Депрессия как результат отрицания своего Я

Таким образом, депрессию следует воспринимать как явный признак потери собственного Я, выражающейся в отрицании своих эмоциональных реакций и ощущений, начало которому положило выработанное в детстве умение приспосабливаться, порожденное опять же боязнью потерять любовь матери. Поэтому депрессия свидетельствует о достаточно рано перенесенной душевной травме: еще в младенческом возрасте ребенок научился блокировать определенные эмоции, которые со временем могли бы помочь ему развить стабильное самосознание. Есть дети, которые никогда не могли свободно выражать такие элементарные чувства, как недовольство, злость, гнев, боль, радость от ощущения своего тела. Более того, они даже боялись открыто показать, что голодны. Порой слышишь, как мать с гордостью рассказывает о своем младенце, научившемся еще в грудничковом возрасте подавлять в себе чувство голода и умеющем спокойно ждать кормления. Нужно, оказывается, только умело, с любовью «отвлекать» его.

Я знала взрослых, которые в письмах ко мне рассказывали историю своего самого раннего детства. Они никогда точно не могли определить, голодны ли они или только воображают, что голодны. Они часто боялись упасть в голодный обморок. Среди них была и Беатрис. Выражение детьми недовольства или досады заставляло ее мать сомневаться в том, что она хорошая мать. Ситуации, когда дети испытывали физическую боль, порождали в матери страх, а ощущение детьми радости от собственного тела вызывало у нее зависть и заставляло ее стыдиться за своих детей перед другими. Беатрис достаточно рано научилась подавлять в себе эмоции. Иначе она рисковала потерять «любовь» матери, ибо страхи матери определяли чувства девочки.

Если мы не готовы найти ключ к пониманию нашей жизни, нашего детства, то должны просто оставить надежду раскрыть истинные причины депрессии. Тогда мы будем продолжать и дальше страдать безо всякой надежды на исцеление.

Один читатель прислал мне книгу психиатра, утверждавшего, что жестокое обращение с ребенком, пренебрежение его истинными потребностями и манипулирование его сознанием никак не могут полностью объяснить причину последующих душевных расстройств. По его мнению, невозможно рациональным способом объяснить, почему одни люди легко избавляются от катастрофических последствий жестокого обращения, а другие — нет. Здесь, дескать, явно задействованы высшие силы, и потому в итоге остается только уповать на «милость Божию».

Он описывает историю пациента, который прожил первый год жизни вместе с одинокой матерью в условиях крайней бедности. В конце концов органы социальной опеки забрали его из дома. С тех пор он побывал во многих детских домах, в каждом из которых над ним жестоко издевались. Но при прохождении курса психотерапевтического лечения состояние его улучшилось гораздо быстрее, чем у тех, чьи детские годы прошли в гораздо более благоприятной атмосфере. Почему же человек, на долю которого в детстве и юности выпали столь тяжкие испытания, смог так быстро избавиться от своих болезненных симптомов? Неужели это и впрямь нужно объяснять исключительно Божьей милостью?

Многим людям нравятся такого рода объяснения, поэтому они уклоняются от ответа на принципиальные вопросы. Но разве нам не следует спросить, почему Бог не снизошел до других пациентов этого психиатра? Почему дожидался взросления несчастного и не избавил его в детстве от мук и страданий? А может быть, всему этому есть гораздо более простое объяснение?

Если мать этого человека, несмотря на тяжелое материальное положение, оказалась в состоянии уже в первый год жизни сына, определяющий его дальнейшее развитие, по-настоящему его полюбить и создать ощущение защищенности, он гораздо спокойнее мог переносить издевательства, чем человек, чья внутренняя целостность была нарушена уже в день появления его на свет. Как уже неоднократно говорилось выше, именно такие люди с самого детства приучены поступать так, чтобы их мать «всегда была счастлива», в этом — смысл их жизни.

Именно такой была судьба моей пациентки Беатрис. В юности над ней никто не измывался, однако в младенческом возрасте ради «счастья матери» она научилась не плакать, не показывать, что голодна и вообще не иметь почти никаких желаний. В итоге она сперва сильно похудела, а затем, уже в зрелые годы, страдала депрессией, протекавшей в очень тяжелой форме.

Некритическое восприятие традиционных представлений о любви и морали и упорное нежелание расстаться с ними очень удобны для человека, который не хочет знать истории своего детства или пытается вытеснить воспоминания о нем в бессознательное. Но без осознанного восприятия своего прошлого корни истинной любви оказываются обрезанными. Неудивительно, что люди не слышат друг друга и не отзываются на призывы к взаимной любви, великодушию и прощению. Мы не сможем по-настоящему любить, если нам запрещают знать правду не только о наших родителях и воспитателях, но и о нас самих. Мы можем только симулировать любовь. Но это лицемерное поведение представляет собой полную противоположность любви. Тот, кого мы «любим», оказывается обманутым, у него возникает бессильная ярость, которую приходится загонять внутрь, что в свою очередь приводит к негативным последствиям, особенно если человеку крайне важно верить в любовь. Можно было бы помочь многим людям вести себя более искренне, не вредить самим себе, если бы церковь признала существование элементарных законов человеческой психики. Нужно просто приглядеться к людям и понять, какой страшный вред наносят отношениям в семье и всему обществу в целом лицемерие и ханжество.

Наглядный пример тому — отрывок из письма Веры, который я привожу здесь по ее просьбе. (Далее я еще расскажу историю Майи, которой удалось извлечь из глубин бессознательного правду о своем прошлом и тем самым испытать спонтанную любовь к собственному ребенку.)

Вот что пишет 52-летняя Вера:

«От долгой и мучительней алкогольной зависимости меня избавили только в группе психологической взаимопомощи, состоявшей из алкоголиков. Естественно, соблюдалась анонимность. Я была настолько благодарна этим людям, что в течение одиннадцати лет принимала участие во всех встречах и старалась заглушить в себе все сомнения. Я также считала себя совершенно здоровой и не замечала, что обширный склероз медленно подтачивает мой организм. Не обращала я внимания и на то, что меня все чаще беспокоили депрессивные расстройства. Лишь теперь, после трехлетнего курса психотерапии, я знаю, что, если бы не было этих пугающих симптомов, я бы никогда всерьез не восприняла свои ощущения.

На групповых сеансах меня все время раздражали разговоры о якобы «безусловной любви» друг к другу всех членов группы. Но я успокаивала себя тем, что никогда по-настоящему никого не любила, ибо в детстве не получила любви, и потому просто не научилась верить в нее. Во всяком случае в группе мне постоянно говорили о любви, и мне очень хотелось верить этому, так как я очень изголодалась по любви, так как хлебом насущным, которым меня пичкала мать, было лицемерие. Но сейчас мне ясно одно: лишь ребенок нуждается в безусловной любви. И только ребенка мы можем и обязаны любить именно так. Это означает, что раз уж мы ответственны за ребенка, то должны любить его и с пониманием относиться к его поведению, неважно, кричит он или довольно улыбается. Но безусловная любовь к взрослому человеку приведет к тому, что мы попытаемся полюбить хладнокровного серийного убийцу или закоренелого лжеца, как только он придет к нам в группу. Но сможем ли мы так поступить? И нужно ли это? Да и зачем? За утверждениями о безоговорочной любви к взрослому человеку скрываются лишь наша слепота и нечестность».

Вера права. Нам, взрослым, не нужна безусловная любовь даже со стороны психотерапевтов. Вообще говоря, это исключительно детская потребность, и такую любовь человеку можно дать только в детстве. Если в детстве ребенок не получал достаточно любви и не страдал от этого, позднее он просто предается иллюзиям. От психотерапевтов мы ожидаем честности, уважения, доверия, эмпатии, понимания и способности разобраться в собственных чувствах. Они ни в коем случае не должны загружать пациента своими проблемами. Мы должны весьма настороженно относиться к человеку, обещающему нам «безусловную» любовь. Вера смогла за три года узнать больше, чем за десять лет долгих и бесплодных поисков лишь потому, что она твердо решила взглянуть правде в глаза и не позволять больше никому себя обманывать. Этому помогла и ее болезнь.

Майя, 38-летняя женщина, пришла ко мне через несколько недель после рождения третьего ребенка и рассказала, как свободно и легко она чувствует себя рядом с младенцем. Сразу ощущается разница по сравнению с предыдущими родами, когда Майе казалось, что она чрезмерно устает от ребенка, что он «использует», даже «эксплуатирует» ее. Выражение им своих естественных потребностей вызывало у Майи вспышки негодования. В такие минуты она казалась себе жестокой, ее состояние было близко к депрессии, она ощущала раздвоенность личности. По мнению Майи, такое поведение, возможно, было реакцией на то, что в детстве ей было нужно подчиняться матери. Теперь же она ощутила ту любовь к себе, за которую когда-то так отчаянно боролась. Она почувствовала душевную близость между собой и ребенком и обрела, наконец, себя. Теперь она так описывает свои отношения с матерью:

«Я была жемчужиной в ее короне. Она всегда говорила, что на меня можно положиться, и я старалась оправдать ее ожидания. Я взяла на себя заботу о своих младших братьях и сестрах, чтобы мать могла спокойно делать карьеру. Она становилась все известней, но счастливой я ее ни разу не видела. Как же я тосковала по ней в те долгие вечера! Малыши плакали, а я никогда — я лишь утешала их. Кому нужен заплаканный ребенок? «Любовь» матери я могла заслужить лишь своим поведением, то есть должна была быть прилежной, понятливой, уметь владеть собой, никогда не ставить под сомнение ее поступки и не показывать, как мне ее не хватает, словом, не лишать ее столь необходимой ей свободы. Нарушение этих «заповедей» обернулось бы против меня. Никому бы тогда и в голову не пришло, что разумная, спокойная, покладистая Майя в душе чувствует себя одинокой и очень страдает от этого. Мне не оставалось ничего другого, кроме как гордиться своей матерью и помогать ей.

Чем больше становились «жемчужины в короне матери», тем глубже делались раны в ее сердце, «жемчужины» нужны были матери для того, чтобы, созерцая их, заглушить в себе какое-то гнетущее чувство, может быть, тоску, не знаю точно... Может, она бы это осознала, если бы испытала счастье быть матерью не только в биологическом смысле слова. Ей не было дано испытать радость спонтанной любви.

И, представьте себе, с Петером произошло то же самое. Сколько изнуряюще долгих часов пришлось ему просидеть с нянькой и горничной, пока я готовилась к защите диплома, которая еще больше отдалила меня от него и себя самой. Сколько раз я покидала его, не замечая, что тем самым заставляю его страдать. Наверное, потому, что я в детстве не могла чувствовать себя одинокой и покинутой. Только теперь я начинаю ощущать, что может дать материнство без короны, жемчужин и священного ореола».

Один из немецких журналов для женщин попытался в семидесятые годы открыто писать на темы, на которые было негласно наложено общественное табу. Редакция получила от одной из читательниц письмо с откровенным описанием трагической истории ее материнства. Оно заканчивалось так: «А кормление грудью! Новорожденного приложили к груди неправильно, и он вскоре изгрыз мои соски. Господи Боже мой, как же это было ужасно. Два часа, опять кормление, потом еще... еще... еще... Было так плохо, что я вскоре уже не могла есть, а температура у меня подскочила до 40°. Тут его отняли от груди, и я мгновенно почувствовала себя гораздо лучше. Никаких материнских чувств я долго не испытывала, мне было бы только на руку, если бы ребенок умер. А все думали, что я чувствую себя счастливой. Когда я в отчаянии позвонила одной из подруг, она сказала, что ребенком нужно заниматься, и постепенно почувствуешь к нему если не любовь, то симпатию. Ничего подобного. Симпатию к малышу я почувствовала лишь тогда, когда после работы находила его дома, а он развлекал меня и был чем-то броде игрушки. Но честно говоря, ребенка запросто мог бы заменить щенок. Теперь, когда он подрастает и я вижу, что могу воспитать его, что он чувствует привязанность и полное доверие ко мне, то в моей душе начинают пробуждаться нежные чувства. Теперь я очень рада, что он есть. Это все я вам написала просто потому, что наконец-то хоть кто-то может сказать: "Нет никакой материнской любви в традиционном понимании слова, не говоря уже о материнском инстинкте" (см. «Emma», июль 1977. Курсив мой.— А.М.).

Суть проблемы заключается в том, что автор письма так и не поняла, в чем ее трагедия и трагедия ее ребенка, а причину этого надо искать в ее раннем детстве, ей надо просто осознанно пережить детские эмоции. Поэтому ее пессимистические утверждения неверны и лишь способны ввести в заблуждение. На самом деле есть «материнская любовь» и «материнский инстинкт». Мы можем наблюдать этот инстинкт у животных, которых люди не подвергали жестокому обращению. В женщине данный инстинкт заложен с рождения, и именно благодаря ему она в состоянии любить, кормить, поддерживать своих детей и испытывать от этого радость. К сожалению, нас очень часто слишком рано лишают этих способностей, основанных на инстинкте: в детстве родители используют нас для удовлетворения своих желаний. К счастью, эти способности могут к нам вернуться, если мы сами скажем себе правду. Об этом свидетельствует следующая история.

27-летняя Иоганна начала проходить курс глубинной психотерапии незадолго до того, как забеременела. Она хорошо подготовилась к родам, а сам процесс кормления и контакта с малышом доставлял ей настоящее удовольствие. Но внезапно без каких-либо видимых причин ее груди затвердели и начали болеть. Пока она лежала с высокой температурой, медсестра кормила ребенка из бутылочки.

В воспаленном мозгу Иоганны то и дело всплывали кошмарные сцены из далекого детства. Она вновь и вновь во всех подробностях вспоминала сцены сексуального насилия, совершенного над ней родителями и соседом. Тогда ей было только три месяца. Точное время удалось установить благодаря тому, что семья позднее переехала. Благодаря хорошему пониманию мира собственных чувств Иоганна оказалась в состоянии ощутить гнев, вызванный обманом, и в полной мере почувствовала ужас от того, что подверглась насилию в столь раннем возрасте. Но теперь она вдруг осознала, что в значительной степени из-за этого утратила способность следовать своему материнскому инстинкту, и это ее особенно возмутило. Именно это она сочла наибольшим преступлением со стороны родителей. Позднее она сказала: «Мне было три месяца от роду, когда они лишили меня материнства. А ведь мне теперь так хотелось ощутить радость от кормления ребенка ». Прошло много времени, пока, наконец, Иоганна нашла в себе силы мысленно бросить вызов родителям, открыто выразить им давно накопившееся в душе возмущение, заявить о своих правах и осмыслить последствия совершенного над ней насилия. Но еще до этого одна лишь готовность принять страшную правду привела к снижению температуры и исцелению груди. Теперь она могла кормить младенца, который, в свою очередь, очень быстро отвык от бутылочки, хотя медсестра полагала, что такое невозможно.

Иоганна наслаждалась своим материнским чувством и своей способностью любить невинное существо, кормить, защищать и успокаивать его. К тому же ей доставляло радость угадывать его потребности. Но ощущение счастья периодически сменялось приступами отчаяния, когда Иоганне казалось, что она все делает неправильно, что хорошим это не кончится и что не следует так открыто выражать свою радость. Раньше Иоганна изучала психологию и потому пыталась выяснить для самой себя, в частности, следующее: не действует ли она под давлением обстоятельств, не руководствуется ли чисто эгоистическими соображениями и не слишком ли балует ребенка, что чревато тяжкими последствиями. Наряду с мучительным самоанализом душу ей растравляли советы друзей, искренне полагавших, что ребенка с самого начала не нужно особо баловать, ведь он должен привыкнуть к тому, что его иногда оставляют одного. Иначе, дескать, из него вырастет настоящий домашний тиран. И хотя Иоганна давно уже придерживалась другого мнения, ее не покидало чувство, что своего ребенка она воспитывает как-то не так.

Курс психотерапии помог ей обрести ориентиры. Она вновь и вновь сознавала, как важно иметь право на любовь, которую не нужно ни от кого скрывать; можно показывать ее без всякого ущерба для себя, без опасения, что кто-то использует ее в неблаговидных целях или причинит тебе боль. Иоганна больше не боялась в данной ситуации быть обманутой. Вернулось ощущение внутренней целостности, словно никто никогда не причинял ей душевных травм. Ведя внутренний диалог с родителями, она часто обращалась к ним со следующим словами:

«Я люблю и хочу любить Михаэля. Как телу моему нужен воздух, так и душе моей нужна эта любовь, но опасность подавить в себе эту потребность слишком велика, я подозреваю, что это "ложное чувство", и потому стремлюсь "избавиться" от него, используя для этого всю свою энергию и весь свой интеллект. Почему? Потому что вы с первых же дней внушали мне, что маленький ребенок не заслуживает уважения, что он не личность, а в лучшем случае игрушка, с которой можно делать все что угодно, не неся за это ни малейшей ответственности. Из-за вас я теперь часто теряю почву под ногами, испытываю стресс и сильное душевное перенапряжение, но порой боюсь разозлиться на вас и поэтому срываю ярость на моем ребенке. Легко внушить себе мысль, что Михаэль стесняет мою жизнь и свободу, так как он теперь постоянно нуждается во мне. Но здесь нет его вины. Достаточно лишь посмотреть в его невинные честные глаза, и становится ясно, что он расплачивается за ваши грехи. Любимый ребенок с самого начала понимает, что такое любовь. Ребенок же, которым пренебрегают и манипулируют, никогда не поймет этого. А я хочу понять, что такое любовь и постепенно развиваю в себе ранее неведомое мне чувство. Это происходит каждый день заново, хоть вы и оставили мне слишком тяжелое наследие. Но я уверена, что однажды твердо смогу сказать себе: "Да, я способна любить!"»

Итогом борьбы Иоганны за свои подлинные чувства стало не только то, что она спасла будущее своего ребенка. Она одновременно не позволила погубить и свое собственное будущее. Напротив, история Анны — наглядный пример того, что может произойти с подвергшимся сексуальному насилию ребенком если, став взрослым человеком, он не пройдет курс психотерапии. За несколько дней до смерти пятидесятилетняя Анна писала:

«Сегодня меня навестили мои взрослые дети, и я впервые почувствовала, что они меня любят и что я до сегодняшнего дня не чувствовала этой любви. Я часто оставляла их одних и стремилась забыть о своей любви к детям, о своих чувствах в крепких мужских объятиях. Но любовные утехи причиняли мне в итоге только душевную боль и никогда не давали того, в чем я действительно нуждалась, а именно подлинной любви, понимания, участия. Еще в младенческом возрасте отец приучил меня находить удовольствие в порывах любовной страсти, сочетавшихся с болью и ненавистью, в итоге я стала опасаться подлинной любви и вытеснять это чувство в бессознательное. Попросту говоря, я избегала людей, способных любить. Ну разве это не извращение? Всю мою жизнь я именно так и поступала. А прозрение пришло слишком поздно».

Поздно потому, что Анна смогла испытать ненависть лишь по отношению к своим сексуальным партнерам. В своем письме мне она утверждала, что по-прежнему «любит» и уважает отца.

Date: 2015-10-18; view: 303; Нарушение авторских прав