Операциональные принципы языка

Теперь я попытаюсь определить основные принципы, посредством которых язык становится чрезвычайно эффективным инструментом артикулированного интеллекта.

Существует три основных вида речевого высказывания: (1) выражение чувства, (2) обращение к другим лицам, (3) утверждение фактического характера. Каждому из них соответствует определенная функция языка. Рассматриваемый мной здесь переход от неявного знания к артикулированному ограничен изъявительными формами речи, то есть теми, которые используются для фактических утверждений.

Считается, что язык прежде всего и всегда межличнос-тен и до определенной степени выражает чувства. Эта последняя функция становится единственной в случае эмоционального выражения (взволнованное сообщение) и повелительной речи (действие посредством речи). В то же время даже в декларативных утверждениях о факте содержится некоторая цель сообщить что-то и эмоция (выражение убежденности). Фактически мое рассуждение ведет именно к тому, чтобы обнаружить компонент личностной эмоции, присущий и необходимый даже наименее личностным формам речи. Однако мы яснее сможем понять интеллектуальную силу, придаваемую человеку артикули-рованностыо, если оставим эту возможность в данный момент в стороне и обратим внимание в основном только на чисто обозначающую способность языка. Но и тогда мы должны с самого начала включать в язык письменность, математику, графики и карты, диаграммы и изображения, короче говоря, все формы символического представления, которые используются в качестве языка (понимая его в смысле, определяемом данным ниже описанием лингвистического процесса)'.

Существует, по-видимому, два рода операциональных принципов языка, объясняющих все интеллектуальное превосходство человека перед животными. Первые управляют процессом лингвистического представления, вторые— оперированием символами для обеспечения мыслительного процесса. Действие принципов каждого типа можно пока-

' Разграничительную линию между ними я провожу здесь в значительной мере иначе, чем это обычно делают психологи, которые, начиная с Вюрпбуржской школы, стремились к различению

вербализованной и «бессловесной» мысли.

зать, развив их до крайнего и явно абсурдного предела совершенства, после чего становится очевидной ранее не принятая во внимание необходимость как-то их ограничить.

(1) Допустим, что вы стремитесь улучшить язык, безгранично его обогащая. Сколь огромное число напечатанных или написанных слов можно образовать путем различных комбинаций фонем или букв, можно себе представить, если учесть тот факт, что с помощью алфавита из 23 букв можно построить 238, то есть около ста тысяч миллионов условных восьмибуквенных слов. Это позволило бы нам заменить каждую отдельную фразу, когда-либо напечатанную по-английски, на отдельное печатное слово, так, чтобы это слово в качестве единицы кодирования означало бы то, что утверждается соответствующей фразой. Английский язык тем самым «обогатился» бы в миллион раз — и был бы разрушен полностью не только потому, что никто не смог бы запомнить так много слов, но и потому (а это важнее), что слова эти были бы бессмысленны. Ибо значение слова формируется и проявляется в его многократном употреблении, а подавляющее большинство наших восьмибуквенных кодовых слов употреблялось бы только по одному разу или по крайней мере слишком редко, чтобы они успели приобрести и выразить определенное значение. Отсюда следует, что язык должен быть настолько беден, чтобы можно было достаточное число раз употреблять одни и те же слова. Это мы можем назвать «законом бедности» \.

Конечно, если десяти тысячам слов приходится справляться с задачей составления десяти тысяч миллионов высказываний, то это может быть выполнено лишь при условии, что мы можем комбинировать слова таким образом, чтобы вместе они выражали необходимое нам содержание. Поэтому фиксированный, достаточно бедный словарь должен использоваться в рамках определенных и всегда имеющих одно и то же значение способов комбинирования. Только грамматически упорядоченные группы слов могут выразить с помощью ограниченного словаря безмерное разнообразие вещей, соответствующих известному опыту2.

' Ср.: Л о к к Дж. Опыт о человеческом понимании, кн. 3, гл. 3, разд. 2—4, где существование общих терминов выводится аналогичным образом; Л о к к Дж. Избранные философские произведения в 2-х томах. Т. I. М., Изд-во соп.-акон. лит., 1960, с. 408—409;

ср. также: S a p i г Е. Language, N. Y., 1921, р. 11.

2Ibid., p. 39.

«Закон бедности» и «закон грамматики» не исчерпывают первого операционального принципа языка. Они касаются слов, но слова не станут словами до тех пор, пока их нельзя узнать при воспроизведении и пока они не употребляются согласованно. Итак, в основе «закона бедности» в «закона грамматики» лежат еще два закона: «закон повторения» и «закон постоянства».

Чтобы слова можно было узнать при их воспроизведении в составе различных устных или письменных фраз, фонемы и буквы должны повторяться. Они должны быть отобраны и определены по некоторому признаку, обладающему отчетливостью того типа, который в гештальтпсихоло-гии описан как прегнантность и на который (как и на другие типы упорядоченности) я выше, в части I, специально. указал, противопоставив его случайным конфигурациям. Процесс повторения или узнавания слов в речи или па-письме, конечно, не бывает полностью лишен помех, в результате чего возникают речевые ошибки, которые могут исказить историю или привести к закрепившимся сдвигам-в словоупотреблении. До сих пор, или по крайней мере-совсем до недавнего времени, не очень взыскательных зрителей артисты мюзик-холлов смешили, коверкая или путая сходные слова. Фонемы, графемы и слова хороши:

только в том случае, если они благодаря своим четко отличным друг от друга формам уменьшают подобного рода> опасности.

С одной стороны, их специфическая форма позволяет отличить слова от бесформенных актов выражения, таких,. как стон или писк; с другой — их устойчивое употребление отличает их от выражений, явно допускающих повторение, воспроизведение, например от мелодий, которые не-употребляются постоянно с целью передать какое-то значение, призыв или утверждение. Воспроизводимые выражения могут обладать определенным смыслом только в:

том случае, когда их употребление становится постоянным, а выражения без определенного смысла — это неязык. Язык со своей бедностью может выполнять обозначающие функции только в том случае, если входящие в него выражения повторимы и вместе с тем постоянны.

«Постоянство» — это сознательно выбранный неточный термин, обозначающий некоторое далее неуточняемое-качество. Поскольку ни одна ситуация в мире, как ни одна' картинка в калейдоскопе, никогда не повторяет какую-либо из предыдущих (ведь если бы такое повторение-

117-

и случилось, мы бы о нем не узнали, не имея средств определить, прошло ли время между двумя повторами), то мы можем достичь постоянства, лишь отождествляя явно различимые по какой-нибудь одной частной особенности ситуации. Но для этого требуется ряд личностных суждений. Во-первых, мы должны определить, какие вариации нашего опыта нерелевантны для определения этой частной особенности, поскольку они не являются ее компонентами. Другими словами, мы должны отделить ее от всех случайностей как ее фона. Во-вторых, мы должны судить о том, какие вариации следует принять в качестве нормальных изменений в проявлении этой изучаемой нами черты, а какие, напротив, исключают представление о ней как о воспроизводимом элементе опыта. Таким образом, из «закона бедности» и «закона постоянства» следует, что каждый раз, когда мы используем слово для обозначения чего-либо, мы совершаем некоторый акт обобщения и одновременно удостоверяем совершение нами этого акта. Отсюда следует соответственно и то, что использование того или иного слова позволяет дать наименование классу, которому мы приписываем определенную существенную черту.

Кроме того, тем, что мы готовы говорить на пашем языке и в ситуациях, которые еще возникнут, мы антиципируем его применимость также и к будущему опыту, ожидая, что и его можно будет описать с помощью общепринятых в нашем языке обозначений естественных классов. Такие антиципации образуют некую теорию универсума, которую мы непрерывно проверяем, используя язык. Пока мы чувствуем, что наш язык успешно классифицирует объекты, мы удовлетворены его правильностью и продолжаем принимать ту теорию универсума, которая имплицируется нашим языком в качестве истинной.

Природу этой универсальной теории, принимаемой нами вместе с использованием языка, можно пояснить следующим образом. Каждое из двух или трех тысяч общеупотребительных английских слов в среднем около ста миллионов раз встречается в Англии и США ежедневно в разговорах людей. В библиотеке из миллиона томов, использующих словарь в 30 тыс. слов, одно и то же слово встретится в среднем более миллиона раз. Итак, некоторый данный словарь, включающий имена существительные и прилагательные, глаголы и наречия, по-видимому, образует своего рода теорию всех предметов, о которых вообще можно говорить, и в том смысле, что этот словарь постулирует, что

все предметы состоят из сравнительно немногих повторяющихся в них признаков: к этим признакам и относятся существительные, прилагательные, глаголы и наречия1.

Такая теория до некоторой степени сходна с теорией химических соединений. Химия утверждает, что миллионы различных соединений составлены из небольшого числа, приблизительно сотни устойчивых и сохраняющих свою индивидуальность химических элементов. Поскольку у каждого элемента есть название и присвоенный ему символ, мы можем записать состав любого соединения с помощью обозначений входящих в него элементов. Это соответствует записи предложения с помощью слов определенного' языка. Данную параллель можно продолжить. Систему скобок, используемых для уточнения внутренней структуры соединения с данным химическим составом, мы можем рассматривать как аналог грамматических конструкций, которые указывают на внутренние связи между вещами, обозначаемыми словами данного предложения.

Как мы видим, говорить о вещах — значит применять. имплицируемую нашим языком теорию универсума к част^ ным предметам нашей речи. Речь, следовательно, тесно связана с описанным в части I процессом, посредством которого устанавливаются эмпирические последствия теорий, сформулированных точными науками. Но еще сильнее связь языка с описательными науками. Для того чтобы классифицировать вещи (как мы это делаем, говоря о них) на основе их признаков, для которых у нас есть названия, требуется мастерство того же рода, каким должен обладать натуралист для определения образцов растений-или животных. Таким образом, искусство правильной речи,. точного использования богатой лексики напоминает тон-кие приемы различения, применяемые опытным таксоно-иистом.

Теперь мы можем обобщить сделанный нами в части Г вывод относительно применимости точных наук к опыту, Всякое применение формальной схемы к опыту, как мы видели, влечет за собой неопределенность, устранение которой производится на основе критериев, которые сами.по себе строго не формулируются. Теперь мы можем добавить, что столь же неформализуемым, неартикулируемым является процесс применения языка к вещам. Таким образом,

' Мы можем оставить открытым вопрос о том, являются лв паречия «настоящими» словами или только псевдословами (см.:

Ullman S. The Principles of Semantics. Glasgow, 1951, p. 58—59).

II»

обозначение — это искусство, и все, что бы мы ни высказывали о вещах, несет на себе отпечаток степени овладения этим искусством. Вскоре мы вернемся (но уже в более широком контексте неречевых знаний) к этому неотъемлемому от употребления языка личностному компоненту всех высказываний.

(2) Второй операциональный принцип языка можно выявить, взяв другой способ усовершенствования языка и доведя его до абсурда. Лучше всего это можно проиллюстрировать па примере процесса картографирования. Карта тем точнее, чем ближе ее масштаб к единице. Но если бы масштаб достиг единицы и представил бы нам черты ландшафта в их натуральную величину, карта стала бы бесполезной, ибо на ней было бы столь же трудно найти дорогу,

•как и на самой местности, которую эта карта изображает. Аналогично этому лингвистические символы должны быть

•ае слишком общими и не слишком дробными, или, иначе говоря, они должны состоять из объектов, с которыми легко обращаться. Благодаря использованию мелкого шрифта

•в «Британской энциклопедии» можно па одной полке, вмещающей все это издание, хранить информацию,

•охватывающую объекты от самых крупных до самых мелких. Язык может содействовать мысли только в той мере, v какой его символы могут воспроизводиться, храниться, перемещаться, перестраиваться, и тем самым являются <юлее легко осваиваемыми, чем вещи, которые они означают. Церкви и пирамиды — символы, но не язык, потому что их нельзя с легкостью воспроизвести или оперировать с

•ними. Данное требование мы можем назвать «закон оперирования».

Мы уже до некоторой степени предвосхитили это требование, допустив, что в различных обстоятельствах можно повторно употреблять одно и то же обозначение и что можно составить множество различных предложений, соединяя одни и те же слова по определенным правилам. Однако

•гораздо большая польза от «оперирования» заключается в том, что оно увеличивает интеллектуальные возможности

•человека.

Говоря в самой общей форме, принцип оперирования заключается в том, что, изобретая способ презентации опыта, мы открываем и его новые аспекты. К этому принципу мы прибегаем уже тогда, когда записываем или хотя бы иначе фиксируем описание некоторого эмпирического фе-яомена, причем таким образом, что из одного этого описа-

ния мы можем затем вывести новые признаки данного феномена. Оперирование символами иногда подразумевает возможность действовать с ними по правилам, рассматриваемым как символические операции, либо же просто обращаться с ними некоторым неформальным образом, например когда мы листаем страницы книги с целью составить общее представление о ней.

Все эти услуги, оказываемые мысли принципом оперирования, можно описать как процессы со следующими тремя стадиями:

1) первичное обозначение;

2) его реорганизация;

3) считывание результата.

Стадии 2 и 3 сливаются воедино, если реорганизация происходит мысленно, как процесс, заключающийся в новом прочтении первичного обозначения.

Каждая из данных трех стадий может быть относительно тривиальной, но может требовать и известной изобретательности и даже гениальности. Далее, реорганизацию можно рассматривать как процесс, включающий в себя перевод первичного обозначения в некое другое множество символов: например, когда количественные наблюдения выражаются посредством графиков, или словесные утверждения — посредством уравнений, что может также требовать немалой изобретательности.

Мы видели, что в процессе латентного научения, описанного нами как тип В, животные осуществляют психологическую реорганизацию своих воспоминаний о прошлом опыте. Теперь обнаруживается, что интеллектуальное превосходство человека основывается преимущественно па расширении этой способности путем символизации опыта, причем человек может формально или мысленно реорганизовать эти символы в целях извлечения новой информации. Эта чрезвычайно усиленная способность переосмысления в конечном счете коренится в относительно небольшом преимуществе того скрытого компонента познания, который лежит в основе нашего дара речи. Говорить — это значит изобретать знаки, наблюдать за их пригодностью, истолковывать их различные отношения. Хотя каждая из этих трех способностей есть и у животных, они не могут их комбинировать'.

' Именно в этом заключается способность к пониманию, которая возникает у ребенка, когда он начинает говорить. См.:

Р i a g e t J. Le language et la Pensee du point de vue genetique. —

4. Сила артикулированной мыс™

Рассмотрим теперь примеры, иллюстрирующие то огромное усиление умственных способностей, которое порож^ дает простой механизм обозначения, реорганизации и считывания, и в то же время показывающие, что, сколь бы ни были усилены наши мыслительные способности применением символов, тем не менее их действие совершается в конечном счете в той же (общей для нас с животными) среде неформализованного интеллекта.

Возьмем простой пример использования географической карты для нахождения дороги и попытаемся хотя бы грубо количественно оценить тот рост способности к умозаключению, который вытекает из надлежащим образом упорядоченной перестройки опыта. Обозначив точками на листе бумаги географическое местоположение 200 крупных английских городов, мы получим схематическую карту Англии. При этом декартовы координаты каждой точки выберем в постоянном отношении к долготе и широте какого-либо одного города и присвоим каждой точке наименование соответствующего города, написав под ней это наименование. Взглянув на эту карту, мы можем считывать с нее маршруты, ведущие из одного города в другой: тогда из

заданных первоначально 400 позиционных данных (200

200 х 200 долгот и 200 широт) получится —.—— == 20 000 маршрутов. В действительности, однако, картографирование дает нам куда более обширную информацию. Каждый маршрут пройдет в среднем приблизительно через 50 городов, а это уже даст миллион элементарных сведений, то есть в 2500 раз больше тех, которые были заданы вначале.

В то же время исходный список в 200 городов с перечислением их долготы и широты в сравнении с картой бесполезен, поскольку не дает такого изображения взаимною положения городов, чтобы глаз мог легко его воспринять. Преобразование списка в карту мы можем рассматривать как формальную операцию над данными списка, сопровождающуюся неформальной операцией считывания с карты множества маршрутов. Известно, что уже простое нанесение серии числовых данных на бумагу в форме графика может раскрыть функциональные отношения, о которых

In: B6vesz G. Thinking and speaking. Amsterdam, 1954, p. 51;

Leopold W. F. Semantic learning in infant language. "Word", 1948, 4, p. 173-180.

мы п не подозревали бы на основании нашего знания об-исходных данных. Примером может служить графическое изображение расписаний в целях регуляции движения поездов: на таком графике наглядно видно место и время, где и когда составы встречаются или догоняют друг друга, то есть даются сведения, которые, как правило, трудно вывести из обычных расписаний.

Все эти случаи усиления наших интеллектуальных способностей с помощью удачно выбранной символики убедительно показывают, что простое манипулирование символами само по себе никакой новой информации не дает. Оно эффективно лишь постольку, поскольку содействует реализации неартикулироваиных мыслительных способностей, считывая результаты их применения. В случае извлечения новой информации посредством математических вычислений это выглядит не столь очевидным. Однако в действительности и здесь все обстоит точно так же. Допустим, мы знаем, что возраст Поля на год меньше удвоенного возраста Питера, а разница между ними обоими по возрасту — четыре года; п нам надо определить, сколько лет каждому. Запишем сначала ситуацию символически: возраст Поля будет х, возраст Питера — у, причем х==2у— 1; х—у =4. Оперируя затем символами, получаем ж=9, у ==5 и наконец считываем результат: Полю девять лет, а Питеру — пять. Какой бы чисто механической ни была эта процедура, для ее выполнения требуется определенная степень интеллектуального контроля. Надо понять условие, касающееся соотношения возрастов Питера и Поля, четко представить себе задачу, вытекающую из этого условия; далее необходимо точно выполнить символизацию и последующие операции и правильно интерпретировать результат. Все это требует понимания, ц именно в ходе этих неявных актов понимания обретают смысл использованные в процессе решения задачи формальные операции, а их результат принимается лицом, которое пх выполняет.

Действия, основанные па этих нескольких проиллюстрированных здесь простых принципах, фактически ведут к развитию человеческого интеллекта от основных типов невербального научения, наблюдаемых у животных, до таких рациональных сфер, как техника, естествознание и чистая математика.

Возьмем прежде всего естественные науки, как точные, так и описательные. Обозначение опыта с помощью чисел

я затем вычисления, дающие новую информацию, могу! быть расширены до логического аппарата точных наук путем включения в наши расчеты формулы, соответствующей тому или иному закону природы. В части I я уже довольно подробно рассматривал точные эмпирические науки как систему формализмов, а в следующей главе я снова вернусь к этому вопросу.

К описательным наукам, таким, как зоология и ботаника, мы можем перейти (выше уже было вкратце об этом упомянуто) от более примитивного уровня выражения знания, основанного на всего лишь зачаточных, во всяком случае совершенно не формальных, логических операциях. В таких науках расширение обычной речи происходит посредством добавления к ней научной терминологии; символизация же, на которой они главным образом основываются, заключается в систематическом накоплении фиксированного знания, а также в перегруппировке и пересмотре этого знания с новых позиций.

Однако и в этой области процесс артикуляции оказал колоссальную по своей эффективности помощь нашим врожденным мнемоническим способностям. В умении выбираться из лабиринта человек не намного превосходит крысу, и не ясно, намного ли превосходит он животных также и в реорганизации опыта с помощью памяти. Однако животные с помощью одной лишь своей лишенной поддержки со стороны других психических способностей памяти могут только подбирать крохи несистематизированной информации. Человек тоже не далеко бы от этого ушел, если бы не обладал основанной на речи способностью к систематизации. Но и с этой способностью описательные зоология и ботаника вплоть до изобретения книгопечатания, невероятно ускорившего воспроизведение знания и сделавшего его гораздо более компактным, не могли подняться от естественной истории аристотелевского и средневекового типа, включавшей всего лишь несколько сот типологических групп, до современной научной таксономии с ее миллионами видов.

Составление компактных документов оказывает существенное содействие памяти также и в таких обширных областях гуманитарного знания, как история, литература и право.

Способность этих же факторов поддерживать воображение изобретателя близка по своей природе той мнемонической помощи, которую дает артикулированность зна-

ния. Записная книжка изобретателя—это его лаборатория. Существует стандартный тест для измерения изобретательности, когда человеку показывают две свисающие с потолка почти до пола веревки, причем подвешены они так далеко друг от друга, что, взяв в руку конец одной веревки, человек не может достать до другой, пока она висит вертикально. Задача состоит в том, чтобы связать концы aepf-вок. Люди, которым не удавалось сделать это непосредственно, быстро находили решение после того, как рисовали на бумаге схему расположения веревок. Для отчетливости выражения существенные моменты ситуации должны быть изображены в уменьшенном виде, позволяющем манипулировать с нею в воображении. Отсюда становится возможной п инженерная наука.

Итак, совместное применение обоих операциональных принципов языка можно рассматривать как расширение речи до включения в нее научных и технических текстов. Однако изобретение подходящих символов и манипулирование ими в соответствии с фиксированными правилами может и вовсе вывести за пределы исследования эмпирических объектов. Осуществляемые посредством символических операций умозаключения могут выполняться без упоминаний о реально сосчитанных или измеренных величинах, и такие умозаключения могут представлять интерес. Отсюда вытекает возможность чистой математики.

Как и шахматные фигуры, символы чистой математики йе являются (или не обязательно являются) выражением чего-либо ими обозначаемого, а говорят прежде всего о том, как можно их употреблять в соответствии с заданными правилами. Математический символ воплощает концепцию своей операциональное™, подобно тому как в шахматах слон или конь воплощают правило перемещения данной фигуры на доске. Изобретение новых математических символов, которые можно использовать более интересным или практически более эффективным, чем старые, способом, продолжается вот уже в течение столетий. Представление о числах есть уже у животных, но человек, последовательно изобретая все новые и новые символы, развил это понятие далеко за его первоначальные рамки, ограничивавшиеся шестью или восемью целыми числами. Создание позиционного счисления, арабских цифр, знака нуля и запятой для десятичных дробей — все это облегчило изобретение арифметических операций, которые в свою очередь в огромной мере обогатили наше понятие о числе и в то же время

сделали более мощными методы практического применения числа для счета и измерения.

Система записи, изобретенная одним математиком, может подсказать другому какую-нибудь новую любопытную вариацию концепции, соответствующей этой новой системе записи. Лаплас отмечал, какой удачной оказалась декартова запись возведения в степень для стимулирования исследований о возможности иных (помимо целых положительных) степеней'. К некоторым вопросам теории чисел долгое время нельзя было подступиться по причине огромного труда, который понадобился бы на расчеты для их решения, до тех пор пока не были созданы ЭВМ, во много тысяч раз ускорившие эти расчеты. Таким образом, прогресс математики в значительной степени зависит от изобретения выразительных и удобных в обращении символов для представления математических концепций.

Возникновение формальной логики напоминает те успехи, которыми математика обязана изобретению удачных новых символов. Логические символы позволяют нам отчетливо формулировать такие сложные предложения, которые были бы совершенно немыслимы в обычном я.<ыке. Благодаря этому область пригодных для опери ронапия грамматических структур существенно расширилась, и мы можем теперь применительно к этим структурам добиваться таких успехов в дедуктивных рассуждениях, о каких в ином случае не могли бы даже и мечтать. Возникла новая сфера умозаключений столь топкпх и глубоких, что она заслуживает серьезной разработки уже ради иее самой.

Поразительное разнообразие способов, которыми могут быть истолкованы системы алгебры или геометрии, доказывает условность приписываемых этим системам обозначающих функций. Они не относятся к конкретным вещам и могут быть пустыми категориями, хорошо определнипы-ми, но нп к чему не применимыми. Так, бесконечное множество N включает все числа; следующие за ним в возрастающем порядке множества Ni и Nz исчисляют соответственно все геометрические точки и все мыслимые кривые; но множества Ns, N4... и т. д. являются бесконечно более мощными, чем любое из перечисленных нами множеств объектов, а потому не прилоя;пмы вообще ни к

' Laplace F. Traite de Probabilite. — Ouevres, Acad., Sc. edn.. 1886, 7, p. 2.

чему определенному. Всякое такое приложение упразднило бы их как математические объекты.

Возможно, что такие самодовлеющие чисто математические системы говорят нам о чем-то важном, и для этого им не надо предварительно означать что-либо другое, внешнее по отношению к ним самим. Поэтому второй операциональный принцип артикуляции здесь всецело доминирует над первым. В самом деле, математика раскрывает величайшие возможности, заключенные в этом принципе, и свидетельствует о том чувстве удовлетворения, которое мы получаем от развертывания этих возможностей. В следующей главе я подробнее остановлюсь на этой интеллектуальной страсти, которая в математике имеет существенное значение.

МЫ получили теперь следующий ряд научных дисциплин, расположенных в порядке снижения роли перрого и возрастания роли второго операционального принципа языка: (1) описательные науки, (2) точные науки, (3) дедуктивные науки. Это последовательность, в которой возрастает символизация и манипулирование с символами, а параллельно уменьшается контакт с опытом. Высшие ступени формализации делают суждения науки более строгими, ее выводы — более безличностными; но каждый шаг в направлении к этому идеалу достигается путем все большей жертвы содержанием. Неизмеримое богатство живгдх форм, над которым царствуют описательные пауки, сужается в сфере точных наук до простого считывания указаний стрелок на приборах; а когда мы переходим к чистой математике, опыт вообще исчезает из нашего непосредственного поля зрения.

Этот процесс сопровождается соответствующей вариацией в выраженности неявного компонента речи. Чтобы описывать опыт более полно, язык должен быть менее точным. При этом возрастание неточности усиливает роль способности к скрытой оценке, которая становится необходимой для компенсации возникшей речевой неопределенности. Таким образом, богатство конкретного опыта, на который может указывать наша речь, регулируется именно нашим личностным участием в этом опыте. Лишь при помощи этого неявного компонента знания мы вообще можем что-либо высказывать относительно опыта. Это тот же "вывод, к которому я уже пришел ранее, показав, что процесс предметного отнесения (denotation) сам по себе является неформализуемым.

Date: 2015-10-18; view: 344; Нарушение авторских прав