Из сочинения варьки о Великой Отечественной войне

«Об оккупации, Валентина Семеновна, я Вам рассказывать не буду. Вы у нас и так нервная, орете все время. Хутор моего папы освободили окончательно в самом конце зимы 43 года. Когда тикали избитые вдрызг немецкие части, то все бабы, даже старухи хотели глянуть на тех мужиков, что смогли сделать с немчурой такое. Но через час после ухода последнего немца через хутор проехала только упряжка собак. Впряжены собаки были в обычную лодку, на корме которой был установлен пулемет. Лодка неслась по снежному насту так быстро, что никто не успел рассмотреть, кто там сидел. Но ясно, что там сидели наши, немецкая башка до такого бы не додумалась. Где‑то через полчаса за лодкой протрусил верблюд. На нем сидели двое – наш русский мужик и молодая киргизка с санитарной сумкой, которая обнимала парня за шею.

Потом прошли моторизованные части, танки, а спустя день поперла бессменная серая скотина войны – пехота. Старики говорили, что это прет сама матушка‑Россия. Дорога стала на глазах взбухать, небо затянуло тучами, и засеял мелкий дождик. У нас там так к марту обычно и бывает. В пехоте были измотанные совестливые молчаливые мужики в измокших шинелях. Нашу погодку никакая одежа не сдюжит, обувка у них всех была аховая, почти все кашляли. Бабам их было жаль, не сказать как. Они шли несколько дней через наши хутора. По ночам от дождя они набивались в мазанки так, что только стоймя стояли. Они не могли даже просушиться, начальники все гнали и гнали их дальше. И ночью, прижавшись друг к другу в неимоверной духоте, они медленно покачивались в сонном мареве хаты.

Когда прошли военные боевые мужики, на хутора пришли обозники, заготовители и уполномоченные – сытые, наглые, жадные до баб и жратвы. Они как‑то очень быстро обобрали всех до нитки и уехали со шмоном дальше. Жрать стало нечего. Чтобы спасти детей, бабы решили обойти степью шлях и, опередив заготовителей, обменять что‑нибудь на жратву в тех хуторах, до которых те не успели дойти. У моей бабки Насти были тогда почти неношеные чеботы – гусарки и несколько аршин добротной мануфактуры, оставалось и последнее золотое колечко, данное ей в приданное, из которого все растыркалось в коллективизацию и социалистическое строительство.

На обратном пути их поймали другие обозники – заготовители фуража, которые оставляли дохнуть с голоду всю донскую скотину. Они отобрали у теток мешки с житом, били по морде и хватали за титьки. Они сказали, что утром всех их сдадут в ГПУ. Старуха Гарбузиха сказала, что бабам надо дать мужикам попользоваться, тогда их пустят домой. Посоветовавшись, для мужицкой пользы бабы выделили двадцатипятилетнюю вдову Люську Фролову и мою бабку Настю, которая хорошо играла песни и хвастала, что опосля стакана водки могет стерпеть что угодно. Остальные, после трехдневного блуждания по расхлябанной степи, были как валенки изношенные. На двух делегатках заменили платки, чоботы, а Гарбузиха дала Люське плюшевую жакетку. Двум бабам пришлось терпеть от пятерых сытых мужиков. Люська от стопки спирта как‑то сразу осовела и спеклась. Поэтому они до полночи пользовались только моей бабкой Настей, которую потом сменила пришедшая в себя Люська. Утром их отпустили с житом, дав, по просьбе бабушки Насти, всем по полстакану спирта, иначе им было не дойти.

Вот хоть Вы во мне и сомневаетесь, Валентина Семеновна, но я тоже все стерплю ради детей, а Колька Железник, который так цветисто на сборах пионерских говорит, он брешет все, как сивый мерин. Такие завсегда в полицаях служат, Вы его заранее опасайтесь, не болтайте чего лишнего при нем. А за Россию не сомневайтесь, когда до лодок и верблюдов дойдет, то она, матушка, поднимется и всю нечисть с себя сметет. Вы, Валентина Семеновна, в Бога веруйте, потому как он есть. Вот как в 43 году не сеял на Дону никто, некому было сеять, так на обсевках такой урожай сняли, что и не снилось! Бог тогда был за нас! Где жито в 42 году сеяли, там жито такое поднялось, что молотильня не справлялась, а подсолнечник был такой, что ни до преж, ни после не помнили. Мы, бабы русские, должны все стерпеть, все вынести. Доля у нас такая, да мужик непутевый остался, хорошего‑то на корню повывели…»

* * *

Ни директриса, ни классная не ожидали того, что все пожилые учительницы и даже члены партии будут реветь навзрыд в голос. Вместо обсуждения они скинулись по рублю и одинокая пятидесятилетняя дева – преподаватель географии Софья Львовна, строившая с ними в войну узкоколейку по разнарядке РОНО, где они жили в не отапливаемом бараке и где их насиловали все – от бронированного прораба до заезжего партийного агитатора, сбегала до магазина. Там ее бывшая ученица продала ей среди дня водки и колбасы на всех.

Виктор Павлович, Витенька, Вик…

В пятом классе к ним пришел практикант из пединститута. Варе очень понравился спокойный самоуверенный молодой мужчина. В соседние классы практикантками пришли юркие прыщавые девки, которые то орали на детей еще громче учительниц, то были с ними приторно ласковы. Виктор Павлович, в отличие от остальных практиканток – будущих учительниц русского языка, был студентом художественно графического отделения. Это само по себе было уже очень интересно. Пришел он в институт после армии, где служил в военно‑морском флоте, о чем восхищенным шепотом сообщил о нем Варин сосед по парте.

Он был очень красив. Высокий, светловолосый, всегда аккуратно, с каким‑то неуловимым шиком одетый. От внеклассной работы и всяких пионерских сборов он, с ленивой улыбкой, уклонился. При нем даже их классная, кокетливо потупив глазки, говорила с детьми тихим, вкрадчивым голосом. Он вел у них уроки рисования. Мальчишки, донимавшие их прежнюю учительницу, ушедшую в декретный отпуск, плохим поведением на уроках, смотрели на Виктора Павловича почти так же, как если бы увидели самого Нахимова. У них в школе пожилой учитель физики иногда показывал им в актовом зале кино, и незадолго перед приходом практикантов они смотрели про Нахимова. А тут живой моряк и даже художник! Но, самое главное, ему нравились Варины рисунки! Он всегда внимательно их рассматривал, а потом долго, с улыбкой смотрел на Варвару. Как‑то при всем классе он сказал, что она очень талантлива! Ей уже давно никто ничего хорошего не говорил, только ругались. Он наставил ей огромное количество пятерок, Варя, вдохновленная неожиданной поддержкой, все рисовала, рисовала! Виктор Павлович даже давал ей отдельную тему, когда остальные пыхтели над мерзким эмалированным чайником грязно‑зеленого цвета.

Зоя Павловна усиленно продвигалась по партийной линии, за ней в школу теперь по вечерам часто заезжала обкомовская «Волга». Поэтому Виктора Павловича она завалила срочной работой – рисованием плакатов и транспарантов. Потребности ее в такой продукции все возрастали. Поэтому после окончания практики она попросила руководство факультета дать разрешение поработать Виктору Павловичу у них в школе на полставки. Он приходил теперь в школу по вечерам, просиживая за писанием лозунгов допоздна. Иногда он, по старой памяти, вел у них рисование вместо вечно болеющей учительницы. Он по‑свойски кивал Варваре, и она радостно ему улыбалась в ответ.

Перед какими‑то выборами в какой‑то совет Зоя Павловна приволокла ему столько работы, что он взмолился, сказав, что не сможет этого выполнить к назначенному ею сроку. Тогда она распорядилась, чтобы их классная руководительница прислала ему кого‑то из них на подмогу. Подумаешь, кистью махать, много там ума надо что ли? Классная, заглянув в журнал, выяснила, что кроме Вари, даже отличницам Виктор Павлович наставил трояков. Поэтому Варвару обязали приходить в каморку, выделенную Виктору Павловичу, писать с ним лозунги и партийные приветы. Варя раскрашивала нанесенные Виктором Павловичем трафаретами на плашетах и растянутой ткани буквы и контуры кремля с мавзолеем. Работали они не покладая рук, времени им давалось мало, едва справлялись с одним, директриса подкидывала им еще работку.

Приходя домой и закрывая глаза, Варя видела теперь один красный цвет. С Виктором Павловичем в процессе работы они как‑то незаметно перешли на «ты». То есть перешла Варя, поскольку Виктор и раньше ее на «вы» не величал. Варвару очень возмущало обилие красного цвета в ее нынешней жизни. Она даже что‑то сказала Виктору насчет дураков, которые красное всегда любили. Виктор искренне веселился над ее простодушными высказываниями. Иной раз он грудью валился на планшет и долго, до слез смеялся.

Однажды к ним в каморку постучалась и вошла молодая учительница физики с подвитыми, необычно для нее распущенными волосами и густо накрашенными губами. С Варькиной точки зрения, она была уже старая, ей было целых двадцать семь лет. Она была не замужем, и понятно, что ей очень хотелось поговорить об этом с Виктором. Варька ее очень стесняла, и она была вынуждена что‑то говорить Виктору при ней вполголоса. Варя понимала, что ей надо выйти, она даже хотела выйти, но ее поразило увиденное, она впервые смотрела на страстный, неслышный для нее разговор мужчины и женщины. Это было похоже на красивый чувственный танец. Виктор отказывал пришедшей ради него женщине, но не хотел ее обидеть. Та делала к нему шаг, на мгновение застывая в нерешительности, прежде чем ступить ногой. Виктор, весь собирался, делался прямым и жестким, и, поддерживая свою даму за локоть, мягко отступал от нее. Женщина, встряхнув гривой волос, с отчаянием откидывала корпус назад, и, тронутый ее горечью, мужчина обхватывал ее за талию, и их танец продолжался, сопутствуемый горячим шепотом.

– Почему, почему ты не пошел с ней? – разочарованно спросила Варька, когда он проводил физичку.

– А ты‑то на что тут пялилась? Чуть ведь глазенки из орбит не повылазили! Не захотел ее, вот и не пошел. И запомни, в таких делах жалость – самый плохой советчик. Впрочем, что ты можешь об этом знать?

– Я уже все‑все знаю, – храбро ответила Варька.

– Оно и видно по твоему любопытному курносому носу. Беги домой, Варенька, вон какая на улице темнотища.

Они разговаривали про жизнь, Варе особо было рассказать нечего, и она с удовольствием слушала Виктора.

– Я все думаю, что ты за человечек, Варюш? Рисунки у тебя какие‑то странные, но очень интересные. Люди по небу летят, не парят, как у Филонова, а летят с какой‑то целью. Потом, детали некоторые схвачены очень четко, резко, хотя совершенно детская, неумелая рука. Вот коня ты вылепила замечательно! Я просил тебя нарисовать – ты не смогла, а вылепила так, будто именно рука твоя его знает на ощупь.

– Да, а сам моего коня совету дружины отдал! Они на него идиота в буденовке посадили и Дворцу пионеров подарили!

– Варя, но нельзя же было не отдать! Ты же и так не на очень, скажем, хорошем счету. А сейчас твоя фамилия куда‑то там, в дружине этой вашей занесена, благодарность тебе дали. Я, Варенок, хотел, чтобы к тебе иначе относились, чтобы увидели какой ты чудный ребенок, а ты разобиделась.

– Ой, да, знаешь куда мне их благодарность… Они все равно меня ненавидят. Классная придирается все время. Сейчас только с лозунгами этими в покое оставила. А я с флагом отряда хотела идти, меня даже ребята выбрали, так она сказала, что я – недостойная. Сама‑то!

Виктор громко захохотал и лукаво посмотрел на Варю: «Варь, а ведь она права! Ты бы очень странно смотрелась впереди вашего пи‑онэрского отряда с флагом в руках. Ты очень похожа на второгодницу».

– Я хорошо учусь, просто мне все время ставят одни четверки!

– Ты меня не понимаешь, ты выглядишь несколько старше других, взрослее.

– Потому что я умная?

– Нет, потому что ты уже почти сложилась вся, расцвела.

– А… Бабушка говорит, что это наша южная кровь, она, например, армянка.

– Ну, и зачем красивой девушке ходить с флагами? Ты держись от всех них подальше. А коня твоего мне самому жалко. Вот я лицо твое никак поймать не могу, и глаза твои мне не даются. Они вообще‑то какие у тебя? То зеленые, то карие…

– Что?

– Пытаюсь тебя рисовать по памяти, не получается. Лицо очень изменчивое. Варь, тут учительницы про тебя говорили, что ты какие‑то стихи смешные пишешь. Может, прочтешь?

Варя неловко засмеялась, а потом прочла:

«Какое совершенство человек!

Продуман он до родинки на коже,

До блеска глаз, до очертанья век,

До любопытства, что нас вечно гложет!

Отчаивайся, радуйся, ликуй!

Равняйся и с героем, и с Богами!

Железо горячо – его и куй,

И двери смело открывай ногами.

Дерзай, твори, докапывайся, верь!

Люби и не люби, воюй с врагами!

И вот сама нам отворится дверь,

Чтоб стать для нас последними вратами…

– Варь, ты это сама написала? – потрясенно спросил Виктор.

– Ага, я недавно на сборе отряда читала. Думала, что всем понравится, а классная сказала, что если я еще раз двери ногой открою, то закрою головой. И что у меня рифмы на неприличные слова похожи. А одна дура у нас о Ленине читала, так ее на городской конкурс отправили.

– Варенька, ты на них зла не держи! Ты свое думай, делай, пиши. Как же трудно тебе будет, девочка! Что мне делать с тобой? Вали‑ка ты домой! Поздно уже.

Виктор всегда приносил ей что‑нибудь вкусное: конфеты, яблоки и продававшиеся у них в городе большие венгерские персики в красивых бумажках. Он стал подолгу на нее глядеть каким‑то странным неподвижным взглядом. Варя, полагая, что это ему нужно для того, что бы уловить ее лицо. С серьезной миной она поворачивалась перед ним и застывала в выгодной, как она думала, для ее внешности позе, изо всех сил помогая его творчеству. Виктор при этом смеялся, закрыв лицо ладонями. А как‑то они долго потешались над малограмотными текстами лозунгов директрисы, и Виктор глянул на нее так, как иногда смотрел физрук, которого Варя очень боялась. Ей стало не по себе.

– Варь, я вот хочу спросить тебя как художник художника, ты целоваться умеешь?

– Не знаю… Как в кино, что ли? Меня же на такие фильмы еще не пускают, а дома у нас телик не работает.

– Иди сюда, – шепотом позвал ее Виктор.

Варя с интересом подошла к нему и хотела сесть на соседний стул, но Виктор притянул ее за руку к себе и посадил к себе на колени. Он мягко обнял ее и стал одними губами прикасаться к ее волосам, шее, щекам. У Вари лихорадочно забилось сердце и перехватило дыхание в горле.

– Ты знаешь, что очень красивая? Тебе это уже говорили, маленькая моя?

– Не‑а, все говорят, что я наоборот страшная!

Виктор немного отстранился от нее и, облокотившись рукой на стол, опять рассмеялся.

– Варь, ты, конечно, очень бываешь страшная, особенно когда дерешься в туалете солдатским ремнем! Ну, сколько можно быть таким ребенком‑то? Ведь у тебя уже грудь такая, что все встает!

– Чего встает?

– Ничего! Ты сиди тихо, ротик приоткрой и смотри прямо мне в глаза…

Варька в точности исполнила его наставления, поэтому ей было совершенно непонятно, почему он вдруг, в приступе смеха, сполз со стула, выронив ее, и покатился по полу.

Целоваться он ее все‑таки научил. Варя теперь целыми днями сидела на уроках неподвижно, тихо, словно оглушенная, и все время молчала. Учителя поражались резкой положительной перемене в ней и поздравляли Виктора с педагогической победой. Он почему‑то не радовался вместе с ними, глядя на коллег больными виноватыми глазами. У них несколько притормозились лозунги, потому что теперь они каждый вечер истязали друг друга медленными глубокими поцелуями.

Однажды Виктор показал ей свою работу, которую ему надо было сдавать в его институте. На ней была изображена совершенно голая красивая смуглая женщина, она лежала в какой‑то странной комнате, стены которой были завешены яркими мазками картин, на убогой смятой постели. Но от ее тела шло устойчивое мягкое тепло, которое согревало достаточно дикую обстановку, в которой она разлеглась. Варе было смутно знакомо ее лицо. Она переспросила Виктора: «Это что, я?».

– Да, немного подрастешь и будешь совсем ты.

– А это где я лежу?

– У меня, в общежитии.

– У тебя там столько картин! О море?

– Нет, о тебе.

– Вить, а ты когда меня к себе поведешь картины смотреть?

– Ты, Варюша, что думаешь, что я подонок совсем что ли?

Ничего такого Варя о Викторе не думала, она думала только, что у него очень много в общежитии ирисок, которые он приносил ей в карманах своего пиджака. И целоваться там с ним можно будет, не опасаясь, что к ним завалит физичка. Пока она с удовольствием жевала мягкие ириски, Виктор Павлович, развязав ее пионерский галстук, губами ласкал ей шею и затылок. Сидеть у него на коленях Варьке было неудобно, жестко, но он ее не отпускал. Плакаты у них теперь шли плохо, без огонька.

– Вот закончишь школу, Варя, – с непонятной ей тоской шептал ей Виктор прямо в уши, отчего Варя заливалась смехом и ежилась, – мы в тот же день пойдем ко мне, я там тебе такую картину нарисую! Я тебе за все, дурочка маленькая, отплачу! – заражаясь ее весельем, заканчивал он с приятным грудным смехом.

Глядя в сгустившиеся сумерки за окном, он отсылал ее домой и один оставался писать лозунги. Иногда, поднимая на нее странные потемневшие глаза, он просил: «Варь, ты ко мне больше не приходи!», но, видя, как у Варьки сразу же закипают слезы, с отчаянием разрешал ей прийти завтра. А когда у них бывало по вечерам пионерское мероприятие и в его каморку нельзя было пройти незамеченной, то Варька кралась под лесенку, где технички хранили свой инвентарь, и целовалась с Виктором там.

Конечно, долго так продолжаться не могло. Их застукали. Донесла строгая пожилая уборщица. Варвару вызвала к себе завуч Клара Семеновна, которую боялась даже Зоя Павловна. Клара проработала до ранней, для учительской профессии, пенсии в колонии для несовершеннолетних преступников, а потом, переехав жить к дочери, устроилась к ним в школу.

– Варя, – мягко и доверительно сказала Клара Семеновна. Скажи мне, девочка, он с тебя штаны снимал?

– Нет, Клара Семеновна, не снимал, – оторопела Варя.

– Варвара, говори! – повышая голос, в котором уже звенел металл, давила на нее Клара.

– Да не снимал он штанов! Мы только лозунги писали!

– Вспомни лучше сейчас! Потом поздно будет!

– Клара Семеновна, у меня дырка на штанах! Я ее зашиваю, а она опять расходится за день. Мне к фельдшерице‑то нашей живот от чесотки ходить показывать стыдно, а не то что перед Виктором Павловичем их снимать!

– Ты мне сейчас все расскажешь! Я тебя ссучиться заставлю! Говори сейчас же! – вдруг страшно зашипела на нее Клара Семеновна, – Ты с ним спала?

Испуганная, уже ни в чем не уверенная Варя пожала плечами и сказала: «Нет, не спали мы с ним, вроде… Не помню я уже!» Клара Семеновна отпустила ее, хохотнув: «Иди, дура! Видать, не врешь! Если бы с таким мужиком спала бы – вспомнила!».

Вечером, выполняя уроки, Варя услышала свист и тихий удар камешка в ее окно. Она выглянула и под фонарем во дворе увидела Виктора. На цыпочках она выскользнула из квартиры, ее ухода никто не заметил, потому что у Вальки собрались сокурсники и очень громко смеялись чему‑то. Мама увлеченно читала новый детектив, принесенный ей продавщицей книжного магазина, протезировавшейся у нее, папа еще не пришел с работы, а Сережка был где‑то у соседей. Только она завернула за угол дома, как оказалась в объятиях Виктора. Лицо у него было влажное и соленое. Они ушли к соседнему дому и сели на заметенную снегом скамейку.

– Варюша! Девочка моя! Тебя в школе не мучили?

– Да не! Клара только вызывала, ссучиться просила. А ты мне ириски принес?

– Принес. Слушай, если ты столько будешь есть ирисок, испортишь свою обалденную фигуру.

Варе было наплевать на фигуру, она твердо решила, что когда она станет, наконец, взрослой, то будет питаться исключительно ирисками. Супы там, каши пусть другие едят!

– Варя, уезжаю я, меня из института выгнали. Если бы ты только знала, как тяжело уезжать от тебя!

– Вить, а куда же ты поедешь? Ну, все, теперь мне ирисок не видать, мне их не дают, у меня от них дырки в зубьях, – обречено проговорила Варя.

– Бедная, бедная Варвара! – грустно смеясь сказал Виктор, – В зубьях у нее дырки, ирисок ей не дают, да еще и ссучиться просят!

– Вить, а ты меня с собой возьмешь? – спросила Варька, радуясь неожиданно пришедшей ей в голову мысли. Она была готова поехать куда угодно, лишь бы не ходить больше в школу. А родителям можно потом написать, у них есть Сережка, она им уже не нужна. Виктор застонал и обхватил руками свою кудлатую без шапки голову, потер лицо руками и посмотрел на нее повлажневшими глазами.

– Нет, Варя, не возьму. Я сам еще не знаю, где устроюсь. Я потом тебе письмо напишу с адресом, если не забудешь меня, ответишь. Ну, ладно, беги домой, а то мне для полного счастья не хватало еще с твоими родителями объясняться.

Варя отложила ириски на скамейку и в последний раз обняла и поцеловала Виктора так, как он учил ее всю осень. Она не могла себе представить, как она теперь будет ходить в школу, зная, что он уже не будет ее ждать под лесенкой между швабрами и ведрами. Зайдя в подъезд, Варя сообразила, что если она сейчас явится домой с пакетом ирисок, то у нее опять начнутся всякие неприятности. После телефонного звонка Клары мама сбегала в школу и провела затем с Варькой беседу о половом воспитании, больно побив веником. Потом она заплакала и взяла с Вари честное слово немедленно сообщать ей, если кто‑то еще будет ее целовать.

Ящик для газет у них открывался и гвоздиком, газеты Валька вынимала только вечером. Поэтому утром, по дороге в школу, Варя могла бы тайком захватить пакет. Она спрятала ириски в ящик, и мысль, что ей их хватит теперь надолго, немного утешила ее. А утром она ирисок в ящике для газет не обнаружила, кто‑то вынул их до нее. Она не подумала о том, что в дырочках внизу дверки видно, что ящик не пустой. По этой причине Варя пришла в школу вся зареванная. Но размышления об обещанном Виктором письме позволили ей примириться с трагедией. Девочки у них в классе получали настоящие письма от мальчиков, с которыми познакомились в пионерском лагере. Кроме того, им часто писали и одноклассники. Варе никто еще ничего такого не писал. Только однажды ей пришло письмо без подписи с просьбой прислать по десяти перечисленным ниже адресам по рублю. После этого ей должно было прийти целых сто рублей. Десяти рублей для переписки у Варьки, конечно, не было, но она долго еще мечтала, что же она купит на такую огромную сумму – сто рублей! Варя ждала писем от Виктора, даже начала сочинять ему ответ. Писать ей, правда, было особо нечего, в школе у них было все как обычно, просто ее отсадили от мальчиков, и она теперь сидела одна у окна. Лозунги ей теперь тоже писать не доверяли, а пришедшая после Виктора учительница рисования презрительно морщилась на ее рисунки и ставила четверки. Но поставленных Виктором пятерок было так много, что за четверть у нее все равно вышла пятерка. Писем все не было, и Варя начала потихоньку забывать своего морского художника.

Весной от ее родителей съезжала Валька. Она закончила институт, и папа сделал две теплотрассы, чтобы только Вальке дали маленькую комнатку гостиничного типа. Он говорил, что уже не может терпеть эту прошмандовку у себя в доме, иначе Варвара вырастет такой же. Валька радостно перетаскивала вещи, которых, за годы ее учебы, у них накопилось очень много, перебирала и выкидывала старые конспекты, записи. Варя выносила к мусорной машине наполненные Валькиной писаниной ведра. Варя любила ходить к мусорке. Шофер машины, мрачный неразговорчивый мужчина с совковой лопатой, утрамбовывал мусор и нажимал какой‑то рычаг. Весь выкинутый их домом отброс начинал шевелиться, ползти вверх и смешно сплющиваться.

И как‑то, глазея на это захватывающее зрелище, Варя увидела, что среди выкинутых ею бумажек наверху лежит исписанный явно рукой Виктора листочек. Она уже не могла его достать и, только подпрыгнув, успела прочесть: «…евочка моя сладка…». Она пришла домой и попыталась порыться у мамы и Вальки в бумагах. Но конверта с адресом не нашла. Спрашивать у них было без толку, Валька бы еще и побила. Она весь день проревела, сообразив, наконец, что даже не знает фамилии человека, с которым целовалась и была готова пойти к нему в общежитие. А в школе – только заикнись о нем, сразу к Кларе ссучиваться потянут. Виктор навсегда растворился где‑то в дальних краях. Но после него на Варьку всегда, когда она слышала партийные лозунги, накатывало устойчивое желание целоваться.