Итоги и характер внешней политики

Оба вопроса внешней политики, стоявшие на очереди, были решены, хотя с колебаниями, лишними жертвами и отклонениями от прямого пути. Закреплен был северный берег Черного моря от Днестра до Кубани. Южнорусские степи, исконный приют хищных кочевников, вошли в русский народнохозяйственный оборот, открылись для оседлой колонизации и культуры. Возник ряд новых городов (Екатеринослав, Херсон, Николаев, Севастополь и др.). До первой турецкой войны, по выражению Екатерины, ни одной русской лодки не было на Черном море; договор 1774 г. открыл русским купеческим кораблям свободное плавание по тому морю, и оборот русской черноморской торговли, в 1776 г. не достигавший 400 р., к 1796 г. возрос почти до 2 млн. К экономическим выгодам прибавилась новая политическая сила: возникший с присоединением Крыма военный флот в Севастополе обеспечивал приморские владения и служил опорой русского протектората над восточными христианами. В 1791 г. вице‑адмирал Ушаков успешно дрался с турецким флотом в виду Босфора, и в голове Екатерины опять засветилась мысль о возможности идти прямо на Константинополь.

С другой стороны, была воссоединена почти вся Западная Русь, и титулярная формула всея Руси получила значение, соприкасавшееся с действительным. В земельных приобретениях на западе тогда считалось до 6 770 тыс. большею частью коренного русского населения, на юге — с небольшим 200 тыс. магометан и христиан. Западные присоединения ныне образуют десять губерний, южные — три. Приемы международной политики Екатерины значительно понижали цену успехов, достигнутых в разрешении обоих вопросов. В начале царствования Екатерина ставила себе целью жить в дружбе со всеми державами, чтобы иметь возможность всегда становиться на сторону наиболее угнетенного и через то быть третейским судьей Европы (l'arbitre de l'Europe). Трудно было разыграть такую роль в тогдашней политической Европе. Тогда в международной европейской политике крупных и большей части мелких континентальных государств действовали не народы, а дворы или кабинеты. Народные интересы подчинялись расчетам и вкусам дипломатии или проникали в политику через призму дипломатического мышления, которая их преломляла, а зачастую и ломала. Все эти кабинетские мастера — Шуазели, Кауницы, Герцберги — доигрывали свои последние игры, пока революция не выкинула их карт за окно, где они валялись до Венского конгресса, вновь превратившего Европу в игорный дом кабинетской дипломатии. Слишком хорошо зная цену своего ремесла, эти игроки искали простаков, а не каких‑либо судей. Екатерина знакома была с этим политическим миром по его представителям в Петербурге и понимала, что здесь успех создается эффектом, а не создает его и скромность силы принимается за признак слабости. Притом эффект ей нужен был и для внутреннего впечатления. В этот мир она и вошла смелой поступью, взяв гордый и высокомерный тон, на который жаловались иноземные послы. В ближайшей сфере своих внешних отношений, в Курляндии, Польше, Швеции, она являлась не мировой посредницей, а задорной стороной, заводила свои партии, интриговала, подкупала, создавала себе врагов и, наконец, так запутала свою международную политику, что сама сравнивала ее с вязким местом: едва вытащишь одну лапу из грязи, как завязнет другая. Вместо дружбы со всеми державами она в 34 года своего правления перессорила Россию почти со всеми крупными государствами Западной Европы и внесла в нашу историю одно из самых кровопролитных царствований, вела в Европе шесть войн и перед смертью готовилась к седьмой — с революционной Францией. Став на практике прямым вмешательством в чужие дела, европейский арбитраж Екатерины при ее средствах и власти, не сдерживаемой чувством ответственности, мог бы наделать много хлопот, если бы политика Екатерины не страдала ослаблявшим опасность недостатком глазомера, умения ставить дело прямо в исполнимых размерах и неуклонно вести его до конца. Признавая доброе начало половиной дела, Екатерина обыкновенно начинала шумными выступлениями с широкой программой, а потом, осмотревшись, наткнувшись на препятствия, шла на сделки, уступки, сокращала свои виды, порой прикрикивала министру: «Держитесь крепко — и ни шагу назад», — и все‑таки отступала. А то построит план с задней мыслью, прикрыв ее благовидным принципом. Когда вспыхнула французская революция, Екатерина поняла ее серьезное значение, негодовала на малодушие Людовика XVI, еще в 1789 г. предсказав ему участь Карла I английского, призывала к единодушию и геройству принцев, братьев короля, говорила, что надобно вложить им душу в брюхо, билась головой об стену, по ее выражению, чтобы двинуть Австрию и Пруссию на революционную Францию во имя монархического начала, но втихомолку своим признавалась, что ей хочется впутать австрийцев и пруссаков во французские дела, чтобы самой иметь свободные руки: «У меня много предприятий неконченных, и надобно, чтобы они были и заняты и мне не мешали». Екатерине хотелось устроиться с Польшей по‑своему. Но австрийцы и пруссаки хорошо разглядели шитую белыми нитками хитрость, вяло двигались на Францию, равнодушные к принципам, без огорчения несли потери на Рейне в чаянии добычи на Висле и отлично доделили Польшу при содействии и участии России. Сравнительно Россия на западе не стала сильнее, насколько усилилась сама ценою больших жертв, настолько же дала усилиться противникам без всяких жертв. Но это не считалось важным, как подробность: Екатерина признавалась, что, привыкнув к большим делам, не любит мелочей. А большие дела налицо: 7 млн новых подданных и сильное впечатление за границей и дома. Политический мир признавал за Екатериной «великое имя в Европе и силу, принадлежащую ей исключительно». В России по отдаленным захолустьям долго помнили и говорили, что в это царствование соседи нас не обижали и наши солдаты побеждали всех и прославились. Это простейшее общее впечатление Безбород ко, самый видный дипломат после Панина, выражал в изысканной форме, говоря в конце своей карьеры молодым дипломатам: «Не знаю, как будет при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не смела».