Седьмое сентября. Иркутск

− Знаете, как меня наказывали в детстве? — так начался разговор утром седьмого сентября. — Лишали чего-нибудь, обещанного, скажем, через две недели. И исполняли это жестко. Например, ты должен пойти в кино через две недели, — не пойдешь. По-моему, правильно. Вообще, нельзя ни в коем случае забаловывать детей. У меня были две любимые игрушки: зайчик и медведь, — и все...

Как я не любил школу! Я уходил каждое утро, и дома думали, что я в школе. Я же гулял в развалинах, в разных закоулках. Это была лучшая школа в Одессе, но что там творилось! Какие шалости! На учительницу рисования (у нее был стеклянный глаз) опрокинули школьную доску. Никого не боялись, кроме некой Веры Николаевны (она преподавала физику и химию), которая одним взглядом укрощала всех. У нее было повышенное чувство долга, ответственности. Она любила свое дело. Однажды пришла к нам в гости, и мама сказала:

− Он вас так любит (про меня)!

− Он меня нисколько не любит, — ответила Вера Николаевна. Я при этом присутствовал и страшно смутился. Как-то Вера Николаевна отчитывала класс и сказала:

− Вот Рихтер никогда не делает глупостей! (Я ходил в «ангелах».)

− Делает! Делает! — дружно закричали все ученики. Вера Николаевна не растерялась и сказала:

− Бывают глупости... и глупости! (Так она хотела защитить меня.)

В детстве я был очень мечтательный, близких друзей у меня не было, хотя все хорошо ко мне относились. На всех уроках я играл в свою любимую игру (я и теперь ее люблю): как посмотрит на то или это тетя Мэри *, мама, папа, другие. Поэтому я никогда не слушал, что происходит па уроках. И когда раздавалось «Рихтер!», я не знал, о чем идет речь.

В это утро Рихтер не случайно разговорился о детстве: у него было хорошее настроение. Он любит подробно расспрашивать о детях, привлекающих его самостоятельностью мысли, наличием живого воображения, нежностью облика, одухотворенным выражением лица. Как-то в разговоре о знакомом мальчике я сказала, что он не хочет становиться взрослым, — хочет остаться ребенком, и то время как все стремятся как можно скорее вырасти. У Святослава Теофиловича зажглись глаза.

− Это замечательно! Ах, как это замечательно! Я был точно таким же, я тоже не хотел становиться взрослым.

Медленно пошли в костел, где предстояло заниматься. Огромная просторная площадь. Ранняя осень, сухая, теплая. Впереди на берегу Ангары — Богоявленский собор и Спасская церковь. Святослав Теофилович, как будто играя в одному ему известную игру, не смотрит на них, проходит прямо в костел: на них нельзя смотреть мимоходом, это слишком серьезно, чтобы вскользь кинуть взгляд, — и испортить впечатление. Церкви и Ангару предстояло смотреть отдельно, в специально отведенное для этого время.

Вошел в костел, повесил на спинку стула плащ, положил рядом неизменную свою кепку, открыл рояль, приладил на пюпитр часы, поставил на него ноты, убедился в том, что мы уходим, и вот уже мощно зазвучал нам вслед один из этюдов Шопена.

Вечером предстоит концерт. Программу Рихтер держит в секрете.

В 16 часов, как и договорились, вернулись за Святославом Теофиловичем в костел. Так хотелось послушать его игру и не обнаруживать своего присутствия. Но ровно в 16 часов Маэстро обернулся и с удовлетворением констатировал, что мы на месте. Точность ценится высоко. Бывает очень больно смотреть, как, оказавшись жертвой чьей-нибудь необязательности, Святослав Теофилович печально сидит в своем плаще, с кепкой на коленях, с обреченным выражением лица.

Медленно шли обратно. По дороге в гостиницу подошли три молодых человека, студенты из Ленинграда, умоляли помочь им попасть на концерт Рихтера, так как в Ленинграде им ни разу не удалось послушать его. Святослав Теофилович отнесся к просьбе студентов вполне благосклонно, просил содействовать им и сказал:

− Я сейчас играл и был переполнен честолюбивыми планами и мечтами.

− Какими?

− Чтобы сделать в Зальцбурге дневные концерты, на которые пришли бы действительно молодые и те, кто хочет. Бесплатно. Однажды я попытался так сделать, но перекупщики скупили все билеты, и вышло еще дороже. И вообще все были недовольны таким моим желанием. А мне очень хочется сыграть бесплатно, назло снобам и богачам. Чтобы на концерты приходили именно такие студенты, как те, что сейчас просили билеты.

Потихоньку добрели до гостиницы. За обедом в залитом солнцем номере разговаривали.

− Вы знаете, я не очень люблю Бергмана. Каждый его фильм как-то лезет под кожу. Похож на медицинский эксперимент... А вы видели «Кто боится Вирджинии Вульф»?− спросил Святослав Теофилович.

− Нет. Но ведь это не Бергман...

− Конечно. Не нравится мне и пьеса и фильм. Высосанный из пальца сентиментализм с претензией на совершенство.

− А «Унесенные ветром»? Вы, наверное, видели, — предположила я.

− Да, конечно. Это прекрасный фильм. Американская «Война и мир». Но я посмотрел два раза, в третий же мне не хочется идти.

Такое рассуждение совершенно в характере Святослава Теофиловича. «Бесприданницу» — свой любимый фильм — он смотрел чуть ли не более тридцати раз. «И все-таки, скажите мне, вы чуть ли не тридцать раз смотрели «Бесприданницу» и каждый раз находили что-то новое?» — спросила я как-то раз в Москве во время одного из разговоров о кино. «Нового ничего не находил, но когда так играют, когда столько настроения в каждом кадре, это же настоящее искусство, это художественно». В том же духе Святослав Теофилович говорит и о литературе: «Нет смысла читать произведение, если его не хочется прочитать пять pаз». Один просмотр фильма, одно прослушивание сочинения, однократное чтение литературного произведения, по его мнению, не может дать полного представления о них, так же, как нельзя за один раз смотреть более пяти картин.

− Прежде всего мне не нравится героиня,− продолжал Святослав Теофилович, — она препротивная. Хотя Вивьен Ли играет гениально.

В связи с приездом Мидори-сан обсуждали «Чио-Чио-сан», постановку этой оперы в Казани близким, недавно умершим другом Святослава Теофиловича Ниазом Даутовым.

Ниаз выдумал: Пинкертон врывается, а Сузуки запирает все двери. Я спрашивал у Мидори, какое впечатление производит на японцев наша постановка «Чио-Чио-сан». Мидори сказала, что все нравится, но в одном месте очень смешно, и все японцы начинают хохотать. Я спроила, в каком. Оказывается, когда Сузуки начинает убирать цветами комнату перед приездом Пинкертона. Выяснилось, что эти цветы не могут цвести одновременно. Такая неграмотность страшно смешит японцев. Остальное же, по словам Мидори, правильно, характеры верны, и Чио, и Сузуки, хотя история, рассказанная Пуччини послом в Нагасаки, кончилась совершенно благополучно, а в опере все иначе.

До концерта оставался всего час.

Программа: в первом отделении Гайдн, две сонаты; во втором Шуман, Этюды на тему каприсов Паганини; Брамс, Вариации на тему Паганини, первая тетрадь. (Вторая прозвучала на «бис».)

Концерт прошел так, будто именно он был единственной целью всей поездки, словно именно на него были направлены все силы артиста. Так думаешь не только во время каждого концерта, но и во время занятий. Рихтер всегда играет словно в первый и в последний раз.

Ведущая, очень симпатичная, скромная, интеллигентная и несовременная в хорошем смысле слова, тщательно записала в блокнот всю программу, — как всегда, с обозначением всех частей, но объявляла ее наизусть. На этот раз Рихтер просил не только ни в коем случае не объявлять всех его регалий (это запрещено раз и навсегда), но даже не называть его имени. Только объявить программу, сначала первого, а потом второго отделения.

Усталый, бледный вернулся Святослав Теофилович после концерта в свой номер. Привезенная Мидори-сан виноградная японская «Фанта» несколько повысила его тонус.

Спросил, видела ли я во МХАТе пьесу Булгакова «Последние дни». Перечислил всех актеров: Киру Иванову — Наталью Николаевну, Пилявскую — Александрину, Станицына, Ершова...

− Анна Ивановна Трояновская * рассказывала мне, − говорил Святослав Теофилович, − что сверхталантлива был Лилина. Правда, по словам Анны Ивановны, она вообще-то больше любила сидеть дома, чем играть. Но играла изумительно. Книппер я видел в «Вишневом саде». На сцене она вела себя так, как это должно быть и возможно только у Чехова.

− А в театре Таирова вы бывали? Хороший театр?

− Да-а-а. Хороший. Но, главным образом, когда играла Алиса Коонен. Остальные спектакли, где она не участвовала, были значительно слабее. «Дама-невидимка», «Он пришел» — это было весьма средне. В «Обманутом обманщике» была хороша одна артистка — Ефрон. Она, кстати, играла в фильме «Ленин в 1918 году», вы помните? Эсерку Каплан. Хорошо, очень хорошо она играла! Алису же я видел четыре раза. В «Мадам Бовари», но это была уже не мадам Бовари, а Алиса Коонен во всех измерениях, блестящая, и постановка тоже напоминала меняющиеся кадры кино. «Адриенна Лекуврер» — восхитительно! Потом «Без вины виноватые». Незнамова играл Кенигсон, в этом спектакле он Коонен переиграл, — для Кручининой она была недостаточно трогательна, несколько академична, формальна, не хватало душевности. Замечательная была «Чайка». Постановка удивительная. Это был последний спектакль, потом театр закрыли... Таиров поставил «Чайку» почти в концертном исполнении. Алиса Коонен была тогда уже совсем не молода, но это ничему не мешало. Постановка такая: все в тюле, посредине громадный рояль, несколько кресел, и все. Все в современных костюмах. Только Алиса Коонен появляется в разных платьях, остальные не меняют костюмов. Алиса все время стояла у этого рояля, она обыгрывала его и как бы сливалась с ним. Во время монолога «Люди, львы, орлы и куропатки...» через тюль стала просвечивать полная луна. Все!