Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






П. Н. Милюков. Интеллигенция и историческая традиция 4 page





"Безгосударственность", как и "безрелигиозность", вместе со всеми конкретными обвинениями, которые группируются около этих общих, очевидно, приписываются всей "интеллигенции" вообще, в широком значении этого слова, а не в специфическом и условном, приданном ему в истолковании Струве. Такой же смысл - общего совета, а не специально предназначенного для "максималистов 1905 г.", имеет противоположение "воспитания" "политике". Углубление внутрь есть метод лечения интеллигенции вообще *, все равно, занимается ли она "очередной задачей русской жизни" или "титанической" задачей, "утопически" на нес возложенной одним из интеллигентских течений.

* Для выяснения политического смысла обвинении "Вех" необходимо иметь в виду определение "интеллигентского максимализма" и его противоположности Булгаковым, с. 55: "Оборотной стороной интеллигентского максимализма является историческая нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, стремление вызвать социальное чудо, практическое отрицание теоретически исповедуемого эволюционизма. Напротив, дисциплина "послушания" должна содействовать выработке исторической трезвости, самообладания, выдержки; она учит нести историческое тягло, ярмо исторического послушания, она воспитывает чувство связи с прошлым и признательность этому прошлому". Подобные же заявления см у Бердяева, Дух. кризис, с. 7.

Об этом новом лекарстве у нас еще будет речь далее. Теперь же займемся "безгосударственностью" русской интеллигенции, как в общем, так и в специальном смысле этого определения.

В числе статей "Вех" есть одна, с которой можно вполне согласиться, за исключением ее терминологии, а также тех вступительных и заключительных фраз, которыми она, довольно искусственно, пришита ко всему сборнику. Но как раз эта статья заключает в себе (конечно, помимо воли ее автора) самую злую критику основной идеи "Вех" о "первенстве духовной жизни над внешними формами общежития". Автор ее, г. Кистяковский, как раз взялся разработать тему о "внешних формах общежития". И он этим немало смущен. Как бы извиняясь, он оговаривается, что должен защищать "относительную ценность" - право, тогда как все другие сотоварищи защищают ценности "абсолютные". Еще хуже для него то, что именно против преобладания его "относительной ценности" и направлена основная идея сборника. Как бы примиряя с собой своих единомышленников, он поясняет, что "самое существенное содержание права составляет свобода". "Правда, свобода внешняя, относительная, обусловленная общественной средой", спешит он оговориться. "Но внутренняя, более безотносительная, духовная свобода возможна только при существовании свободы внешней" ("внешних форм общежития"?), скромно оговаривается он. И вот, что касается "свободы внешней", г. Кистяковскому приходится начать с заявления, что "русская интеллигенция никогда не уважала права", а потому у нее "не могло создаться и прочного правосознания". С точки зрения "Вех" - это очень хорошо. И г. Кистяковский спешит прибавить: "нет основания упрекать нашу интеллигенцию в игнорировании права. Она стремилась к более высоким и безотносительным идеалам и могла пренебречь на своем пути этой второстепенной ценностью".

Тут, однако, становится ясно, что скромные оправдания имеют скорее вид лукавой иронии. Насмешка становится еще очевиднее, когда, несколькими страницами дальше, то же замечание излагается известными стихами поэта-юмориста Б. Н. Алмазова:

Широки натуры русские,

Нашей правды идеал

Не влезает в формы узкие

Юридических начал.

Кто же, в самом деле, "виноват" в подобном пренебрежении к праву? Неужели вся русская интеллигенция? Отнюдь нет. Кистяковский признает, что в приведенных стихах "по существу верно изложен взгляд славянофилов", идейных предшественников авторов "Вех". Славянофилы, подобно "Вехам", "в слабости внешних правовых форм и даже в полном отсутствии внешнего правопорядка в русской общественной жизни усматривали положительную, а не отрицательную сторону" *.

* См. воспроизведение этого славянофильского взгляда у Бердяева: "Дух. кризис", с. 42-43. Бердяев является самым последовательным антигосударственником. Для него вообще не может быть "христианского государства", так как всякое государство есть уже компромисс с язычеством. "Государство надо признать, "чтобы преодолеть". Оно есть необходимое и временно;) зло, и выход из него - в "свободную теократию". См. там же, 7-8, 50, 113, 122.

Замечания Кистяковского не только бьют по авторам "Вех". Они неожиданным образом приводят нас в самую лабораторию "антигосударственности", в которой обвиняется русская интеллигенция. Вместе с тем они дают п ответ на вопрос: кто же больше виноват в "антигосударственности"? Те ли, кто выдвигает на первый план "внешние формы"? Или кто, со ссылкой на славянофилов, предпочитает им "внутреннюю правду", "духовную жизнь", не желающую "влезать в узжие формы юридических начал"? Ответ на этот вопрос может точно локализировать "вину" русской "интеллигенции"., определить ее размер и тем самьм устранить огульность обвинения. Суть этого ответа должна заключаться в том, что не только русская интеллигенция не была "безгосударственна", но что, напротив, за очень немногими исключениями, на которые указывает Кистяковский, через ее историю краевой нитью проходит борьба за истинную государственность т законность против вотчинных начал старого строя и "широких русских натур" старого быта, "Безгосударетвенны" же только идейные родоначальники "Вех".

Сама по себе, в самом евоем происхождении, русская интеллигенция есть создание новой русской государственности. В первых поколениях ее состав и исчерпывается кругом непосредственных иомощников вдали в государственном строительстве. Эти интеллигенты все - государственники. Им принадлежат и первые попытки официально ввести в России и воплотить в жизни господствовавшую тогда в Европе теорию государственного права. Когда интеллигенция делается оппозиционной (при Екатерине II), эта опиозиция, даже в самых радикальных своих проявлениях, никогда не является противогосударственной. Первые серьезные столкновения общественного мнения с правительством в это царствование ие суть столкновения между государственностью и противогосударственностью. Это есть борьба между двумя взглядами на государствеиность: историческим, начииающим себя оправдывать рационалистическими аргументами, и правовым, стремящимся к формальному ограничению самодержавия и к безусловному господству закона. В этом поколении интеллигенции уже представлены оба течения, теперь борющиеся. Есть там и идеалисты,, требующие ва почве метафизики и этики "морального перерождения", и утилитаристы, первые провозвестники эволюционизма и эмпирической научности. Но между ними нет теперешнего спора о контрасте или о "первенстве" духовной жизни или внешних форм. И те и другие совершенно согласны в защите правовой точки зрения от бесправия быта, от произвола власти, от идеализации русской старины и русского духа. Являются ли эти защитники государственности, основанной на законе, такими же "отщепенцами" от исторической традиции и от покорной ей народной массы, как и первые провозвестники "измов", стройных мировоззрений? Конечно, да, - в том смысле, что масса и быт, окружающая среда суть для них предмет воспитания, интеллигентского воздействия, а не поклонения и пассивного подражания. Их проповедь имеет уже и некоторый успех в этой среде. Они не одни. За ними безусловно стоит часть средних дворян и образованный слой тогдашней буржуазии, "подлого мещанства". Припомним поведение городских депутатов в Екатерининской комиссии; припомним отзыв Екатерины Дидро, что эти люди стремятся к "свободе"; припомним, что из этой среды вышел первый русский читатель-друг, первый потребитель русских журналов и книг. Приходится и этот вновь нарождавшийся образованный класс тоже считать за "отщепенцев", ибо там уже иронизировали над древними "русскими добродетелями", предоставляя их возвеличение защитникам старого исторического порядка.

В общем, картина остается та же и во время царствования Александра I. Разница лишь та, что борьба за реформу "внешних форм общежития" при "либеральном" правительстве ведется еще шире и тверже, чем прежде. Появляется, правда, национально-консервативная оппозиция, и первые самостоятельные либеральные начинания общества заметно отстают в трезвости, широте и практичности от первой либеральной программы, начертанной Радищевым. Как бы то ни было, александровских "либералистов" никто не считал противогосударственниками, - ни конституционных монархистов, ни республиканцев, ни до, ни после военного бунта. И только после крушения декабристского восстания создается новое настроение, с которого "Вехи" могут начинать историю своих предков.

Как известно, именно в этот момент проникает в Россию влияние европейского реакционного романтизма *. Под его влиянием впервые и в русской интеллигенции является реакция "внутренней жизни" против "политики". Вместе с тем появляются впервые семена противогосударственности. "Политика" строго преследуется и жестоко наказуется в течение всего царствования Николая I. До самого конца жизни он не может забъггь урока, данного декабрьским восстанием. Зато процветают - и до 48 года терпятся, одно время даже поощряются - два течения: националистическая философия и социальная утопия, славянофильство и фурьеризм. Причина такой классификации политических течений ясна.

* Подробнее об этом моменте ом. в моих "Главных течениях русской исторической мысли" и в Russia and its crisis, 48-57 (Фр. пер. 33-40),

Во-первых, и национализм и социализм были принципиально враждебны либерализму как направлению космополитическому и недемократическому. Во-вторых, оба они одинаково сторонились от текущей практической политики и довольствовались туманными мечтами о будущем величии русского народа. Правда, и они делали исключение для крепостного права, единственного жизненного вопроса, стоявшего в их программе. Но о крестьянской реформе начало уже серьезно подумывать и правительство, понимая, что существовавшего положения нельзя было длить долго. Многомиллионная крестьянская масса должна была явиться могучим союзником бессословной интеллигенции при эмансипации. Противниками эмансипации являлись люди той же самой дворянской среды, которая мечтала чем дальше, тем больше об ограничении самодержавия. Это были те же самые "господа", которые, с самой Екатерины II, "скрывали" от народа указ о "свободе". Таким образом, союз правительства с демократической интеллигенцией на почве эмансипации намечался сам собой.

Такова была связь идей, легшая в основу единственного (до последних годов) антигосударственного и анархического течения в русской интеллигенции. Конечно, разветвления от этого клубка шли далеко и в стороны, и вдаль. Националистической стороной лица "двуликий Янус" смотрел в прошлое и доказывал, что русская натура не вмещает юридических начал, что государство и дружина в России суть начала чужие, наносные, а народ русский признает только одно начало - любовного, христианского общения в крестьянском мире и такого же любовного, нравственного, формально необязательного общения "земли" с государством в земском соборе. Другой, социалистической половиной лица тот же Янус смотрел в будущее и предрекал, что наступит время, и крестьянский мир скажет Европе и всему свету свое новое славянское слово, положив безгосударственный, добровольный союз народных миров в основу социального и нравственного обновления человечества. Когда пришлось смотреть не в прошлое и не в будущее, а в настоящее - как это было в эпоху реформ, - на сцену опять явилось не славянофильство и не социализм, а либерализм, воскресший в одежде западничества и предложивший власти стройную, хорошо продуманную и блестяще исполненную программу актуальных "великих реформ".

Проследим теперь ту же идейную комбинацию хронологически. Национально-социальный клубок, завязавшийся в 30-х и 40-х годах в московских гостиных, был размотан в 50-х, после переворотов 1848 г., Герценом за границей, потом в 60-х годах подхвачен Бакуниным, превратившим социально-философские пророчества Герцена в социал-революционную программу, а затем переброшен назад в Россию, где еще раз переработан новым поколением разночинцев-писателей и одновременно пущен в практический оборот революционной учащейся молодежью *. Но по мере теоретической и практической разработки в "разных формах русского социализма" основной безгосударственный и анархический мотив постепенно ослабевал и сознательно выбрасывался, уступая место государственности европейского социализма. Процесс этот кончился бы гораздо скорее, если бы не мешала этому патологическая обстановка нашей общественной эволюции. В том виде, как шло дело, - то, что ценой тяжелых опытов и огромных жертв надумывалось и усваивалось одним поколением, тотчас терялось для другого, и начинались вновь безумные, наивные, детские - поистине "педократические" - опыты хождения на собственных ногах, кончавшиеся новыми падениями и физическими повреждениями, впредь до нового перерыва и новой выучки самоучками, сначала, опять до "того же самого места".

* Подробнее эта филиация идей прослежена в Russia and its crisis, 259-264, 361-386. (Фр. пер., с. 190-194, 266-284).

Во всяком случае, даже и со всеми этими падениями и воскресениями огульное обвинение всего русского социализма, всей молодежи, всего революционного движения в "безгосударственности" и "анархизме" неверно и несправедливо. Как и все остальные обвинения "Вех", оно слишком игнорирует разнообразие и сложность явления. Безгосударственно и анархично в полной мере как раз то учение славянофилов, которому авторы "Вех" подают руку. И в этом отрицании государства есть известная гармония с признанием верховенства внутренней жизни**. Ирония Кистяковского тут вполне уместна. Безгосударственно затем и учение Герцена 50-х годов, прямо построенное из славянофильских материалов, под непосредственным влиянием Прудона.

** Особенно ярка эта связь у Бердяева, вполне последовательно отрицающего государство во имя внутренней, религиозной свободы.

Оно сложилось под теми же впечатлениями европейских событий - краха "буржуазных" * политических революций 40-х годов, анти-парламентаркого, антилиберального и синдикалистского настроения в Европе, протеста "ручных" профессий против "интеллигентских" и т. п. Правда, безгосударственность славянофилов и Герцена была только теоретическая **. Практической, революционной она сделалась лишь с тех пор, как Бакунин с присущей ему решительностью сделал из кризиса политических революций вывод о необходимости социальной революции и стал к ней деятельно готовиться. На Бакунина и обрушивается главное негодование Струве. Но при этом игнорируется, что, во-первых, влияние Бакунина на русское движение началось не с самого его начала и относится главным образом к первой половине 70-х годов; во-вторых, что в русском социализме уже и в то время шла ожесточеннейшая борьба мнений и теорий, и в-третьих, что ноправки к "чистому" анархизму и бунтарству Бакунина начали делаться одновременно с началом его влияния, а к концу того же десятилетия анархизм начал выбрасываться ii из теории и из практики русского социализма самими его вождями ***. "Это-устарелое обвинение",-говорит уже Желябов на суде. "Мы за государство, а не за анархизм. Мы признаем, что правительство всегда будет существовать и что государство должно необходимо оставаться до тех пор, пока существуют какие бы то ни было общественные интересы, которым оно служит". В 1880 г. Аксельрод именем Маркса объявил, что разрушение общины необходимо для торжества социализма и что нужно вместо подготовки аграрной революции за-нятьоя организацией рабочей партии. А в 1888 и 1885 гг. появились основные произведения Плеханова, в которых "единствеиной не фантастической целью русских социалистов" признавалось "достижение свободных политических учреждений и подготовка элементов для образования в будущем социалистической партии в России".

* Эта мысль Бакунина усвоена и Бердяевым; см.: "Дух. кризис", 50: "политические революции не радикальны".

** На то, что Белинский и Боткин очень скоро от здой дочки зрения отказались, указал сам П. Б. Струве. См.: "На разные темы", с. 110--1.14.

*** См. об этом процессе элиминирования бакунинских идей из русского социализма в Russia and its crisis, 386-432. (Фр. пер., с. 284-318.)

К концу 80-х годов примирительное настроение пошло еще дальше, и в "Свободной России" 1889 г. политическая свобода бъша объявлена не только временной целью, не "благом самим по себе". Газета заявляла, что "никаких других целей, кроме политических, не может теперь быть в России". В 1890 р. к этому прибавилось заявление Степняка, что "главной поддержкой (при низвержении самодержавия) является образованный класс..., так как он - сердце нации; он занимает влиятельные посты, руководят печатью, сидит в земствах и в городских думах, занимает профессорские кафедры". "Мы, все понимаем, - прибавлял Степняк, - что в современной России политическая свобода может быть достигнута лишь в форме конституционной монархии". "Мы совершение) не верим в возможность перестроить экономический порядок вещей путем вспышки революционного вдохновения".

Конечно, все эти благоразумные соображения, все ссылки на мирную эволюцию германской социал-демократии пошли прахом, и ожили самые дикие фангаэии 60-х годов,. как только новая, опять совершенно неопытная, социалистическая молодежь XX века неожиданно для самого себя шочувствовала под собой почву в рабочей и народной среде. Мы пережили вновь такой рецидив утопизма, который теперь кажется невероятным даже многим из самих его вдохновителей.. Мы познакомились, впервые в России, и с настоящим атаархизмом новейшего происхождения. Факты наладь Но можно ви объяснить их как наследие 60-х годов, связывать с определенным философским мировоззрениям того времени и, наконец, делать за них ответственными всю русскую интеллигенцию?

Я полагаю, всякий спокойный и незаинтересованный наблюдатель русской жизни ответит: нет, нет и нет. До какой степени неосторожно деэгать все эти широкие обобщения и устанавливать идейяые связи, всего ярче видно на примере русского анархизма, на который все авторы "Вех" особенно напирают как на такое явление, которое "явилось не случайно" и окончательно обнаружило все отвратительные шоследствия народнического мирововзрения (с. 45).

Довольно известно, что новейший революционный анархизм явился в Россиии не раньше 1903 года, непосредственно из заграницы, из Лондона, откуда занесли его рабочие-евреи западного края. Направление это получило неожиданный успех и распространение, несомненно, в связи с популярностью индивидуалистических течений, широко разошедшихся в массы благодаря некоторым произведениям новейшей беллетристики и публицистики.

Я не думаю, разумеется, делать ответственными за эти идивидуалистические течения и за их практические последствия идеалистических индивидуалистов, собравшихся в "Вехах". Если некоторые из них временами уступали модному соблазну (см. выше), зато другие своевременно протестовали против него *. Я только думаю, что еще меньше идейной связи между анархизмом и народничеством. Авторы "Вех" указывают на то, что в последней революции "интеллигентская мысль впервые соприкоснулась с народной" (136), и замечают при этом, что, "просочившись в народную среду, интеллигентская идеология должна была дать вовсе не идеалистический плод" (140). Это "должна" они, по своему обыкновению, выводят из основной своей аксиомы, будто "интеллигеитская доктрина служения народу не предполагала никаких обязанностей у народа и не ставила ему самому никаких воспитательных задач". Мы, во-первых, имели уже случай заметить, что народническое "народопоклонство" вовсе не шло так далеко, как здесь изображается. А во-вторых, один из авторов "Вех" сам указывает гораздо более естественное объяснение новейшего "хулиганского насильничества" (с. 177). Оно появилось, "как только ряды партии расстроились, частью неудачами, частью притоком многочисленных, менее дисциплинированных и более первобытно мыслящих членов". Очевидно, этим и объясняется, "что столь, казалось, устойчивые и крепкие нравственные основы интеллигенции так быстро и радикально расшатались". На недоуменный вопрос автора: "Как могло так случиться, что чистая и честная русская интеллигенция, воспитанная на проповеди лучших людей, способна была хоть на мгновенье опуститься до грабежей и животной разнузданности", можно ответить вопросом же:

как мог цитируемый автор смешать "чистую и честную русскую интеллигенцию" с "хулиганами-насильниками", да еще обвинить в этом превращении, в которое он слишком быстро поспешил уверовать, "проповедь лучших людей"? Прежде чем торжествовать свое открытие "скрытой дотоле картины бессилия, непроизводительности и несостоятельности традиционного морального и культурно-философского мировоззрения русской интеллигенции" (146), прежде чем натягивать искусственные объяснения, он лучше бы сделал, если бы присмотрелся внимательнее к своему собственному наблюдению, приведенному выше.

* II в том числе Струве, см. его рецензию на предисловие г. Неведомского к переводу Лихтенберже. "На разные темы", 508-512.

Ведь вся "картина" революционного движения последних годов ярко характеризуется тем, что впервые выступили на сцену не кружки, связанные общим уровнем нравственных понятий, привычек, убеждений, прошедшие известную школу общественной и товарищеской дисциплины. На улицу вышли массы, быстро расписавшие себя по политическим партиям и распавшиеся затем на автономные группы, за которыми ни теоретически, ни практически никакой контроль был невозможен. В политических процессах последнего времени перед нами прошла длинная вереница этих несчастных, темных людей, скитавшихся подчас из партии в партию, от эс-деков к эс-эрам, а от эс-эров к че-эсам (черной сотне) или и прямо к охране. Наличность этих элементов постоянно указывалась, конечно, и в партийной литературе. Мне, по крайней мере, не приходилось читать более мрачной характеристики этой "грязной пены", этой "накипи" революции, чем в статье Виктора Чернова в "Сознательной России". "Ныне эта экспроприаторская практика", писал он в 1906 году, "дошла до колоссальных размеров. Она перестала быть особым, тактическим лозунгом или своеобразным приемом борьбы той или другой партии или фракции. Она пробралась, просочилась в ряды всех партий и фракций. Она захватила еще в большей степени непартийные массы, породив бесчисленное количество "вольных казаков" экспроприаторского склада. Она, наконец, уже успела вызвать против себя серьезную психологическую реакцию. Партии начали против нее меры самообороны".

Автор приведенных строк, близко стоявший к наблюдаемому явлению, не скрывает, что между "революцией" и "простыми профессиональными ворами" происходила тем не менее известная диффузия элементов. И вот как он к ней относится. "Характерно и существенно, что, к нашему стыду и боли, между вульгарными мазуриками, надевающими тогу "анархистов" и "революционеров",- и подлинными анархистами и революционерами оказывается порой какая-то средняя, ублюдочная прослойка, стирающая между ними грань. Стыдно и больно, что до сих пор этой деморализации не удалось еще положить конец".

Авторы "Вех", однако, продолжают "вменять факт", и вменяют его даже не "революции", не "социализму", а... русской интеллигенции! Так "вменяют" "экспроприации" всей оппозиции в третьей Г. Думе и в правой печати. Так "вменялись" и в 1862 г. тогдашним "красным" петербургские пожары... Если мы скажем: так вменяли шестидесятникам Нечаева, то лишь повторим авторов "Вех". Ибо "Бесы" Достоевского есть их литературный прообраз; для них "Бесы" есть вдохновенное пророчество великого ясновидца. "Покайтеся, "metanoette", взывают к нам его ученики, "ибо приблизилось царство небесное: должна родиться новая душа, новый внутренний человек" (58).

Вот к чему сводится, в конце концов, обвинение интеллигенции в "безгосударственности". Оно кончается проповедническим призывом. Но для того, чтобы прийти к этому, не было надобности копаться в исторических дебрях и разбирать меру вины каждого. Все равно все грешны! Моральный призыв авторов "Вех" поднимает вопрос на такую высоту, на которой не только стирается разница между течениями русской интеллигенции или периодами их развития, а перестают быть видны даже границы государств и народов. С этой точки зрения величайший русский анархист и противогосударственник, Лев Толстой, формулирует вопрос совершенно одинаково с авторами "Вех", - и ему для этого не нужно никакого опыта "поражения русской революции". Одна американская газета в конце 1904 г. задала Толстому вопрос о задачах нашего освободительного движения. "Цель агитации земства, - ответил Толстой, - ограничение деспотизма и установление представительного правительства. Достигнут ли вожаки агитации своих целей или будут только продолжать волновать общество, - в обоих случаях верный результат всего этого дела будет отсрочка истинного социального улучшения, так как истинное социальное улучшение достигается только религиозно-нравственным совершенствованием отдельных личностей. Политическая же агитация, ставя перед отдельными личностями губительную иллюзию социального улучшения посредством внешних форм, обыкновенно останавливает истинный прогресс, что можно заметить во всех конституционных государствах Франции, Англии и Америки".

Таким образом, анархизм славянофилов и анархизм Толстого - таковы две точки, между которыми помещается государственная философия "Вех". Я не могу отказать себе в удовольствии привести по поводу отзыва Толстого весьма резонного рассуждения писателя, родственного по настроению группе "Вех", и тем не менее, очевидно, с ними в данном случае несогласного. П. Н. Новгородцев говорит: "Слова Толстого... никого не задели за живое, никого не заставили глубоко задуматься... Русское общество, увлеченное могущественной потребностью исторического созидания, ответило равнодушием и молчанием на отвлеченный морализм доктрины... Так сама жизнь произвела оценку теории, которая оказалась в полном противоречии с непосредственным чутьем действительности и с голосом нравственного сознания, поставленного перед неотложными задачами жизни. И в самом деле, в то время как для русского общества речь шла о завоевании элементарных и основных условий гражданского благоустройства, для него непонятно и неинтересно было мнение о неважности внешних юридических форм. Изменение внешних форм - ведь это означает в России свободу развиваться и расти, думать и говорить, веровать и молиться, свободу жить и дышать; это значит - освобождение от тех угнетающих условий, которые насильственно задерживали рост народной жизни и довели ее до неслыханных ужасов всеобщего нестроения. Проповедовать русским, что внешние формы не важны, все равно что людям,, настрадавшимся от долгого пребывания в тесном и душном помещении, говорить, что для них неважно перейти в светлый и просторный дом. Конечно, жить в светлом доме - не значит иметь все, что нужно для полноты человеческого существования; но, во всяком случае, это такое наглядное и бесспорное благо, ценность которого нет необходимости доказывать и защищать" *.

* Новгородцев. Критика современного правосознания, 3-5.

Не знаю, решатся ли авторы "Вех" утверждать, что "безгосударственной" русской интеллигенции были чужды выраженные здесь стремления и что не ими вызывалось первенство учения о "важности внешних юридических норм". Мы видели, что, за исключением временных пароксизмов революционного гипноза и доктринерских отклонений, вызываемых патологией русского общественного движения, на этих мыслях сходились все течения. Нечего и говорить, что правовая идея свойственна преимущественно либерализму. Но кто может вычеркнуть либеральное течение из истории русской интеллигенции? Его прошлое мы только слегка напомнили за тот период, пока либерализм был всем общественным мнением в России. Мы оставили его в тот момент, когда чисто политическая реформа стала в России считаться анахронизмом, на очередь стала социальная революция, и либерализм превратился в одно из течений, притом еще заподозренное в классовых дворянских тенденциях. Мне нет надобности рассказывать дальнейшую историю русского либерализма, его постепенную демократизацию и постепенное возвращение общественного мнения от идеи о социальной революции к идее о политической реформе *. Все это не отрицается, наверное, и авторами "Вех". Вычеркивается ими только доля либерализма в истории общественного правосознания. Но и этим рискованным приемом все же не приобретается право называть русскую "интеллигенцию" - безгосударственной. Мы будем гораздо ближе к истине, если противопоставим этому огульному суждению утверждение, что, напротив, интеллигенция (в широком смысре слова, конечно) только одна и была государственна в России. Она была государственна против старого вотчинного режима, против полного почти отсутствия сознания права в народной массе, против нарушений закона бюрократией и злоупотреблений законом привилегированных классов, против "темных стихий" народного инстинкта и против известной части революционных доктрин. Я думаю, что русская интеллигенция "ответит равнодушием" и "на отвлеченный морализм доктрины" авторов "Вех" в сознании того, что даже необходимый минимум "элементарных условий гражданского благоустройства" еще далеко не обеспечен настолько, чтобы дать полный нравственный комфорт и спокойствие интеллигентам, желающим уйти, наконец, от "тирании политики" и заняться "внутренним сосредоточением в эгоцентризме сознания".

Date: 2015-10-18; view: 314; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.008 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию