена, что не сегодня‑завтра Москва и Ленинград будут в наших руках. И танков и самолетов у нас хватит, чтобы отбросить вас за Урал.

Что ж, я был прав…

– У нас другое мнение. Но спорить не будем. Поживем – увидим, – сказал Югов и замолчал.

Интересно, думал я, на что рассчитывал Сысоев, уверивший ее, что его легенда лучше?..

Хельга Мюллер, казалось, прочла мои мысли.

– А Сысоева вы не возьмете, – сказала она, не скрывая, однако, своего безразличия к его участи.

– Возьмем, – впервые улыбнулся Югов. – Пусть это вас не беспокоит.

– Меня сейчас ничто не беспокоит, пока я уверена в конечной победе немцев.

– Сысоев тоже немец? – вдруг спросил Югов.

– Нет, – с ноткой презрения ответила Хельга. – Он, вероятно, русский, и если и немец, то одесский или прибалтийский. Наверно, старый абверовец… Я должна была во всем подчиняться ему…

– Сысоев – это его настоящая фамилия? – рискнул спросить я, и рискнул небезрезультатно, потому что ответ ее кое‑что прояснил.

– У него десяток таких фамилий, а подлинной я не знаю. Он заслан сюда для убийства и диверсий. Я же никого не убила. Не из жалости, конечно, а потому, что убийства не входили в мое задание. Мой выстрел в патрульного был единственным, да и то я его только ранила.

– А почему вы так уверены, что мы не возьмем Сысоева? – продолжал я. – Адрес его известен…

– Он больше не вернется домой.

– Почему?

– Потому что у нас была договоренность: каждую ночь после тревоги мы должны были встречаться у памятника Пушкину. Если кто из нас не пришел на встречу, другой обязан немедленно сменить крышу. Сысоев связан с крупной воровской шайкой, действующей по его приказам.

– Каким? – спросил Югов.

– Убивать, взрывать, поджигать… Сообщникам предоставлялась возможность обогащаться. А что будет со мной? – спросила Хельга Мюллер.

– Дело ваше пойдет в трибунал, – ответил Югов и вызвал конвойных. – Уведите, – распорядился он и, когда ее увели, обратился ко мне. – Чему она радуется?

– Надеется, что немцы возьмут Москву, а мы расстрелять ее к этому времени еще не успеем.

– В трибунале будут решать, – сказал Югов. – А падения Москвы не одна она ждет. Вот прочти.

Это был приказ верховного командования немецкой армии Восточного фронта:

«Солдаты! Перед вами Москва! За годы войны многие столицы пали под вашими грозными ударами, знамена многих армий склонились у ваших ног. Вы, доблестные сыны Германской империи, с победой прошагали по площадям побежденных городов. Вам осталось захватить Москву. Заставьте ее покориться, покажите ей силу вашего непобедимого оружия, и вы также пойдете по ее площадям. Москва – это конец войне. Москва – это отдых и возвращение на родину. Вперед! И только вперед!»

Я молча возвращаю приказ Югову.

– Среди захваченных ими европейских столиц Москвы не будет, – говорит он. – Немецко‑фашистское наступление на Москву остановлено в пределах восьмидесяти – ста километров. Но они готовятся к новому. Для него и выпущено это пышное обращение к солдатам. А в переводе на цифры оно означает свыше пятидесяти дивизий, в том числе восемнадцать танковых и моторизованных, и тридцать три пехотных.

– А у нас?

– Ежедневно подбрасываются подкрепления из резерва. Не только выстоим, но и разгромим. В общем, считай, что ты уже работаешь у нас. Тоже на фронте. Понятно? Удостоверение твое уже готово: с сегодняшнего дня ты – наш сотрудник… Кстати, потому я тебе и разрешил на допросе присутствовать… А сейчас – на обыск к Сысоевым. Напарника я тебе дам, а понятых подберешь на месте. Все ясно?

– Все.

– Ну а потом займемся Сысоевым. Если эта стерва говорит правду, я думаю, что он прочно залег в подполье. При его связях с воровской бандой сделать это ему нетрудно В таком случае объединимся с угрозыском. Там – подходящие ребята…