Притча о путнике

«Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. Спасаясь от зверя путник вскакивает в бездонный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их. Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мед, который прежде утешал меня; но этот мед уже не радует меня, а белая и черная мышь – день и ночь – подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мед уже не сладок мне. Я вижу одно – неизбежного дракона и мышей – и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда».

Притча о путнике, который висит в колодце и держится за куст, - это не только притча о человеческой жизни, это притча о бренности всего, что существует в мире, о том, что реальность – это огромный поток, где одна волна сменяет другую.

Это именно то, что позволило ему успокоиться. Действительно, что может быть лучше для человека и его успокоения, чем вера во что-либо? Веру также называют надеждой. К примеру, всем известная поговорка: «Надежда умирает последней». Как много смысла в этом древнем высказывании. Вера нащупывается где-то в глубине нашего существования, это некий механизм, который позволяет двигаться вперед несмотря ни на что, а стало быть, раз этот механизм существует, значит, есть и причина существованию этому механизму, именно поэтому важно верить в себя. Поэтому есть смысл, который так непонятен никому, скрыт в нас самих.

Причина, по которой все существует, все так динамично развивается, даже с сознанием того, что на самом деле мы идем, не зная куда, и делаем все, не зная зачем, в самом глобальном смысле, есть та самая вера в то, что когда-то мы наткнемся на что-то, когда-то мы придем к высшей цели. И это есть воплощение некой заглушки, заглушки самого сознания, чтобы позволить существовать всему разумному, системная реализация этих мотивов, возникших с течением веков.

Это воплощение самого существа жизни, БЕСКОНЕЧНОГО СТРЕМЛЕНИЯ ВПЕРЕД, неписаного закона мироздания. «…Кроме разумного знания, которое мне прежде представлялось единственным, я был неизбежно приведен к признанию того, что у всего живущего человечества есть еще какое-то другое знание, неразумное — вера, дающая возможность жить. Вся неразумность веры оставалась для меня та же, как и прежде, но я не мог не признать того, что она одна дает человечеству ответы на вопросы жизни и, вследствие того, возможность жить…». И здесь Толстой приходит к тому, что называется Закон Божий или религия, натыкается вновь, уже сам, сознательно, после того, как сознательно отрекся, после того как родители в детстве так прививали это ему.

Человечество существует в ограниченном информационном объеме, ему доступен только ограниченный объем элементов, таким образом, получается, что выход за границы его просто не осуществим, это сфера, идеальная сфера информации. Она существует и не позволяет сделать вывод о глобальности, исходя из причинности в рассуждениях. Ведь как можно узнать, как выглядит человек, если видишь только его глаз? Верно, можно только предполагать, но в данном случае, мы может, и можем точно предположить, как выглядит человек, потому что мы его уже видели миллионы раз, а как увидеть реальность, если мы не ощущаем это? Ответ – никак.

Допустим, мы видим всю вселенную, всю до бесконечности, тогда вопрос «к чему все это?» остается на месте, ничего не решается, даже с невероятным предположением о бесконечности. Очевидно, что наши возможности ограничиваются не только нашим опытом, разумом, накопленными знаниями и рассуждениями, но также и сенсорами, всеми сенсорами, с помощью которых мы получаем информацию из мира. Либо эти сенсоры у всех пока что закрыты. Существует другое метафизическое проявление мира. Что касается смерти, как переходного этапа жизни, можно придти к выводу (исходя из того, что мир – это единая энергетическая материя, и что энергия никуда не пропадает), что умирая и распадаясь, человек высвобождает свою энергию.

Что касается энергии психического механизма – мозга, то эта энергия может считаться душой, мне кажется, поэтому она преобразуется во что-то другое, например, в то, что древние считали загробным миром, или, как сейчас это можно назвать, другим измерением. Логичность этих рассуждений подтверждается как библией, так и памятниками древних цивилизаций, нет ничего лучше, чем отточенная веками информация, которая находилась в руках человека.

«Понятия бесконечного Бога, божественности души, связи дел людских с Богом, понятия нравственного добра и зла суть понятия, выработанные в скрывающейся от наших глаз исторической дали жизни человечества, суть те понятия, без которых не было бы жизни и меня самого, а я, откинув всю эту работу всего человечества, хочу все сам один сделать по-новому и по-своему», - подтверждал ошибочную разумность своих выводов Лев Николаевич. «И я вспомнил весь ход своей внутренней работы и ужаснулся. Теперь мне было ясно, что для того, чтобы человек мог жить, ему нужно или не видеть бесконечного, или иметь такое объяснение смысла жизни, при котором конечное приравнивалось бы бесконечному. Такое объяснение у меня было, но оно мне было ненужно, пока я верил в конечное, и я стал разумом проверять его. И перед светом разума все прежнее объяснение разлетелось прахом. Но пришло время, когда я перестал верить в конечное. И тогда я стал на разумных основаниях строить из того, что я знал, такое объяснение, которое дало бы смысл жизни; но ничего не построилось. Вместе с лучшими умами человечества я пришел к тому, что 0 равняется 0, и очень удивился, что получил такое решение, тогда как ничего иного и не могло выйти.

Что я делал, когда я искал ответа в знаниях опытных? Я хотел узнать, зачем я живу, и для этого изучал все то, что вне меня. Ясно, что я мог узнать многое, но ничего из того, что мне нужно.

Что я делал, когда я искал ответа в знаниях философских? Я изучал мысли тех существ, которые находились в том же самом положении, как и я, которые не имели ответа на вопрос: зачем я живу. Ясно, что я ничего и не мог узнать иного, как то, что я сам знал, что ничего знать нельзя.

Что такое я? — часть бесконечного. Ведь уже в этих двух словах лежит вся задача…»

А если жизнь неразумна, то в чем состоит смысл жизни? И опять же на него он дает другой ответ: «Все эти понятия, при которых приравнивается конечное к бесконечному и получается смысл жизни»

Истина была в самой жизни, а «жить»((у Толстого)- устанавливать новые отношения к миру через большее и большее подчинение животной личности разуму, и проявление большей степени любви;), в то время,как все другие формы деятельности бессмысленны по своей сути, в связи с неотвратимостью гибели;

Тогда становится понятно почему ему было необходдимо верить, потому что верил, чтобы жить,н есмотря на то, что скрывал от себя противоречия и неясность вероучения.

Толстой различал народную веру, основанную на вере в жизнь и предании, и богословскую “ученую” веру, которую он считал ложной. Толстой сомневался в истинности православия из-за нетерпимого отношения православной Церкви к другим Церквам и верам, допускающего духовное насилие над личностью, и оправдания прямого насилия — убийств на войне во имя веры. Он ставит под сомнение право церковных богословов и проповедников вещать народу нравственно-религиозные истины, критикует обрядовую сторону религии, обращается исключительно к разумному обоснованию веры.

Толстой пришел к заключению, что церковь создана не Богом, она — «сама себя учредившая иерархия, и в противность всем другим считающая себя святою и непогрешимою». И далее: «Церковь, все это слово, есть название обмана, посредством которого одни люди хотят властвовать над другими». Современная церковь исказила учение Христа, изъяв из него нравственные заповеди.

Признавая учение Христа на словах, церковь в то же время санкционирует общественное неравенство, поддерживает государственную власть, основанную на насилии, войнах.

«Хочу жить для себя,и хочу быть разумным, а жить для себя неразумно».(Лев Толстой)

Идея нравственного усовершенствования человека принимается им как доминирующая в его этически-религиозном учении. Жить духовной, истинной жизнью значит отрекаться от праздного, исполненного «утех» существования, трудиться, смиряться, быть милосердным, верить в добро и делать добро. Учение о нравственном самоусовершенствовании основывается на пяти заповедях Христа из Нагорной проповеди (Евангелие от Матфея).

Исходя из этих вечных нравственных истин, Толстой оценивал современную ему жизнь — государственную власть, церковь, семью. Как человек и мыслитель, он был исполнен глубокого сочувствия к людям угнетенным, страдающим, людям работающим и нищенски живущим. Боль за них рождала чувство негодующего протеста против всяческих несправедливостей, насилия, произвола; и в конечном итоге — против всего строя жизни, при котором произвол и несправедливость являются нормой. В ряде статей Толстой выступает против всех институтов насилия: милитаризма («Карфаген должен быть разрушен»), буржуазных отношений («Что же нам делать?»), официальной церкви («В чем моя вера?»). Философско-этический поиск привел мыслителя к решению социальных вопросов.

В трактате «Что же нам делать?», название которого как бы перекликается с названием романа Чернышевского, Толстой выступает против устоев капиталистического общества, противоречащих естественному развитию человека. Корень зла он видит в растлевающем влиянии «золотого тельца», идеологии чистогана, «имеющих свойство порабощать людей». Однако противодействовать капитализации общества можно, по его убеждению, если каждый человек будет зарабатывать себе на жизнь личным трудом и жить «по-божьи».

Толстой возращается к поиску ответа на вопрос «о смысле жизни» через необходимость в возвращении к религии. Только в ней он обнаружил возможность связать конечное существование человека с бесконечным во времени и пространстве миром. «Я пришёл ведь к вере потому,что, помимо веры, я ничего… не нашёл, кроме погибели, поэтому откидывать эту веру нельзя было, и я покорился».(Лев Толстой)

Даже в момент обращения к вере критерий разумности был для него принципиальным. В «Исповеди» он заявляет, что принять официальную религию с её бессмысленными для разума атрибутами – означало для него «надсмеяться над тем, что было для него свято»; сделать это, значит «отречься от разума», а это ещё невозможнее, чем отказаться от жизни. Весь путь формирования своей религиозной концепции (далёкой и от православия и от других религиозных учений современности).

По определению Толстого, разум «единственный свет, который дан человеку для нахождения пути в жизни». С помощью разума и создаёт русский мыслитель свою новую религию, соответствующую, по его мнению, современному развитию человечества. Он сознавал, что «понятия бесконечного Бога, божественности души, связи дел людских с Богом» не выдерживают критики разума, что это понятия недостоверные. В то же время, принимая эти понятия, рассматривающие конечную жизнь как временную форму существования бесконечного, Толстой удовлетворял той потребности своего разума, которая состоит в стремлении найти разумный порядок и смысл в бесконечном мире. Он покорился этой разумной необходимости, этой потребности своего сознания. В этом проявилось главное противоречие формирующейся «разумной веры» Льва Толстого.

Толстой ясно видит и выставляет на обозрение всю абсурдность понятий и ритуалов церковной веры. Церковь распространяет суеверные учения о том, что Бог существует в трёх лицах, что он сотворил мир за шесть дней и затем через пророков чудесным образом передал людям некое «откровение истины». Церковники учат, что надо верить не разуму, а чудесам, тому, что противно разуму (трактат «Христианское учение»). Размышляя о разумном содержании жизни, Толстой приходит к выводу, что деятельность, способная придать жизни человека разумный смысл, может заключаться лишь в отречении от личного блага, которое уничтожается со смертью, ради служения благу других людей. «Именно любовь – это и есть та единственная разумная деятельность человека, которая способна дать ему истинное благо». В этом и состояла суть религиозно-нравственного учения Толстого.

В его представлениях о мире утвердился Бог как исходное начало, принцип, определяющий всё жизнеустройство и дающий направление деятельности всего человечества в целом и каждому конкретному человеку в частности. Без Бога служение «общему благу» становилось для Толстого бессмысленным. Он не раз указывал на это, объясняя разницу между своим («христианским») пониманием морали и безрелигиозным альтруизмом, суть которого писатель видел в простом расширении понятия «личного блага» до размеров человечества. Но если дело «всеобщей любви» разумно только потому, что соответствует «Божьей воле», то для подтверждения этого нужны убедительные доводы.

Сам Толстой прямо указывал на невозможность решить эти проблемы. В «Исповеди» он писал, что в разумной вере нельзя искать объяснение всего мироустройства: «Объяснение всего должно скрываться, как начало всего, в бесконечности». Показывая невозможность ответа на вопрос о том, что с нами будет после смерти, Толстой писал: «Божественная сущность души нашей, духовная, вневременная и внепространственная, в этой жизни заключённая в тело, выходя из него, перестаёт находиться в условиях пространства и времени». Так же неопределённо он отвечал и на другие вопросы этого рода. «Зачем нужно Богу то, чтобы мы совершенствовались, я не знаю и не могу знать».

Лев Толстой приходит к мысли о том, что никак нельзя познать жизнь и смысл жизни, не прикасаясь к ней. Нельзя быть человеком, понося людей, сделавших его человеком, простых рабочих. Нельзя отрицать нечто, за счет чего мы существуем, как отрицают Бога, между тем, бог – это название тому, за счет чего мы живем, а Закон Божий – это многовековой опыт правильной жизни в человеческой среде.

Интересно, что Лев Толстой закочил свою Исповедь описанием сна, по некоторым признакам даже ОСознанного. Он понял, что во сне, что это сон. Мог двигаться. А самое главное, пришел к пониманию духовного (О чем и рассуждает в Исповеди).

Сон Льва Николаевича Толстого

Вижу я, что лежу на постели. И мне ни хорошо, ни дурно, я лежу на спине. Но я начинаю думать о том, хорошо ли мне лежать; и что-то, мне кажется, неловко ногам: коротко ли, неровно ли, но неловко что-то; я пошевеливаю ногами и вместе с тем начинаю обдумывать, как и на чем я лежу, чего мне до тех пор не приходило в голову. И, наблюдая свою постель, я вижу, что лежу на плетеных веревочных помочах, прикрепленных к бочинам кровати. Ступни мои лежат на одной такой помочи, голени – на другой, ногам неловко. Я почему-то знаю, что помочи эти можно передвигать. И движением ног отталкиваю крайнюю помочу под ногами. Мне кажется, что так будет покойнее. Но я оттолкнул ее слишком далеко, хочу захватить ее ногами, но с этим движеньем выскальзывает из-под голеней и другая помоча, и ноги мои свешиваются. Я делаю движение всем телом, чтобы справиться, вполне уверенный, что я сейчас устроюсь; но с этим движением выскальзывают и перемещаются подо мной еще и другие помочи, и я вижу, что дело совсем портится: весь низ моего тела спускается и висит, ноги не достают до земли. Я держусь только верхом спины, и мне становится не только неловко, но отчего-то жутко. Тут только я спрашиваю себя то, чего мне прежде и не приходило в голову. Я спрашиваю себя: где я и на чем я лежу? И начинаю оглядываться и прежде всего гляжу вниз, туда, куда свисло мое тело и куда, я чувствую, что должен упасть сейчас. Я гляжу вниз и не верю своим глазам. Не то что я на высоте, подобной высоте высочайшей башни или горы, а я на такой высоте, какую я не мог никогда вообразить себе.

Я не могу даже разобрать – вижу ли я что-нибудь там, внизу, в той бездонной пропасти, над которой я вишу и куда меня тянет. Сердце сжимается, и я испытываю ужас. Смотреть туда ужасно. Если я буду смотреть туда, я чувствую, что я сейчас соскользну с последних помочей и погибну. Я не смотрю, но не смотреть еще хуже, потому что я думаю о том, что будет со мной сейчас, когда я сорвусь с последних помочей. И я чувствую, что от ужаса я теряю последнюю державу и медленно скольжу по спине ниже и ниже. Еще мгновенье, и я оторвусь. И тогда приходит мне мысль: не может это быть правда. Это сон. Проснись. Я пытаюсь проснуться и не могу. Что же делать, что же делать? спрашиваю я себя и взглядываю вверх. Вверху тоже бездна. Я смотрю в эту бездну неба и стараюсь забыть о бездне внизу, и, действительно, я забываю.

Бесконечность внизу отталкивает и ужасает меня; бесконечность вверху притягивает и утверждает меня. Я так же вишу на последних, не выскочивших еще из-под меня помочах над пропастью; я знаю, что вишу, но я смотрю только вверх, и страх мой проходит. Как это бывает во сне, какой-то голос говорит: "Заметь это, это оно!" – и я гляжу все дальше и дальше в бесконечность вверху и чувствую, что я успокаиваюсь, помню все, что было, и вспоминаю, как это все случилось: как я шевелил ногами, как я повис, как я ужаснулся и как спасся от ужаса тем, что стал глядеть вверх. И я спрашиваю себя: ну, а теперь что же, я вишу все так же? И я не столько оглядываюсь, сколько всем телом своим испытываю ту точку опоры, на которой я держусь. И вижу, что я уж не вишу и непадаю, а держусь крепко. Я спрашиваю себя, как я держусь, ощупываюсь, оглядываюсь и вижу, что подо мной, под серединой моего тела, одна помоча, и что, глядя вверх, я лежу на ней в самом устойчивом равновесии, что она одна и держала прежде. И тут, как это бывает во сне, мне представляется тот механизм, посредством которого я держусь, очень естественным, понятным и несомненным, несмотря на то, что наяву этот механизм не имеет никакого смысла. Я во сне даже удивляюсь, как я не понимал этого раньше. Оказывается, что в головах у меня стоит столб, и твердость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому тонкому столбу не на чем. Потом от столба проведена петля как-то очень хитро и вместе просто, и если лежишь на этой петле серединой тела и смотришь вверх, то даже и вопроса не может быть о падении. Все это мне было ясно, и я был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни.