IV. Сократическая педагогика: важность довода

[Я] приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли [37].

Платон. Апология Сократа. 399 г. до н. э.

Наш разум обретает истинную свободу не через получение материалов для освоения и присвоение идей других людей, но через создание собственных критериев для суждения и формирование собственных мыслей.

Рабиндранат Тагор. Из конспекта урока в созданной им школе. Ок. 1915

Сократ утверждал, что «жизнь без… исследования не есть жизнь для человека»[38]. Демократия, испытывающая страсть к пылкой риторике и скептически настроенная по отношению к доводу, лишила греческого философа жизни за преданность диалогу, развивающему критическое мышление. Сегодня пример Сократа централен для теории и практики гуманитарного образования в западной традиции; сходные идеи стали основой гуманитарного образования в Индии и других странах, не имеющих отношения к западной культуре. Одна из причин, по которым в университетскую программу обязательно включены философия и другие гуманитарные науки, заключается в том, что содержание и методика преподавания таких курсов должны научить студентов самостоятельно думать и аргументированно спорить, а не полагаться на общепринятое или авторитетное мнение. Считается, что способность применять в спорах сократический метод ценна для демократии.

Однако в мире, стремящемся к максимальному экономическому росту, сократический идеал находится под тяжелым гнетом. Для многих людей способность самостоятельно мыслить и аргументировать свое мнение остается чем‑то несущественным, ведь для них главное – продукт (товар), поддающейся количественному измерению, а сократические навыки сложно измерить при помощи стандартизованных тестов. Лишь гораздо более тонкая, качественная оценка поведения студентов в аудитории и их письменных работ может показать, насколько учащиеся овладели навыками ведения критических дебатов. Но стандартизованные тесты становятся привычной мерой уровня образования, поэтому сократические аспекты содержания курса и методики преподавания, вероятно, будут забыты. Культура, нацеленная на экономический рост, испытывает страсть к типовым тестам и не терпит методики преподавания или содержания курсов, которые нельзя легко оценить с помощью таких тестов. Пока целью курса обучения будет личное благосостояние или благосостояние всего государства, сократические навыки не будут развиваться.

Почему такие навыки важны? Вспомните об афинской демократии, о среде, в которой вырос Сократ. Ее институты во многих отношениях были достойны восхищения: каждый гражданин получал возможность обсуждать общественно значимые вопросы, каждый был обязан участвовать в голосованиях и в работе суда присяжных. Безусловно, Афины проделали по направлению к прямой демократии гораздо более значительный путь, чем любое современное общество, где все самые важные должности (кроме высшей должности в государстве) занимают выбранные случайным образом люди. Конечно, участие в Народном собрании было в определенной степени ограничено для тех, кто работал или жил далеко от Афин; соответственно роль городских жителей и неработающих граждан на собрании была непропорционально велика, а неграждане, такие как женщины, рабы и иностранцы, напротив, вовсе к нему не допускались, и все же любой мужчина, не являющийся представителем элиты, мог прийти и предложить на общее обсуждение какой‑либо вопрос. Отчего же Сократ называл эту процветающую демократию обленившейся лошадью и стремился подгонять ее, обучая ее представителей навыкам устного состязания и аргументации в нем?

Если мы рассмотрим политический спор, изображенный, к примеру, у Фукидида в «Истории Пелопоннесской войны», то заметим, что участники спора не слишком умело приводили свои доводы. Они редко задумывались об основных целях политики их государства или задавались вопросом о том, каким образом сочетаются друг с другом различные ценные для них вещи. Потому мы видим, что первая проблема, связанная с отсутствием самоанализа, состоит в неясности поставленных целей. Платон ярко обрисовывает эту проблему в своем диалоге «Лахет», где показано, как Лахет и Никий, два крупных афинских полководца, не могут описать, что такое храбрость, хотя и полагают, что сами обладают ею. Они попросту не знают, должен ли храбрец задумываться о том, ради чего следует сражаться, о том, что именно нужно его городу. Сократ задает им вопросы об этом, и им нравится его идея, но все же для нее среди их прежних представлений не находится постоянного места. Полное замешательство в понимании одной из основных для человека ценностей не опасно в контексте, предполагающем принятие простых решений. Однако в ситуации, когда предстоит сделать трудный выбор, лучше, чтобы каждый четко понимал, чего он хочет и что для него важно. Платон убедительно связывает с неспособностью этих полководцев к самоанализу катастрофические военные и политические просчеты сицилийской экспедиции, когда действия главнокомандующего Никия стали основной причиной трагического поражения Афин. Сократическое исследование не гарантирует, что человек сумеет правильно ставить перед собой цели, но оно обеспечивает хотя бы то, что преследуемые цели будут ясно связаны друг с другом, а ключевые вопросы – не упущены в спешке или по небрежности.

Еще одна проблема состоит в том, что неспособные к самоанализу люди обычно слишком легко поддаются влиянию. Если талантливый трибун обращался к афинянам, делая это эмоционально, но не приводя при этом дельных доводов, они готовы были тут же последовать за ним, даже не задумавшись над его аргументами. Затем они легко могли перейти на противоположные позиции, и при этом тоже не задумывались над тем, чего им хотелось на самом деле. Фукидид приводит в качестве яркого примера такого поведения спор о судьбе восставших жителей Митилены. Под влиянием трибуна Клеона, который говорит об оскорблении чести афинян, Народное собрание голосует за то, чтобы казнить всех мужчин Митилены и продать в рабство женщин и детей. Из Афин на Лесбос для выполнения приказа отправляется триера. Затем другой трибун, Диодот, успокаивает афинян и молит о пощаде для жителей Митилены. Переубежденные жители голосуют за отмену приказа, и вслед за первой триерой отправляется вторая, которая должна остановить первую. По воле случая первая триера попала в штиль, и потому второй триере удалось ее нагнать. Таким образом, судьбу множества жизней и важную политическую ситуацию разрешил случай, а не аргументированный спор. Если бы Сократ заставил афинян остановиться, подумать и проанализировать речь Клеона, критически осмыслить то, к чему он призывает, то по крайней некоторые участники Народного собрания, скорее всего, смогли бы отвлечься от мощной риторики и возразить против призывов к насилию; тогда не нужна была бы и успокаивающая речь Диодота.

Нерешительность часто сочетается с готовностью подчиниться авторитетному мнению и давлению коллектива: мы уже видели, что эта проблема характерна для всех человеческих обществ. В ситуации, когда довод – не главное, слушателя легко отвлечь упоминанием об известности или заслуженной репутации говорящего либо о том, что коллектив придерживается того же мнения. Напротив, сократические критические дебаты совершенно не авторитарны. Статус говорящего не важен; важна лишь суть довода. (Мальчик‑раб, которому задают вопросы в платоновском «Меноне», дает на них более дельные ответы, чем знаменитые политики, отчасти потому, что он лишен их высокомерия.) Преподаватели философии, считающие себя авторитетными фигурами, изменяют сократической традиции. Сократ подал Афинам пример истинно демократической уязвимости и смирения. Классовая принадлежность, слава и известность не имеют никакого значения; значение имеет лишь довод.

Не имеет значение и оценка коллектива. Тот, кто владеет искусством сократического спора, мыслит иначе, зная, что в споре важен лишь конкретный человек и довод. Количество людей, имеющих то или иное мнение, не имеет значения. Демократии нужен человек, приученный следовать за доводом, а не за толпой: эксперимент Аша показал, что такие люди способны противостоять давлению коллектива и обличать неверные или поспешные решения.

Еще одна проблема людей, неспособных к самоанализу, состоит в том, что они часто относятся друг к другу неуважительно. Если полагать, что политический спор – это что‑то вроде соревнования атлетов, где каждый зарабатывает себе баллы, то люди с готовностью считают «другую сторону» врагом, жаждут ее поражения или даже унижения. Им не придет в голову стремиться к компромиссу или искать общий язык. Точно так же хоккейная команда «Chicago Blackhawks» не станет во время матча искать «общий язык» с соперниками. Сократ же, напротив, относится к своим собеседникам точно так же, как к самому себе. Каждому человеку необходим самоанализ; все люди равны перед лицом довода. Подобное критическое отношение раскрывает структуру положения каждого человека, параллельно выявляя общие для всех предпосылки, точки пересечения, которые помогут согражданам прийти к общему выводу.

Рассмотрим случай Билли Такера: в 19 лет этот студент массачусетского бизнес‑колледжа должен был в процессе обучения прослушать несколько курсов по «гуманитарным наукам», в том числе и курс по философии[39]. Интересно, что его преподавателем философии оказался американец индийского происхождения, Кришна Маллик, родом из Калькутты, знакомый с образовательными идеями Тагора и усердно применявший их в своей работе, поэтому его курс философии соединял две в высшей степени сократические культуры. Для студентов курс начался с рассказа о жизни и смерти Сократа. Такера неожиданно тронула история этого человека, который пошел на смерть, чтобы остаться верным своим принципам. Затем студенты изучали основы формальной логики, и Такер с радостью отметил, что получил высокую оценку по этой теме; он никогда раньше не думал, что может хорошо разбираться в чем‑либо абстрактном или высокоинтеллектуальном. После этого студенты начали анализировать речи политиков и передовые газетные статьи и искать в них логические ошибки. Наконец, на последнем этапе курса, они исследовали дискуссии на злободневные темы. Такер с удивлением обнаружил, что его просят привести доводы против смертной казни (при том, что сам он выступал в ее защиту). По его словам, он никогда прежде не представлял себе, что можно защищать точку зрения, которой человек не придерживается. Мне он рассказал, что этот опыт научил его иначе вести себя в политических дискуссиях, и сегодня он более склонен уважать мнение противоположной стороны и интересоваться доводами обеих сторон, а также теми пунктами, в которых противоположные стороны сходятся во мнении, тогда как раньше дискуссия представлялась ему всего лишь поводом для бахвальства и пустых обещаний. Мы видим, как подобный подход очеловечивает политического «противника», приучает разум считать оппонента рациональным существом, способным хотя бы в чем‑то согласиться с мнением противоположной стороны.

Теперь рассмотрим важность такой способности на нынешнем этапе развития современной плюралистической демократии, существующей в условиях могущественного мирового рынка. Заметим, что даже при первостепенности экономического успеха лидеры крупных компаний прекрасно понимают значение корпоративной культуры, и такой, в которой не замалчивалась бы критика, сочетались индивидуальность и ответственность. В США я разговаривала с ведущими педагогами в сфере бизнес‑образования. Кое‑кто из них связывает самые крупные наши катастрофы – провал некоторых этапов осуществляемой НАСА программы «Космическая транспортная система», еще более трагичные истории банкротства компаний Enron и WorldCom – с соглашательством, когда довлеют авторитет и кастовость, а критика остается просто невысказанной. (Такое соображение получило подтверждение в проведенном Малкольмом Гладуэллом исследовании культуры пилотов гражданской авиации: Гладуэлл обнаружил, что следование авторитету – основная причина нарушений безопасности[40].)

Не менее важен для бизнеса вопрос инновационного потенциала. Есть основания полагать, что гуманитарное образование развивает воображение и независимое мышление, а эти навыки остаются ключевыми для поддержания эффективной культуры инноваций. Опять же, педагоги в сфере бизнес‑образования обычно побуждают студентов составлять для себя широкую образовательную программу и развивать воображение, и многие компании нанимают на работу выпускников гуманитарных учебных заведений, а не студентов, получивших более узкоспециализированное образование. Смоделировать контролируемый эксперимент в этой сфере непросто, однако, пожалуй, одной из отличительных черт развития американского экономического потенциала стало то, что мы всегда получали базовое общее гуманитарное образование или, если говорить о естественно‑научной сфере, базовое образование в сфере естественных наук и обучение исследовательским навыкам, но не узкоспециализированное обучение исключительно прикладным навыкам. Эти вопросы требуют более полного исследования, но, вероятнее всего, такое полное исследование лишь еще раз подтвердит мои предположения.

Мы упомянули о том, что целью демократических государств, стремящихся к стабильности, не может и не должен быть один лишь экономический рост, поэтому вернемся к нашей центральной теме – к политической культуре. Как уже отмечалось, люди склонны подчиняться авторитетам и давлению коллектива. Во избежание связанных с этим жестокостей и злодеяний следует нейтрализовать такую склонность и создать культуру индивидуального инакомыслия. Напомним: Аш обнаружил, что если хотя бы один человек из группы испытуемых давал правильный ответ, то и «наивные» испытуемые давали такой же ответ, а значит, одно критическое мнение может иметь большое значение. Привлекая внимание к независимому мнению каждого человека, мы также развиваем культуру ответственности. Если люди увидят, что сами несут ответственность за свои идеи, то они скорее привыкнут нести ответственность и за свои поступки. Именно об этом говорил Тагор в «Национализме»: он настаивал на том, что бюрократизация общественной жизни и безжалостный, механический характер современных государств ослабили существующие у людей представления о нравственности, и потому люди молчаливо одобряют жестокость, не испытывая при этом никаких угрызений совести. Тагор упоминал также о том, что самостоятельность мышления невероятно важна в этом мире, если только мир не стремится к саморазрушению. На лекции, прочитанной в Японии в 1917 г., Тагор говорил о «постепенном самоубийстве через сжатие души», отмечая, что люди все чаще позволяют использовать себя в качестве элементов гигантского механизма, воплощающего идею создания государственной власти. Положить конец этой пагубной тенденции, вероятно, может лишь исполненная здравого критицизма государственная культура.

Сократическое мышление важно для любой демократии. Но оно особенно важно для обществ, которым необходимо смириться с присутствием людей иной этнической, кастовой или религиозной принадлежности. Понимание того, что каждый человек должен нести ответственность за собственные суждения и иметь возможность обмениваться мнениями с остальными членами общества в атмосфере всеобщего внимания к доводу, является ключевым для мирного разрешения проблем, связанных с различиями как внутри конкретной страны, так и в мире, раздираемом этническими и религиозными конфликтами.

Сократическое мышление – это общественная практика. В идеальном случае оно должно определять работу широкого диапазона социальных и политических институтов. Однако мы говорим об организованном образовании, и потому можем отметить, что это еще и область знания. Сократическому мышлению можно научиться в школе или в колледже. Тем не менее ему нельзя научить хорошо, если только им не будет проникнут весь дух школьного обучения и образования в целом. Необходимо помнить, что каждый ученик – это личность, индивид, чьи мыслительные способности раскрываются в ходе обучения. И каждый непременно внесет активный и творческий вклад в идущее в классе обсуждение. Подобное школьное обучение возможно лишь в небольших классах или, в крайнем случае, при условии регулярных занятий с небольшими группами, на которые делятся большие классы.

Но как гуманитарное образование может привить сократические ценности? Ответ на этот вопрос вполне ясен, если речь идет об образовании, которое дает колледж или университет. Для начала критическое мышление следует в различных видах внедрять в работу с классами: ученики должны научиться анализировать, выявлять факты, писать структурированные тексты и приводить доводы, а также изучать доводы, предложенные им в других текстах.

Тем не менее более пристальное внимание к структуре аргументации представляется наиболее важным делом в том случае, если достаточно взрослые студенты должны полностью погрузиться в активное сократическое мышление, а именно такую возможность предоставляет гуманитарное образование. Как раз поэтому я полагаю, что все колледжи и университеты должны брать пример с американских католических колледжей и университетов, предусматривающих изучение философии на протяжении как минимум двух семестров (помимо обязательных курсов по теологии или религии)[41]. Курс, который выбрал Такер в колледже Бентли, – хороший образец того, как именно должны быть построены такие курсы. В качестве отправной точки должен быть выбран тот или иной философский текст; диалоги Платона лучше любого другого текста способны побудить к исследованию и активному мышлению, а центральным и самым вдохновляющим примером в них остается история жизни Сократа. Выбранный Такером курс также уделял внимание формальной логической структуре: это весьма полезно, ведь таким образом студенты научаются применять матрицы к текстам любого рода – от редакционных газетных статей и речей политиков до собственных рассуждений по важным для них самих вопросам. Наконец, когда студенты на практике применяют знания, полученные ими в ходе учебных дебатов или написания текстов, и все эти учебные задания обязательно обсуждаются с преподавателем, учащиеся полностью овладевают полученными на занятиях знаниями и усваивают их.

Безусловно, даже хорошо подготовленным студентам колледжей нужны подобные занятия, позволяющие более полно развить их способности к гражданственному мышлению и корректному политическому взаимодействию. Не всякий умный и хорошо подготовленный студент сразу и без упорной подготовки сумеет детально проанализировать какой‑либо довод. Обучение подобным навыкам, все еще довольно распространенное в США, требует значительных усилий от преподавателей и не может осуществляться только за счет поточных лекций. Столь интенсивное взаимодействие со студентами нехарактерно для большинства европейских и азиатских стран, где студенты, поступая в университет, выбирают один предмет и не сталкиваются с первоочередным требованием изучения гуманитарных дисциплин, и где обычный метод обучения включает поточные лекции, не предполагающие почти или совсем никакой активности со стороны студентов и почти или совсем никакого обсуждения студенческих письменных работ. К этой теме я еще вернусь в последней главе книги.

Такер уже окончил школу, однако речь идет о том, что возможно – и важно – прививать ребенку сократическое мышление с самого начала обучения. Безусловно, это все еще делается довольно часто. Это одна из основных черт современной педоцентристской концепции образования.

Теперь следует оценить все сказанное с исторической точки зрения, ведь значимые модели сократического образования разрабатывались уже давно и во многих странах стали реакцией на пассивное обучение. Исторический взгляд может и должен наполнить наше исследование новым смыслом, а изучение богатой и непрерывной традиции даст нам отправные точки для дальнейшего анализа и теоретические источники, которые позволят обогатить исследование.

Начиная с XVIII в. философы в Европе, Северной Америке и, конечно, в Индии отходят от модели образования, предполагающей механическое заучивание, и переходят к практике обучения, при которой ребенок становился активным и необходимым участником этого процесса. Такие попытки делались в разных странах и, в целом, независимо друг от друга, однако их взаимовлияние нельзя отрицать. Образ Сократа вдохновлял все эти реформистские эксперименты, однако их также и, возможно, в еще большей степени вдохновляли совершенная безжизненность существующих школ и понимание педагогами того, что механическое зазубривание материала непригодно ни для воспитания качеств достойного гражданина, ни для жизни.

Образовательные эксперименты в ту пору обращались не только к сократическим дебатам. Многие из тех нововведений будут рассмотрены нами позднее, когда мы перейдем к вопросам воспитания граждан мира и, в особенности, к вопросам игры и различных видов искусства. В этой же главе мы хотим изложить основные идеи и цели каждого из реформаторов, что позволит нам прийти к некоторым обобщениям и задаст рамки для анализа представлений о критическом мышлении. При этом мы все же будем уделять особое внимание сократической составляющей предложений каждого философа, а к образовательным аспектам вернемся в главах V и VI.

В Европе краеугольным камнем новой системы образования стала великая книга Жан‑Жака Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1762), описывающая обучение, целью которого является превращение юноши в самостоятельного человека, способного независимо мыслить и решать практические проблемы, не обращаясь к авторитетам. Руссо полагал, что способность жить своим умом – важнейшее условие превращения ребенка в добропорядочного гражданина, умеющего общаться с окружающими как с равными и не превращать их в своих слуг. Таким образом, воспитание Эмиля оказывается по большей части практическим, он учится через действие: подобное обучение становится основой последующих экспериментов в области педоцентристского образования. Однако и сократический элемент также не остается без внимания: воспитатель не дает Эмилю никаких авторитетных суждений, и Эмиль вынужден самостоятельно искать все решения, тогда как воспитатель лишь испытывает его и задает ему наводящие вопросы.

Руссо не создал своей школы; по «Эмилю» трудно судить о том, какой должна быть хорошая школа, ведь в книге описаны отдельный ребенок и его воспитатель. В этом смысле «Эмиль» – совершенно не прикладная работа, несмотря на всю ее философскую глубину, поэтому я не стану подробно останавливаться на философских схемах Руссо, а перейду к рассмотрению реальных образовательных экспериментов, вдохновленных его рассуждениями. Идеи Руссо оказали значительное влияние на двух европейских мыслителей, живших почти в одно с ним время и создавших школы, в основу преподавания в которых легли их собственные убеждения.

Швейцарский педагог Иоганн Песталоцци (1746–1827) выбрал в качестве мишени практику механического и принудительного заучивания, в его время повсеместно распространенную в школах. Он утверждал, что целью подобного образования являлось воспитание послушных граждан, которые, повзрослев, следовали бы авторитетам и не задавали вопросов. Напротив, в своих многочисленных, в том числе беллетристических произведениях на тему образования Песталоцци описывал систему, нацеленную на воспитание активных и любознательных учеников и опирающуюся на развитие естественных критических способностей ребенка. Он полагал образование сократического типа разнообразным и воодушевляющим, отвечающим здравому смыслу, но в том случае, если педагог ставит перед собой в качестве цели воспитание ума, а не формирование чувства стадности и тупого послушания.

Теория Песталоцци не была строго сократической, поскольку в ней также отводилось особое место сочувствию и привязанности. Идеальными педагогами для Песталоцци являлись мать и сократический спорщик, и он опередил свое время, требуя полного запрета телесных наказаний, указал на особую важность игры на ранних этапах обучения. Нам не следует забывать об этом более широком контексте при изучении предложений Песталоцци, относящихся к сократическому обучению, однако мы рассмотрим его идеи более подробно только в главе VI.

В своем выдающемся романе «Лингард и Гертруда, книга для народа» (1781) Песталоцци описывает перестройку образования в маленькой деревушке, переход от элитарного воспитания к затрагивающему всех демократическому методу стимулирования разума. Примечательно, что провозвестницей таких радикальных перемен становится крестьянка Гертруда, являющая собой образец материнского, любознательного и практичного начал, соединившихся в одном человеке. В деревенской школе она обучает мальчиков и девочек, происходящих из разных социальных слоев, обращается со всеми одинаково и учит их полезным, практическим навыкам. (Песталоцци точно подмечает, что речь идет, вне всякого сомнения, об обучении людей, но не гениев.)

Подобно воспитателю Эмиля, Гертруда учит детей самостоятельно разрешать трудности (именно Песталоцци создал понятие «наглядного обучения») и побуждает детей активно задавать вопросы. Однако, в отличие от Сократа, а также, в определенной степени, и от воображаемого воспитателя Руссо, Гертруда к тому же ласкова к детям и стремится развивать их чувства, а не только способность к критическому мышлению. В книге «Как Гертруда учит своих детей» (1801) Песталоцци излагает принципы хорошего образования, демонстрируя, что любящая семья является источником и движущей силой любого действительно хорошего образования. Он полагает, что молодым мужчинам и женщинам следует стать более заботливыми и любящими, а так же утверждает, что правители ради собственных эгоистических целей сделали людей агрессивными, однако человек по своей природе заботлив, и такая родственная забота является, по мнению Песталоцци, заветным источником патриотизма и гражданской добродетели. Сократическую составляющую теории Песталоцци следует рассматривать в совокупности с его вниманием к эмоциональному развитию.

Песталоцци был чересчур радикален для своего времени и своей страны; создаваемые им школы не имели успеха, а Наполеон, к которому он был однажды приглашен, враждебно отнесся к его идеям. Однако в последние годы жизни Песталоцци его влияние в образовательной сфере оказалось столь велико, что люди съезжались со всех концов Европы, желая встретиться и поговорить с ним. Даже американская педагогика испытала на себе это влияние: и Бронсон Олкотт, и Хорас Манн в значительной степени восприняли его идеи.

Несколько позже немецкий педагог Фридрих Фрёбель (1782–1852) реформировал систему начального образования в духе идей Песталоцци; в результате чего практически во всем мире изменился подход к обучению маленьких детей. Фрёбель был автором и теоретиком идеи «детского сада» – учреждения, предполагавшего, что за год до начала школьного обучения воспитатели приступают к постепенному развитию познавательных способности детей в игровой форме и исполненной любви атмосфере, но при этом, в духе сократического метода, стимулируют развитие у детей самостоятельности, то есть фундамента их дальнейшей учебы. Подобно Песталоцци, Фрёбель весьма недоверчиво относился к традиционным образовательным моделям, полагавшим, что ребенок – это пассивное существо, сосуд, в который следует вливать накопленные человечеством знания, и верил, что образование должно стремиться к выявлению и развитию естественных способностей ребенка через игру. Идея «детского сада» всего лишь предполагает создание конкретного места, где ребенок мог бы учиться и раскрывать свои способности в игре. Для Фрёбеля были характерны многочисленные мистические представления о свойствах некоторых физических предметов – так называемых даров Фрёбеля, – и одним из таких «даров» он полагал мяч. Через взаимодействие с подобными символическими предметами дети учатся активно мыслить и осваивают окружающий мир. Современные детские сады мудро оставляют в стороне мистические идеи Фрёбеля, придерживаясь основного его представления о том, что дети учатся и раскрываются через активное мышление, взаимодействие и обращение с предметами. Фрёбель полагает, что агрессия является реакцией на естественную беспомощность, которая естественным образом исчезнет, когда дети научатся взаимодействовать с окружающим их миром; в то же время их естественная способность к сочувствию и взаимодействию будет развиваться. Если говорить в терминах нашего описания развития ребенка, то это представление, пожалуй, чересчур оптимистично, однако задает верное направление.

Фрёбель имел дело с совсем маленькими детьми, поэтому в его теории формально отсутствуют сократические техники, однако их основа закладывается весьма прочно, ведь детей побуждают к активности, исследованию и формулированию вопросов, а не к пассивному восприятию. Представление Фрёбеля о том, что каждый ребенок заслуживает уважения и должен – вне зависимости от классовой и гендерной принадлежности – задавать вопросы, также является явно сократическим. Сегодня дети во всем мире многим обязаны идеям Фрёбеля, благодаря которым раннее обучение через игру в атмосфере сочувствия и любви стало причиной практически повсеместного создания детских садов. Однако эта здравая мысль в современном мире оказывается под значительным давлением: детям все раньше и раньше стремятся привить полезные навыки, подчас лишая их возможности учиться в свободной игровой атмосфере.

Теперь, продолжая наше историческое исследование, перенесемся в Америку: европейские прогрессивные реформы оказали значительное и созидательное влияние на американскую систему образования, чем, вероятно, и объясняется тот факт, что идея гуманитарного образования достигла в Америке такого расцвета, какого никогда не имела в Европе. Сегодня Бронсон Олкотт (1799–1888) известен, прежде всего, как отец писательницы Луизы Мэй Олкотт: она с любовью описала созданную отцом школу в романах «Маленькие мужчины» («Little Men») и «Ребята Джо» («Jo’s Boys»). Луиза изображает отца (в романе он выведен в качестве мужа Джо, профессора Баэра) приверженцем сократического метода обучения, считавшего, что Песталоцци и Фрёбель оказали на него значительное влияние. Вероятно, это и есть точная характеристика взглядов Бронсона Олкотта, хотя к ней следует добавить влияние немецкого идеализма и поэзии У. Вордсворта.

В своей экспериментальной школе в Бостоне, созданной в 1834 г., Олкотт обучал 30 мальчиков и девочек в возрасте от шести до двенадцати лет (учителя тоже были обоего пола). В 1839 г. в школу приняли чернокожего мальчика, и многие родители тут же забрали своих детей, а школа закрылась. Однако на протяжении короткого периода своего существования эта школа исповедовала и распространяла идеи европейского педоцентрического образования. Методы Олкотта соответствовали сократической теории даже в большей мере, чем методы Песталоцци и Фрёбеля. При обучении использовали форму постановки вопросов, но не утверждений; дети должны были изучать сами себя, свои мысли и эмоции. «Образование, – писал Олкотт, – процесс, разворачивающий мысль в душе и, после столкновения с предметами внешнего мира, вновь возвращающий ее к себе самой. Мысль тем самым осознает реальность и формирует ее образ… Это самоусовершенствование». Это язык Гегеля, даже не Платона; однако с точки зрения педагогики последняя фраза хранит верность сократическим принципам. Образование – это формулирование вопросов и самоанализ.

Подобно Фрёбелю и Песталоцци, Олкотт тоже отошел от идей Сократа и придавал особое значение эмоциональному развитию ребенка и роли поэзии; его занятия часто строились вокруг чтения и толкования стихов, при этом особенно охотно он использовал тексты Вордсворта. Однако дебатами тоже не пренебрегали: детей приучали к ответственности и к необходимости отстаивать собственные убеждения. Олкотт, подобно его европейским предшественникам, считал подход Сократа неполным из‑за отсутствия должного внимания к развитию эмоций и воображения. Тем не менее идеи Сократа заложили основу того, к чему в дальнейшем все стремились: именно Сократ говорил о значении самоанализа, о личной ответственности и самостоятельной умственной деятельности как мерах противостояния образованию, превращающему учеников в послушные инструменты традиций и авторитетов.

Теперь самое время кратко рассказать еще об одном человеке, чья деятельность имеет большое историческое значение, о Хорасе Манне (1796–1859). Современник Олкотта, во многих политических вопросах придерживавшийся более широко распространенных взглядов, Манн, вероятно, остается наиболее влиятельным деятелем в истории американского государственного образования до Дьюи. Он начал с преобразования массачусетских государственных школ, а в конце жизни преподавал в учрежденном им самим Антиок‑колледже. Манн был сторонником аболиционизма, выступал за равноправие женщин и за общедоступность образования, за бесплатное для всех гуманитарное образование (а не только трудовое обучение), за бесплатные библиотеки во всем государстве и высокие образовательные стандарты в школах, где учатся дети, не принадлежащие к высшим слоям общества. Подобно всем уже упомянутым нами педагогам, Манн был реформатором, питавшим отвращение к механическому заучиванию. Его реформы были тесно связаны с эгалитаристской и всеохватной концепцией демократии, и он полагал, что для долгого существования любого демократического государства необходимо наличие образованных и активных граждан. В том, что касается общедоступности образования, Манн придерживался радикальных взглядов, настаивал на равных правах на образование для всех детей, вне зависимости от расы и пола, на преодолении классовых различий в образовании и даже (в Антиок‑колледже) на одинаковом размере заработной платы для преподавателей обоего пола. Именно благодаря его влиянию в Массачусетсе в 1852 г. был принят первый закон штата о введении обязательного школьного образования.

В некоторых методических вопросах Манн разделял мнение своих предшественников, он отказался от неэффективных авторитарных методов обучения, желая добиться от учеников понимания, но не приучить их к однообразной механической работе. Тем не менее его внимание было в основном сосредоточено на развитии базовых навыков – на обучении грамоте и счету, и потому его критика авторитарных учителей (прежде всего преподавателей религиозных догм, обучение у которых строилось на обращении к библейским текстам) была несколько ограниченной и относилась к очевидной неэффективности применяемых ими методов в обучении чтению и письму. Он настаивал на том, что дети должны понимать смысл того, что читают, но в качестве причины этого требования называл не ценность размышления и постановки вопросов, а лишь тот факт, что дети в принципе не могут научиться читать лишь подражая действиям других, не понимания смысла того, что они делают.

В конце жизни он продолжал в Антиок‑колледже придерживаться радикальных представлений о всеобщем доступе к образованию (Антиок‑колледже стал первым в США, где мужчины и женщины учились на условиях полного равноправия, а также одним из первых, где чернокожие и белые студенты имели равные права). В то же время приверженность Манна сократическому методу стала более явной: в его колледже – и он был пионером в этом начинании – поощрялась дискуссия в классе как элемент учебы и даже существовала возможность самостоятельного образования под руководством преподавателей.

Иными словами, Манн был великим реформатором‑практиком и влиятельным поборником демократического образования. Тем не менее в том, что касается школы, он фокусировал свое внимание, прежде всего, на развитии базовых навыков, а его стремление прививать на занятиях сократические и демократические ценности оставалось второстепенным и менее заметным, чем у других педагогов, о которых мы уже говорили ранее, поэтому с сожалением оставим Манна и обратимся к мыслителю, сумевшему привнести идеи Сократа практически в каждую американскую классную комнату.

Джон Дьюи (1869–1952) – бесспорно, наиболее влиятельный и выдающийся американский приверженец и практик сократического метода обучения – изменил само представление американских школ о стоящих перед ними целях. Американское начальное и среднее образование имеет свои недостатки, однако учителя в целом понимают, что «закармливание» детей множеством фактов и требование переварить и изложить их мало напоминает образование; дети должны учиться контролировать собственное мышление и устанавливать контакт с окружающим миром, опираясь на любознательность и критицизм. Дьюи был крупным философом, поэтому в случае с ним, как и в случае с Руссо, мы не станем углубляться в рассмотрение идей, заложивших основу его педагогической практики, однако постараемся дать хотя бы общее представление об установленной им связи между воспитанием граждан демократического государства и сократическим методом обучения.

В отличие от всех теоретиков, о которых мы вели речь раньше, Дьюи жил и преподавал в атмосфере процветающей демократии, а основной его целью было воспитание активных, любознательных, требовательных и уважающих друг друга граждан демократического государства. Хотя Дьюи с осторожностью относился к классическим «великим литературным произведениям» (он полагал, что такие книги обладают значительным авторитетом, но при этом фамильярное обращение с великими именами уже давно пришло на смену действительному интеллектуальному усилию), Сократ оставался для него источником вдохновения как мыслитель, привнесший в демократию живое рациональное и критическое начало. Другим источником вдохновения был Фрёбель: Дьюи редко писал о своих знаменитых предшественниках, но идеям Фрёбеля он уделяет в своих работах значительное внимание[42].

По мнению Дьюи, основная проблема традиционных методов образования – это пассивность, к которой такие методы приучают учеников. Школа всегда рассматривалась как место, где следует слушать и внимать, причем предполагалось, что ученики должны прежде всего именно слушать, а не анализировать, задавать вопросы или активно решать задачи. Превращение учеников в пассивных слушателей не только не развивает активные критические способности, но, наоборот, категорически ослабляет их: «Ребенок берет книгу, не испытывая интеллектуального голода, не концентрируя внимание, не будучи готовым задавать вопросы, а результат такого поведения печален и общеизвестен: малодушная зависимость от книг ослабляет и калечит могущество мысли и анализа». Такая покорность мало пригодна для жизни в целом и гибельна для демократии, ибо демократия не может существовать без опоры на бдительных и активных граждан. Ребенок не должен слушать, он должен постоянно быть чем‑то занят: ему следует оценивать окружающие предметы, думать о них, задавать вопросы. Дьюи утверждал, что жаждет изменения, «перехода от более или менее пассивного и инертного восприятия и подчинения к излучаемой человеком кипучей энергии»[43].

Дьюи полагал, что лучшим способом приучения молодых людей к активности было превращение классной комнаты в часть реального мира, неразрывно связанную с миром внешним – с местом, где обсуждаются действительные, а не воображаемые проблемы и где следует применять настоящие практические навыки. Сократическая дискуссия поэтому перестала быть просто интеллектуальным навыком и превратилась в часть практического действия, в формулирование суждения о реальной жизни и стала также способом взаимодействия с окружающими. Дьюи всегда указывал на то обстоятельство, что в хорошей школе ученики приобретают навыки гражданского поведения через участие в совместных проектах и совместное разрешение трудностей в атмосфере взаимного уважения и критицизма. Он полагал, что сообща осуществляемая деятельность обладает дополнительным преимуществом: она учит уважать физический труд и различные ремесла. В то же время традиционные школы часто воспитывают в учениках высокомерие по отношению к таким занятиям и предпочтение к сидячей работе. Приверженность Дьюи сократическому методу образования поэтому заключалась вовсе не в технике «сиди‑за‑своим‑столом‑и‑выдвигай‑доводы» («sit‑at‑your‑desk‑and‑argue» technique); это была форма реальной жизни, проживаемой вместе с детьми в поисках понимания проблем реального мира и непосредственного решения практических задач под руководством учителя, но без подчинения внешним авторитетам.

Обычно ученики начинали с конкретной и чисто практической задачи: нужно было что‑то приготовить, что‑то соткать, поухаживать за садом. В ходе разрешения такой практической проблемы они сталкивались со множеством вопросов: откуда взялись все эти материалы? кто их изготовил? какие формы труда потребовалось применить, прежде чем они попали ко мне в руки? что нам следует знать о социальной организации таких форм труда? (Почему хлопок так сложно подготовить для ткачества? Как эти практические проблемы связаны с рабским трудом? Это могли быть самые разные вопросы[44].)

Иными словами, сократические вопросы задавались в связи с реальным событием, а дети должны были осмыслить такое событие и собственные действия в качестве «отправных точек»[45]. В то же время, узнав о том, что производству хлопковой нити сопутствует такое множество сложных вопросов, дети приходили к пониманию совокупного значения физического труда как такового и учились по‑новому относиться к нему. Дети учатся, прежде всего, через собственную (социальную) деятельность, а не через пассивное восприятие; так они моделируют и изучают гражданскую позицию. Эксперименты Дьюи сказались на начальном образовании в Америке, как и его внимание к взаимосвязанности всего, что только есть в мире (о чем мы поговорим в главе V), и интерес к гуманитарным наукам (о нем пойдет речь далее, в главе VI).

До сих пор я говорила о сократическом методе, обладавшем большим влиянием в Европе и Америке. Тем не менее неверно будет полагать, что сократический подход к начальному образованию применялся лишь в этой части света. В Индии Рабиндранат Тагор проводил схожий эксперимент: он основал школу в Шантиникетане, неподалеку от Калькутты, а позднее, как мы уже говорили, создал еще и Университет «Вишва‑Бхарати». В Индии начала XX в. Тагор был далеко не единственным педагогом‑экспериментатором. Похожая прогрессивная начальная школа была открыта при Национальном исламском университете (Университет «Джамия Миллия Исламия») – либеральном учебном заведении, основанном мусульманами, полагавшими, что их собственная кораническая традиция нуждается в сократическом методе обучения[46]. Все эти эксперименты тесно связаны с изменением исторически сложившихся, традиционных законов и обычаев, имеющих отношение к женщинам и детям: с увеличением возраста вступления в брак, получением женщинами права на высшее образование и, позднее, с предоставлением женщинам всей полноты гражданских прав во вновь созданных государствах. Подобные реформы проходили во многих местах. Тем не менее эксперимент Тагора оказался наиболее влиятельным, поэтому я расскажу именно о нем.

Рабиндранат Тагор, лауреат Нобелевской премии по литературе (1913), принадлежал к редкому типу людей, обладающих исключительным талантом во многих областях. Он получил Нобелевскую премию за свои стихи; однако он также был прекрасным романистом, писал великолепные рассказы и пьесы. Более того, он был еще и художником, и его работы с годами ценятся все дороже; написал более двух тысяч песен, которые и по сей день чрезвычайно популярны среди бенгальцев, в том числе и песни, позднее ставшие национальными гимнами Индии и Бангладеш. Наконец, он был хореографом, чью работу изучали такие пионеры современного танца, как Айседора Дункан (в свою очередь, танцевальный язык Дункан оказал влияние на самого Тагора). В его танцевальных спектаклях охотно участвовали европейские и американские танцовщики, приезжавшие в его школу. Тагор также был примечательным философом: его книга «Национализм» (1917) внесла значительный вклад в формирование философских представлений о современном государстве; в «Религии человека» («The Religion of Man»; 1930) он утверждает, что движение человечества вперед возможно только при развитии способности к всеохватному сочувствию, которую дает лишь воспитание, зиждущееся на глобальном образовании, гуманитарных науках и сократической самокритике. Школа Тагора была прежде всего школой поэта и художника, человека, который понимает ключевое значение гуманитарных наук для всестороннего развития личности[47]. Несмотря на то что мы обратимся к этому аспекту деятельности школы позднее, в главе VI, нам не следует забывать о том, что именно такая атмосфера сделала возможным осуществление сократического эксперимента Тагора. И сократический, и художественный аспекты образования в школе Тагора стали реакцией на отвратительно безжизненное, лишенное свободы традиционное образование, которое, по мнению Тагора, не позволяло людям полностью реализовать свой потенциал.

Подобно многим представителям своего класса, Тагор был воспитан на западной философии и литературе (в 15 лет он перевел шекспировского «Макбета» на бенгальский язык). На его философию образования, вероятнее всего, в определенной степени повлияли идеи Руссо. Многие мысли Тагора демонстрируют также влияние космополитических взглядов французского философа Огюста Конта (1798–1857), который также повлиял и на Джона Стюарта Милля, написавшего о Конте целую книгу[48]. Мы можем даже говорить о породненности Тагора и Милля: мысль Тагора о религии человека близка мысли Милля о религии человечества, и обе они восходят к всеобщему сочувствию Конта. Тагор и Милль испытывали одинаковое отвращение к тирании традиций и устоев; оба были активными поборниками свободы личности.

Если на самого Тагора оказали влияние западные мыслители, то его собственное учение пользовалось еще большим влиянием. В его школу беспрерывно приезжали художники, танцовщики, писатели и педагоги из Европы и Северной Америки, которые увозили с собой его идеи. Тагор встречался и переписывался с Марией Монтессори. Она побывала в Шантиникетане и наблюдала за ходом педагогического эксперимента. Леонард Элмхирст провел в школе Тагора несколько лет, а затем вернулся в Британию и создал прогрессивную гуманитарную школу Дартингтон‑холл. Эта школа и по сей день остается образцом учебного заведения, дающего то образование, в защиту которого я выступаю. Вероятно, Тагор оказал влияние и на Джона Дьюи. Такого рода связи установить непросто. Да и сам Дьюи редко упоминал о повлиявших на него идеях, однако мы знаем, что Тагор много времени проводил в Иллинойсе (он приезжал навестить сына, который изучал агрономию в Иллинойском университете) как раз в те годы, когда Дьюи создал свою Лабораторную школу. В любом случае и независимо от того, повлиял ли Тагор на Джона Дьюи, оба мыслителя придерживались весьма близких представлений о критическом мышлении и гуманитарных науках.

Тагор испытывал отвращение ко всем школам, в которые когда‑либо ходил, и стремился как можно скорее покинуть каждую из них. Ему были ненавистны механическое заучивание и обращение с учеником как с пассивным существом, сосудом, в который следует вливать представления о культурных ценностях. Романы, рассказы, пьесы Тагора проникнуты идеей о том, что человеку следует ставить под сомнение прошлое и знать, что перед ним открывается великое множество возможностей. Однажды Тагор выразил свое мнение по поводу пассивного зазубривания материала в притче о традиционном образовании под названием «Как обучали попугая»[49].

У одного раджи был красивый, но глупый‑преглупый попугай. Раджа решил, что птицу следует обучить, и созвал для этого на совет пандитов – ученых брахманов – со всех концов страны. Те принялись спорить о методике обучения и особенно об учебниках: «Для нашего дела потребуется немало книг», – сказали они. Но прежде всего приготовили для учебы прекрасную золотую клетку и заперли в ней птицу. Затем мудрые пандиты представили радже разработанный ими метод обучения во всем его великолепии. «Система обучения оказалась настолько значительной, что птички за ней не было даже видно». Пандиты же, «вооружившись каламом[50]и палкою, снова принялись школить птицу».

Но птица умерла. Никто не заметил, как и когда это произошло, но недобрая весть дошла до раджи, и тот призвал к себе племянников, которым было поручено воспитание попугая, и воскликнул:

– Что я слышу, дорогие племянники!

– Ничего особенного, махараджа, – отвечали они, не моргнув глазом. – Воспитание попугая закончилось.

– Он по‑прежнему прыгает? – полюбопытствовал раджа.

– Что вы?! – отвечали племянники.

– Все летает?

– Нет

– Поет песни?

– Нет, нет.

– Пищит, когда ему не дают зерна?

– Нет, повелитель.

– А ну‑ка принесите мне птицу, я сам посмотрю. Птицу принесли… Раджа ткнул в птицу пальцем.

Она – ни гугу. Только в животе у нее зашуршали‑зашелестели листы бумаги.

А под ясным небом, на весеннем ветру плавно качались ветви, и свежее дыхание молодой листвы разливалось в расцветающей роще[51].

Ученикам школы Тагора в Шантиникетане такая печальная участь не грозила. Все их обучение было направлено на формирование способностей к самостоятельному мышлению, активному участию в политической и культурной жизни, на отказ от простого следования традициям. Кроме того, Тагор крайне болезненно относился к тому, какое несправедливо тяжкое бремя возлагало на женщин традиционное общество. Именно женщины в его пьесах и рассказах задавали самые острые вопросы, ведь недовольство своей судьбой побуждало их сомневаться и размышлять. В танцевальном спектакле Тагора «Карточное королевство» все жители королевства двигались механически, изображали двухмерность жизни, которую определяла картинка на каждой из карт, однако затем женщины принимались размышлять и задавать вопросы. Таким образом, сократизм Тагора, как и его хореография, были вызваны к жизни его страстным стремлением защитить права женщин, а также его собственным печальным опытом обучения в традиционных школах.

Созданная Тагором школа во многих отношениях была совершенно нетрадиционной. Большинство занятий проводилось на улице. Гуманитарные науки и различные виды искусства преподавались на протяжении всего курса обучения; как мы уже сказали, талантливые художники и писатели приезжали в школу, чтобы принять участие в эксперименте. Однако сократическая дискуссия оставалась ядром программы обучения и методики преподавания. Учеников призывали к обсуждению решений, относящихся к их повседневной жизни, и к самостоятельной организации собраний. Во всех учебных планах школа описывается как самоуправляемое сообщество, в котором детей поощряют к интеллектуальной независимости и свободе. В одной из программ Тагор пишет: «Разум получит необходимые ему впечатления… благодаря полной свободе анализа и формулирования вопросов; в то же время он вынужден будет мыслить самостоятельно… Наш разум обретает настоящую свободу не потому, что получает материалы для восприятия или перенимает представления других людей, но потому, что он формирует собственные стандарты и мнения, формулирует собственные мысли»[52]. Из описаний методов работы Тагора следует, что он постоянно ставил перед учениками задачи и добивался ответов, задавая им вопросы в духе метода Сократа.

Для поощрения сократических дебатов Тагор также использовал ролевые игры: детям предлагалось отойти от собственной точки зрения и поставить себя на место другого человека. Это давало детям свободу в обращении с воззрениями, отличными от их собственных, а также приучало понимать другого человека, ставить себя на его место. Теперь мы наконец‑то видим, какую тесную связь между сократической дискуссией и воспитанием эмпатии и творческого начала создал Тагор: спор в духе сократической традиции требует способности поставить себя на место другого человека, чтобы понять его, а такое понимание часто дает новые предпосылки для сократической дискуссии по поводу существующей традиции.

Наше историческое отступление продемонстрировало нам, что существует живая традиция, использующая сократические ценности для воспитания граждан определенного типа – активных, требовательных, любознательных, способных противостоять авторитетам и давлению коллектива. Приведенные исторические примеры демонстрируют то, что уже было сделано, но не то, что мы могли бы или должны сделать теперь, в современной начальной и средней школе. Пример Песталоцци, Олкотта или Тагора полезен, но дает слишком общие представления и почти ничего не говорит среднему современному учителю о том, как структурировать учебный процесс таким образом, чтобы выявить и развить способность ребенка к пониманию логической структуры довода, к поиску ошибки в рассуждениях, к отказу от двусмысленностей. Иными словами, как сделать сообразно с возрастом учеников то, что преподаватели Такера делали на занятиях в колледже. Одним из главных недостатков эксперимента Тагора (а также, в некоторой степени, экспериментов Песталоцци и Олкотта), безусловно, остается тот факт, что он не описал свой метод, который могли бы применять и другие, без него. Конечно, описание метода – деликатное дело в ситуации, когда мы хотим добиться того, чтобы безжизненная рука власти породила свободу. Фрёбель и Дьюи оставили, кроме теоретических соображений, более четкие указания и описали некоторые процедуры, применяемые на начальном этапе образования. Позднее педагоги в различных странах и в разные эпохи повторяли и переосмысливали эти процедуры, неизменно добиваясь огромного успеха. Тем не менее у Дьюи нет систематизации соображений о том, как следует учить сократической дискуссии детей различного возраста. Его предложения носят самый общий характер, нуждаются в переосмыслении каждым конкретным учителем, который готов (или не готов) применить на своих уроках подобный подход[53].

Однако у учителей, желающих учить в духе Сократа, имеется современное практическое руководство, которое, конечно же, может быть использовано лишь как часть общей программы по созданию в классе соответствующей атмосферы, предполагающей, что дети являются постоянными активными и любознательными участниками образовательного процесса. Весьма полезные и при этом отнюдь не безапелляционные советы по сократической методике приводятся в серии книг философа Мэтью Липмана, чья программа обучения «Философия для детей» («Philosophy for Children») разрабатывалась в Институте преподавания философии детям при Государственном университете Монклера, штат Нью‑Джерси (США). Липман говорит о том, что он убежден: дети – это активные и любопытные создания, и их способность к исследованию и формулированию вопросов следует уважать и развивать. Такова отправная точка его теории, сближающая его с европейской педоцентристской традицией. Он и его коллега, философ Гарет Мэтьюс, полагают также, что дети способны порождать интересные с точки зрения философии мысли; дети не двигаются от этапа к этапу по заранее определенному пути, но активно размышляют о важных жизненных вопросах и взрослым следует серьезно относиться к их наблюдениям[54].

Липман также считает, что дети уже в раннем возрасте могут правильно воспринимать особое внимание к логической стороне рассуждений, что они от природы способны отслеживать логическую структуру, но для развития их способностей обычно необходим тот, кто будет ими управлять и руководить. Серия книг Липмана, где сложные идеи всегда представлены через увлекательные истории о том, как дети самостоятельно постигают мир, вновь и вновь демонстрирует: внимание к логической структуре приносит свои плоды в повседневной жизни, в столкновениях с невежеством, предрассудками и стереотипами. Иллюстрацией этого базового соображения послужат два примера из первой книги Липмана, «Harry Stottlemeier’s Discovery» («Открытие Гарри Стотлемейера»). Гарри (а использование в названии его имени отсылает к Аристотелю и описанным им силлогистическим конструкциям, ибо «открытие Гарри» (Harry’s discovery) – это силлогизм) играет с фразами и делает свое открытие: некоторые фразы нельзя «перевернуть». Верно, что «всякий дуб – дерево», однако неверно, что «всякое дерево – дуб». Верно, что «все планеты вращаются вокруг солнца», однако неверно, что «всё, что вращается вокруг солнца, – планеты». Гарри рассказывает об этом своей подруге Лизе, но та замечает, что он неправ, говоря, будто «фразы нельзя переворачивать». Фразы, начинающиеся со слова «никакой», устроены иначе. «Никакой орел не является львом», но в то же время и «никакой лев не является орлом». Друзья с радостью продолжают свои языковые игры и делают все новые открытия.

Тем временем реальная жизнь берет свое. Мать Гарри разговаривает с соседкой, миссис Олсон, которой не терпится поделиться слухами о новой соседке, миссис Бейтс. «Уж эта миссис Бейтс! – говорит она. – Каждый день вижу, как она заходит в винный магазин. Знаете, я так переживаю за этих бедняжек, которые просто не могут отказаться от выпивки. Каждый день вижу, как они приходят в винный магазин. Вот почему я думаю, что миссис Бейтс, наверное… Ну, вы понимаете…».

Тогда Гарри осеняет: «Миссис Олсон, – говорит он, – вы утверждаете, что все люди, которые не могут отказаться от выпивки, ходят в винный магазин, о днако это не означает, что все люди, которые ходят в винный магазин, не могут отказаться от выпивки». Мать Гарри бранит его за то, что он вмешался в разговор взрослых, но по выражению ее лица он видит, что ей приятно слышать его слова.

Логика реальна, и часто она управляет человеческими отношениями. Многие небрежности речи и ее стереотипность воспринимаются как оскорбления именно в силу своей ошибочности и нелогичности. Возможность обнаружить такие ошибки придает ценность жизни в демократическом государстве.

Гарри и его друг Тони вместе с учителем изучают разницу между понятиями «каждый» и «только». «Каждый», как и «всякий», входит во фразу, которую нельзя перевернуть. Тони рассказывает Гарри, что его отец хочет, чтобы он стал инженером, как и он сам, ведь Тони хорошо дается математика. Но Тони понимает, что в доводах отца есть какая‑то ошибка, хотя никак не может ее найти. Гарри ее замечает: тот факт, что «все инженеры хорошо знают математику», не означает, что «все те, кто хорошо знает математику, инженеры», или – аналогично – что «только инженеры хорошо знают математику». Тони приходит домой и рассказывает об этом отцу. Тот, к счастью, более впечатлен сообразительностью сына, чем расстроен его нежеланием последовать отцовскому совету относительно выбора будущей профессии. Отец помогает Тони изобразить ситуацию в виде картинки, где большой круг обозначает всех, кто хорошо разбирается в математике, а круг поменьше, внутри большого круга, – инженеров, которые также хорошо знают математику. Становится очевидно, что внутри большого круга есть место для чего‑то еще, и тогда отец Тони смущенно улыбается сыну и говорит ему: «Ты был прав… Ты был совершенно прав»[55].

Все это описано Липманом на первых страницах первой из книг серии, предназначенной для детей 10–14 лет. Сложность книг серии постепенно увеличивается, и все они относятся к различным сферам образования: интеллект и психическая деятельность, этика и так далее. Вся последовательность, ее логическая обоснованность и принципы работы педагога отлично показаны в пособии для учителей «Philosophy in the Classroom» («Философия в классе»), где также говорится о подготовке учителей и об основных элементах магистерской программы по этой специальности[56]. Вся серия книг в целом подводит учеников к самостоятельному изучению «Диалогов» Платона, то есть к моменту, с которого, можно сказать, началось обучение Билли Такера. Дети, регулярно обучающиеся сократическим приемам, могут достигнуть этого момента раньше, чем Такер.

Данная серия книг предназначена для американских детей. В ее привлекательности не последнюю роль играют дружелюбность тона и мягкий юмор. Книги эти придется, вероятно, переписать, когда сменится эпоха; к тому же для других культур понадобятся другие варианты текста. Но важно знать, что такие книги существуют, и учителю, который хочет делать то же, что делали Сократ, Песталоцци или Тагор, вовсе не нужно быть столь же изобретательным и гениальным. Порой авторские методы обучения нежизнеспособны сами по себе, из‑за своей категоричности, или становятся таковыми из‑за неправильного применения. Однако в том случае, о котором идет речь, юмор и искренность, уважительное отношение к детям уберегут метод от неправильного применения. Книги серии, безусловно, не дают полного представления об организации сократического подхода к образованию. Вся атмосфера школы и класса должна быть пропитана уважением к активности и мыслительным способностям ребенка, а в этом лучшим советчиком остается Дьюи. Тем не менее серия книг Липмана в доступной и живой форме представляет одну из составляющих такого образования.

Желание сделать начальное и среднее образование сократическим не является утопией; для этого также не нужно быть гением, и вполне можно достичь в рамках любого сообщества, которое уважительно относится к умственным способностям своих детей и к нуждам развивающейся демократии. Однако что происходит сегодня? Во многих странах о Сократе вообще никогда не помнили, либо уже давно забыли. Индийские государственные школы по большей части являют собой мрачное зрелище, в них отдается предпочтение механическому заучиванию, их не коснулись идеи Тагора или его коллег, выступавших за применение сократического метода. Положение в Соединенных Штатах не столь беспросветно, ибо сократические эксперименты Дьюи оказали здесь повсеместное влияние на систему образования. Тем не менее ситуация быстро меняется, и в заключительной главе я покажу, насколько мы сегодня близки к крушению сократического идеала.

Демократические государства во всем мире недооценивают, а значит, игнорируют навыки, которые совершенно необходимы для поддержания жизнеспособной, уважительной и ответственной демократии.