Боги жаждут»: смысл названия

Об этом замечательном романе, вскоре после его выхода в свет, мною бьпа написана большая статья¹, лишь немногие мысли которой я повторю в настоящей маленькой главе, чтобы не выйти из намеченных рамок. Статья эта была озаглавлена «Психология якобинца в изображении романиста-эпикурейца», причем последним эпитетом я назвал известного французского романиста и критика Анатоля Франса, которому было уже под семьдесят лет, когда он написал свой роман «Боги жаждут», существующий даже не в одном переводе на русский язык.

Анатоль Франс—философ и поэт, обладающий громадной эрудицией и удивительной способностью вживаться в настроения и чувства разных эпох прошедшей жизни. Его миросозерцание критики и историки литературы определяют, как утонченный эпикуреизм, его отношение к людям — как ироническое и в то же время гуманное, даже любовное, его взгляд на жизнь— как созерцательную примиренность со слабостями и падениями человеческой природы, общественную сторону его литературной деятельности— как обличение неправды и уродства в нравах и в социальном строе современности и былых времен. В последние годы XIX века Анатоль Франс занял очень видное место среди французских прогрессивных intellectuels, т. е. представителей высшей интеллигенции, начав между прочим участвовать в устройстве народных университетов, читать лекции для рабочих, говорить речи на митингах, при чем сделалось в последнее время известным и сочувствие его к октябрской революции в России. Как писатель, он всегда отличался выразительностью и красочностью образов, благородной простотой и красотой слога, а в своих романах умением искусно переплетать свои вымыслы с действительными фактами, взятыми как из современности, так и из истории. В ряде романов, которым он дал общее заглавие—„Современная история", он выступил, как вдумчивый бытописатель своей эпохи, он проявил своеобразный юмор. В его романе из эпохи французской революции нет, как и в других его произведениях, ни сентиментальности, встречаемой у Диккенса, ни деланного пафоса Виктора Гюго.

Необычайное название романа „Боги жаждут" я объясню после, а пока скажу, что когда отдельные его главы стали появляться в журнале „Парижское Обозрение", французские клерикалы в своих изданиях начали выражать радость, что такой большой вольнодумец стал высказывать наконец такие же взгляды на революцию, какие были и у них самих. Но это продолжалось короткое время. В дальнейших главах романа появились в достаточном количестве эпикурейские смелости, которые заставили его хвалителей по недоразумению вдруг перестать говорить о произведении Анатоля Франса, в „обращение" которого они сначала так хотели верить.

Зато появление романа сочувственно приветствовал лучший знаток истории революции во Франции, парижский профессор по этой кафедре Олар. В своей заметке о нем в периодическом историческом органе «Французская Революция» он написал о нем, например, такие строки: "Эта книга полна исторической правды. Если бы какой-нибудь педант нашел в ней некоторые анахронизмы, то это показало бы только, что он ничего не понял в методе поэта, который соединяет так, как это находит нужным, не становясь в противоречие ни с вероподобием, ни с общим знанием, элементы картины, заимствуемые им из истории». Героя романа Олар называет при этом не карикатурой, созданной воображением писателя, а настоящим историческим типом. Когда я читал этот роман, я занимался историей парижских секций (городских районов), игравших большую роль в революции, и как-то невольно обращал особое внимание на довольно многочисленные места, где упоминаются секции: могу только сказать, что Анатоль Франс был хорошо знаком с этим предметом. Для истории событий, нужно оговориться, равно как для истории общественной перестройки Франции, книга не дает почти ничего, но за то в ней много бытового, нравоонисатетьного материала, особенно же она интересна по своему психологическому анализу. Это последнее обстоитегьство и заставило меня назвать статью свою о романе «Психологией якобинца».

На сцене в этом произведении выступают люди разных классов общества, но настоящая социальная среда, изображаемая здесь Анатолем Франсом, может быть определена, как средняя или мелкая буржуазия. В революции, как известно, она играла большую роль, имея свое средоточие в якобинском клубе, тогда как еще более демократические элементы парижского населения сильнее тяготели к кордельерскому клубу.

Место действия в романе -Париж, время—с весны 1793 года до лета 1794, т. е. период безраздельного господства якобинцев, от сокрушения ими жирондистов до сокрушения их самих термидорианцами, славный герой—молодой живописец Эварист Гамелен, один из участников террора в качестве присяжного заседателя в революционном суде. Наконец, очень несложная фабула романа такова. У Гамелена есть любовница по имени Элодия Блез, девушка, принадлежащая к семье хозяина художественного магазина, на который работает Гамелен. Однажды она призналась ему в том, что когда-то была соблазнена одним молодым человеком, назвав его при этом дворянином, тогда как на самом деле первым ее возлюбленным был какой-то мелкий писец. В Гамелене теперь сразу заговорили чувства ревности к сопернику, хотя и в прошлом, и ненависти революционера к аристократу, а Гамелен был душою предан революции. Когда у одного арестованного близ Парижа дворянина - эмигранта найден был при обыске адрес художественного магазина отца Элодии, для Гамелена, узнавшего о том, было этого вполне достаточно, чтобы отожествить арестованного с соблазнителем Элодии, как та ни уверяла своего возлюбленного, что это совсем не тот человек. Арестованный был предан революционному суду, и хотя некоторые присяжные склонялись к оправданию подсудимого, не находя никаких улик против него, Гамелен настоял на смертном приговоре. Узнав об этом, Элодия прямо бросила ему в лицо обвинение в убийстве невинного человека.

Так же поступил он с одним дворянином, бывшим в то время любовником его сестры, объявив при этом своей матери, безумно любившей сына, что знай он, где находится его сестра, он и на нее донес бы революционному комитету своей секции. Старуха, которой уже давно говорили о жестокости Гамелена, сначала совсем не хотела верить, что ее нежный, добрый, почтительный сын может быть жестоким, но теперь она горестно прошептала: „Это на самом деле чудовище"! Вскоре после этого произошло падение Робеспьера, вместе с которым был отправлен на эшафот и Гамелен в числе других террористов. Когда его везли на место казни, на улицах женщины посылали вслед ему проклятия, как «кровопийце» и «убийце за 18 франков» (дневное жалование присяжного). Вот и все.

Другими словами, в романе нет никаких необычайных приключений, какими изобилуют другие, но за то много бытовых подробностей, как чисто внешнего характера, так и по части обычаев, нравов и т. п., и особенно много психологии. Главный интерес романа в психологии героя - якобинца. Уже но короткому изложению, сделанному выше, можно подумать, что Гамелен— какой-то, если не прирожденный преступник, то во всяком случае человек бессердечный, злобный. Но в намерение Анатоля Франса вовсе не входило представить своего героя в таком непривлекательном виде. В романе есть множество мест, говорящих о противном. Мать характеризует его, как с детства еще нежного сына, жалостливого к людям, скромного, работящего. Он, действительно, любит свою мать, заботится о ней. Конечно, он охотно пошел бы в волонтеры в 1792 году: но как было оставить мать? Чтобы избавить ее от стояния в очередях за хлебом, он проделывает это сам. Один раз, когда он увидел на улице бедную голодную женщину, он отдал ей свою порцию хлеба, а дома сказал матери, что по дороге эту порцию с'ел. Всего и не перечислишь, что свидетельствует о природной доброте Гамелена. Анатоль Франс говорит и о его способности умиляться при созерцании ли природы в хороший летний день, при оправдании ли кого-либо революционным судом, или на празднике Верховного Существа, устроенном Робеспьером. Все это располагает читателя в пользу Гамелена, и к нему скорее всего чувствуешь некоторую жалость, чем что-либо другое. Гамелен у Анатоля Франса ни по уму, ни по характеру рисуется не выше общего уровня той не то средней, не то скорее мелкой буржуазии, из которой выходили якобинцы. Это, таксказать, рядовой якобинец, средний экземпляр данного типа, и если хорошенько разобрать, как автор понимает этот тип, то, в сущности, мы увидим у него понимание Тэна, но только без того озлобления, которое так часто слышится у данного историка революции. По Тэну, якобинцы считали себя монополистами истины и добродетели и верили в свою миссию, дающую право на власть для достижения цели. У Анатоля Франса характеристика якобинизма та же самая, только выражаемая другими словами. Вся психика Гамелена определяется таким настроением, доводящим его до подавления в себе всяких иных движений души. У него есть черты сходства и с Симурденом в романе Виктора Гюго, и с Менье в повести Эрнеста Додэ. Гамелен находится под властью идеи, царящей как над его здравым смыслом, так и над его нравственным чувством, и в то же время, однако, он был и изменчив в своих симпатиях в зависимости от того, кто в данный момент овладевал его воображением, сильно поддававшимся внушению извне. Мать в одном месте напоминает, как часто в короткое время менял он своих идолов среди политических деятелей момента.

«Веря,—говорит Анатоль Франс о якобинцах,---что на их стороне истина, мудрость, высшее благо, (они приписывали своим противникам заблуждение и зло. Они чувствовали себя сильными: они видели Бога, эти присяжные революционного суда. Верховное Существо, признанное Робеспьером, их озаряло своим пламенем. Они любили и верили». Гамелен переменил несколько властителей своих дум, пока не сделался робеспьеристом. Характерна молитва его, обращенная к Руссо: «Добродетельный человек! внуши мне вместе с любовью к человечеству ревность к их возрождению».

Принимая иа себя обязанности присяжного, Гамелен поклялся служить верою и правдою. Зная его жалостливость, мать надеется, что его служение будет торжеством милосердия, а по тому нам понятно ее удивление, когда она узнала, что ее сын самый безжалостный судья. Но это не была черта характера, как у какого-нибудь Журдана. В смертной казни он видел лишь временную меру, печальную необходимость до окончательного истребления врагов отечества. Анатоль Франс рисует тяжелые переживания Гамелена. На последнем свидании с Элодией он говорит: „Я пожертвовал отечеству своею жизнью и своею честью. Я оставлю тебе, несчастная, после себя только проклятую память. Нам любить друг друга!.... Разве и я могу любить? Нo я ни в чем себя не упрекаю. То, что я сделал, я стал бы делать и еще. Я наложил на себя проклятие ради отечества. Я поставил себя вне человечества". То же болезненное переживание проявляется и в таком эпизоде. Играющий в общественном саду ребенок нечаянно подбегает близко к Гамелену, который берет его к себе на колени и говорит: „Дитя, ты вырастешь свободным, счастливым и этим будешь обязан опозоренному Гамелену. Я ужасен, но лишь для того, чтобы ты был счастлив. И жесток, но для того, чтобы ты был добр, я неумолим, но только для того, чтобы французы завтра друг с другом обнимались, проливая слезы радости". И при этом он думал, что вот он сейчас обнимал этого ребенка, а завтра, быть может, пошлет его мать на гильотину.

Можно ли жить с таким настроением души? С точки зрения своего понимания долга Гамелен находил, что ему упрекнуть себя не в чем, а между тем, когда сам он был приговорен к казни, он находил, что это так и должно было быть. „Я умираю,—говорил он,—-справедливо, и мы заслуженно подвергаемся оскорблениям. Мы были слабы, мы виноваты своею снисходительностью. Мы предали республику и заслужили свою судьбу. Сам Робеспьер, чистый, святой, грешил мягкостью, милосердием, но его ошибки покрыты его мученичеством. По его примеру я предал республику, и она гибнет: справедливо, чтобы я умер с нею. Я жалел крови, пусть же течет теперь моя кровь. Я заслужил свою гибель".

Я сделал выше общую характеристику романиста-эпикурейца с его ироническим и жалостным отношением к людям. В изображении событий и людей революции у Анатоля Франса нет никакого пафоса, ни революционного, ни антиреволюционного, а есть скептицизм, не лишенный элегичности. Гамелен ему жалок в своем неразумии, бессердечии и безволии. В романе есть один персонаж, устами которого нередко говорит сам автор. Это—Морис Бротто, уже старик, когда-то большой богач, вольнодумец, атеист, разделяющий эпикурейскую философию Лукреция, томик которого всегда имеет при себе, чтобы иметь возможность почаще в него заглядывать. Вот, между прочим, как он рассуждает: «У меня нет существенных возражений против гильотины. Убийство —естественное право, и значит, смертная казнь законна, лишь бы к ней прибегали не во имя добродетели и правосудия, а ради необходимости, ради какой-либо другой выгоды. Однако, -иронически прибавил Бротто-у меня, должно быть, извращенные инстинкты, потому что мне все-таки противно видеть пролитие крови: с этим недостатком не справится моя философия». В одном споре с Гамеленом поклонник философии эпикурейца Лукреция заявляет о себе: «Я люблю разум, но я не фанатик разума. Разум нами руководит и нас просвещает, но когда вы сделаете из него божество, он вас ослепит и заставит совершать преступления».

Бротто—скептик до мозга костей. С великим сомнением относится он к внешним победам Франции. «Подождите, - предсказывает он,—настанет день, когда один из этих героев, которых вы обоготворяете, начнет вас глотать, как в басне журавль—лягушек, ибо богов узнают по аппетитам.» В этих словах Бротто как бы предчувствуется военный деспотизм Наполеона, и в них же нужно искать объяснение названия романа «Боги жаждут». Но еще яснее смысл этого названия выступает в другом аналогичном месте, где говорит Анатоль Франс уже от себя: «Поражениям армий, восстаниям провинций, злоумышлениям, заговорам Конвент противопоставлял террор: у богов была жажда». Этою же фразою «Боги жаждут» назвал одну из глав своей «Французской революции» Карлейль, заимствовав ее из одной речи, сказанной во время революции; это были еще ранее слова одного туземца Америки во время первоначального ее занятия европейскими завоевателями.

Я беру эту фразу не столько в связи с названием «кровопийцы», какое давали враги террора его исполнителям, сколько с пониманием у Анатоля Франса якобинизма, как своего рода религии, унаследовавшей фанатизм от тиранического католицизма средних веков. Якобинизм со своею «гражданскою религией» из «Общественного Договора» Руссо, со своим культом Верховного Существа по мысли Робеспьера кажется ему новой формой религии со своими храмами, служителями, праздниками, символами и эмблемами, с тем же догматизмом, фанатизмом и деспотизмом, какие были у старой религии. Все признаки такого состояния ума, чувства и воли Анатоль Франс находит у Гамелена и у подобных людей, не соглашаясь с мнением Бротто, будто такие люди более злы или более глупы, нежели другие: думать так, говорит он, значит уже впадать в идеологию.

Как позитивист, наравне из историков с Таэном, из романистов с Золя, Анатоль Франс враг всякой идеологии, понимая это слово в особом, условном смысле, всякого идейного абсолютизма, т. е. и религиозного, и метафизического, и политического, и в этом смысле его характеристика близка к тэновской, но только сам он относится к якобинцам терпимее, снисходительнее, возражая Бротто, думавшему, что они были хуже других людей: как раз своего героя, Гамелена, он изобразил добрым, честным, целомудренным, скромным и вообще наградил его добродетелями, ценимыми в обществе.

В мою задачу не входит говорить о других лицах, выведенных Анатолем Франсом на сцену. Сделаю только исключение для представителя старой веры—монаха Лонгмара, простоватого, с слабою головою, но искреннего, благодушного, трогательно - наивного, с которым атеист Бротто ведет разговоры на острые темы, но который и здесь остается верен себе. Этого представителя старой веры вместе с аристократом Бротто и случайной проституткой, напоминающей швею в романе Диккенса, казнят вместе.

Позволяю себе заключить эту главу последними строками упомянутой моей статьи о романе Анатоля Франса. «Анатоль Франс,- сказано там, - совсем не политик. Он только наблюдает и изображает жизнь, в своих исторических романах только воскрешает прошлое с любознательностью ученого и с образностью художника, но опять-таки не для того, чтобы что-либо осудить не только с политической, но и с моральной точки зрения, или что-либо преподать в качестве совета не только политического, но и морального, а для того, чтобы выразить свое настроение и тем самым представить действительность в свете своего миросозерцания. И это общее настроение проявляется и в заключительной главе романа, которая как-то напомнила мне «младую жизнь, играющую у гробового входа» при «сиянии вечной красы равнодушной природы». Такой примиряющий аккорд напоминает конец «Повести о двух городах» Диккенса.