В кольце руин

And if he left off dreaming about you…

“Алиса в Зазеркалье”, VI

Никто не видел, как он сошел на берег глухой ночью, никто не видел, как бамбуковое каноэ погрузилось в священный ил, но через несколько дней не осталось ни одного человека, кто бы не знал, что молчаливый чужеземец прибыл с юга и что родом он из одной из бесчисленных деревень вверх по течению, разбросанных по крутым склонам гор, где язык зенд не испорчен греческим и где нечасты случаи проказы. Точно известно, что седой человек поцеловал илистую землю, выбрался на берег, не раздвигая (возможно, не чувствуя) колючих ветвей, царапавших его плоть, и дотащился, окровавленный, подавляя тошноту, до круглой площадки, увенчанной тигром или лошадью, когда-то выкрашенным в цвет огня, а теперь окрасившимся в цвет пепла. Этот круг был храмом, который выжгли древние пожары, который осквернила малярийная сельва, и бог которого уже не почитался людьми. Чужестранец лег под пьедесталом. Его разбудило стоящее высоко солнце. Он без удивления отметил, что раны его затянулись; тогда он закрыл бесцветные глаза и снова погрузился в сон, не от слабости, но оттого, что так решил. Он знал, что этот храм — то самое место, которого требовало его непреодолимое желание; он знал, что вниз по течению ненасытным деревьям еще не удалось удушить развалины другого подходящего храма, чьи боги были тоже сожжены и мертвы; он знал, что сейчас должен был спать. Ближе к полуночи его разбудил безутешный крик какой-то птицы. Следы босых ног, несколько фиников и кувшин с водой открыли ему, что местные жители втайне побывали здесь, пока он спал, и не то просили о покровительстве, не то боялись колдовства. Похолодев от страха, он отыскал в полуразрушенной стене погребальную нишу и укрылся листьями каких-то неизвестных деревьев.

Цель, к которой он стремился, не была недостижимой, хотя она и была необычной. Он хотел увидеть во сне человека, увидеть его во всех мельчайших деталях и ввести затем в реальность. Этот магический замысел заполнил всю его душу. Если бы его спросили о его имени или о чем-нибудь, связанном с прежней жизнью, он не сумел бы ответить. Разрушенный и пустынный храм подходил ему, так как был минимумом видимого мира. Подходило и то, что поблизости работали лесорубы, поскольку они заботились о его скромных потребностях. Риса и фруктов, которые они приносили, было достаточно, чтобы поддерживать жизнь в его теле, занятом единственным делом — спать и видеть сны.

Вначале сны были хаотичными, но вскоре они обрели диалектическую природу. Чужеземцу снилось, что он находится в центре круглого амфитеатра, который одновременно был и сожженным храмом. Тьмы молчаливых учеников сидели на ступенях; лица последних виднелись на расстоянии веков и с космической высоты, но были четко различимы. Человек читал им лекции по анатомии, по космографии, по магии. Все слушали его с напряженным вниманием и старались отвечать разумно, словно угадывая важность этого испытания, которое должно было освободить одного из них от никчемного призрачного существования и ввести в реальный мир. Во сне и наяву человек обдумывал ответы своих видений, не позволял самозванцам ввести себя в заблуждение, угадывал в затруднениях некоторых учеников растущий ум. Он искал душу, достойную войти в мир.

Прошло девять или десять ночей, и он с некоторой горечью понял, что не может ничего ожидать от тех учеников, которые пассивно принимают его доктрину — рассчитывать можно было только на тех, которые иногда осмеливались разумно ему противоречить. Первые, хотя и заслуживали любви и привязанности, не могли возвыситься до личностей; последние же подавали какую-то надежду. Однажды вечером (теперь и вечера были посвящены сну — бодрствовал он только пару часов на рассвете) он навсегда распустил свою огромную призрачную школу, оставив себе единственного ученика. Это был молчаливый, бледный, иногда строптивый юноша, чьи тонкие черты повторяли черты его грезящего создателя. Он недолго недоумевал по поводу внезапного исчезновения своих соучеников и после нескольких лекций уже поражал учителя своими успехами. Тем не менее, произошла катастрофа. Однажды человек очнулся ото сна, словно вышел из липкой пустыни, посмотрел на бесполезный свет вечера, который внезапно показался ему рассветом, и понял, что ничего не видел во сне. Всю эту ночь и следующий день он мучился от нестерпимой ясности бессонницы. Он пытался бродить по сельве, чтобы изнурить тело усталостью, но лишь цикута помогла ему впасть в поверхностный сон с обрывками рудиментарных и ненужных видений. Он попытался снова созвать своих учеников, но не сказал и нескольких вводных слов, как видение расплылось и растаяло. Он почти перестал спать, и слезы бессильной ярости жгли старческие глаза.

Он понял, что сотворять что-либо из текучей и зыбкой материи снов — самый тяжкий труд, какой только может предпринять мужчина, даже если он и проникнет в тайны высшего и низшего порядка; труд, более тяжкий, чем вить веревку из песка или чеканить монеты из безликого ветра. Он понял, что первая попытка была обречена на неудачу, и поклялся забыть чудовищное заблуждение, которое сбило его с пути вначале. Он принялся искать новый метод работы. Прежде чем приступить к делу заново, он посвятил месяц отдыху и восстановлению сил, потраченных на иллюзии. Он перестал пытаться видеть сны, и почти сразу же ему удалось заснуть днем и проспать довольно долго. В те считанные моменты, когда ему удавалось погрузиться в сон, он не обращал внимания на свои видения. Чтобы начать все сначала, он ждал полнолуния. Однажды вечером он совершил омовение в реке, вознес молитвы божествам планет, произнес дозволенные слоги могучего имени и заснул. Почти сразу же ему приснилось сердце, которое билось. Он увидел его трепещущим, теплым, размером с кулак, гранатового цвета, в полутьме еще бесполого и безликого человеческого тела. С пристальной любовью он наблюдал его во сне в течение четырнадцати светлых ночей. С каждой ночью он видел его все яснее. Он не прикасался к сердцу, только изучал его, наблюдал за ним, иногда поправляя что-нибудь взглядом. Он воспринимал его с разных расстояний и под разными углами и жил его жизнью.

На четырнадцатую ночь он коснулся указательным пальцем легочной артерии и затем всего сердца, снаружи и изнутри — и остался доволен. Следующей ночью он намеренно не видел снов; потом снова вызвал видение сердца, произнес имя одной из планет и попытался представить еще один основной орган. До конца года он дошел до скелета, до век. Бесчисленные волоски оказались, пожалуй, самой трудной задачей. Теперь он видел во сне всего человека, юношу — но тот не вставал, не говорил, не мог открыть глаз. Ночь за ночью человек видел юношу спящим.

В гностических космогониях демиурги лепят красного глиняного Адама, который не способен подняться на ноги; таким же неуклюжим, грубым и примитивным, как тот Адам из глины, был и Адам из снов, создаваемый магом по ночам. Однажды вечером он чуть не разрушил свое творение, но одумался. (Для него было бы лучше, если бы он его разрушил.) Когда стало ясно, что обращения к духам земли и реки не помогут, он бросился к ногам сфинкса, бывшего то ли тигром, то ли лошадью, и стал молить его о помощи, сам не зная, о какой. Этой ночью ему приснилась статуя.

Он увидел ее живую, трепетную; она не была ужасным порождением тигра и лошади, но походила одновременно на оба этих диких создания, а также на быка, на розу и на бурю. Этот многоликий бог открыл ему, что его земным именем было — Огонь, что в этом круглом храме и других таких же святилищах ему поклонялись и приносили жертвы. Он сказал, что своей магией оживит увиденный во сне призрак и что все, за исключением самого Огня и сновидца, будут считать его человеком из плоти и крови.

Статуя повелела, что как только юноша познает все обряды, он должен будет отправиться в другой разрушенный храм, колонны которого еще возвышались вниз по течению, чтобы какой-нибудь голос прославлял огненное божество и в том пустынном месте. И во сне спящего приснившийся проснулся.

Маг выполнил повеление. Он отвел срок (продлившийся два года) на то, чтобы научить юношу всем тайнам вселенной и открыть ему секреты культа Огня. В душе он уже привязался к юноше; при мысли о разлуке у него болело сердце. Под предлогом педагогической необходимости он растягивал часы, отведенные сну. Он также переделал правое плечо — возможно, в нем был какой-то дефект. Иногда его посещало тревожное чувство, что все это уже когда-то происходило… В общем, его дни протекали счастливо; засыпая, он думал: “Сейчас я встречусь с сыном”. Или, реже: “Сын, мною порожденный, ждет меня, и если я не приду, он перестанет существовать”.

Постепенно он приучал юношу к реальности. Однажды он приказал ему поставить флаг на далекой вершине. На другой день там пламенел флаг. Он пытался давать и другие задания, каждый раз все более сложные. Не без горечи он понял, что его сын был готов к рождению и, может быть, ждал этого с нетерпением. Этой ночью он впервые поцеловал сына и послал его в другой храм, развалины которого белели вниз по течению реки, за непроходимыми джунглями и болотами. Но прежде он заставил его забыть годы учения с тем, чтобы юноша никогда не догадался, что был призраком, чтобы он считал себя таким же человеком, как все остальные.

Победа и покой его были полны усталостью. В утренних и вечерних сумерках он простирался перед каменной фигурой, возможно, представляя, что его иллюзорный сын исполняет те же ритуалы в кольце других руин, ниже по течению. Ночами он перестал видеть сны, а если ему что-то и снилось, то сны его были обычными, как у других людей.

Звуки и формы мира казались ему словно вылинявшими; отсутствующий сын питался теперь его душой, делая ее неполной. Цель его жизни была достигнута, и он проводил дни в каком-то радостном забытьи.

По прошествии некоторого времени, которое одни рассказчики его истории исчисляют годами, а другие — пятилетиями, однажды ночью его разбудили двое гребцов. Он не смог разглядеть их лиц; они рассказали ему о поселившемся в Северном храме волшебнике, который мог ходить по огню, не обжигаясь. Внезапно маг вспомнил слова бога. Вспомнил, что из всех созданий, населяющих мир, только огонь знал о том, что его сын был призраком. Сначала эта мысль его успокоила, но вскоре стала мучать.

Он боялся, что его сын начнет размышлять над этой необычной привилегией и догадается о том, что он ничто иное как иллюзия. Не быть человеком, быть проекцией сна другого человека — какое ни с чем не сравнимое, головокружительное унижение! Каждому отцу любы дети, которых он породил, которых допустил в мир, будь то просто по ошибке или от счастья; естественно, что маг тревожился за будущее своего сына, созданного орган за органом, черта за чертой, за тысячу и одну таинственную ночь.

Конец его размышлениям пришел внезапно, хотя его и предвещали некоторые знамения. Вначале (после долгой засухи) — далекое облако над горой, легкое, как птица; затем, на юге — небо, розовое, как десны леопарда; потом — дым, покрывший ржавчиной металл ночей; наконец — паническое бегство зверей. И повторилось то, что уже было сотни лет назад.

Руины святилища бога огня снова были разрушены огнем. На заре, лишенной птиц, маг увидел, как сжимаются вокруг стен кольца пожара. На мгновение он подумал спастись в реке, но затем понял, что смерть явилась увенчать его старость и освободить его от всех забот. Он двинулся навстречу языкам пламени. Они не впивались в тело, но ласкали и наполняли его, не сжигая и не согревая. И с облегчением, с болью унижения, с ужасом, он понял, что и сам был призраком, порожденным чьим-то сном.

Размышления

Борхес взял свой эпиграф из отрывка “Алисы в Зазеркалье” Льюиса Кэрролла; нам кажется, что этот отрывок стоит того, чтобы привести его здесь полностью.

Она огляделась с беспокойством, услышав в соседнем лесу какой-то звук, походивший на пыхтение большого паровоза, и испуганно подумала, что, скорее всего, это был дикий зверь. — Водятся ли здесь львы или тигры? — робко спросила она.

— Это всего-навсего Красный король храпит, — сказал Твидлди.

— Идем посмотрим! — воскликнули братья, взяли Алису за руки и повели ее туда, где спал Король.

Иллюстрация Джона Тенниеля.

— Какая прелесть, правда? — сказал Твидлдам.

Алиса не могла бы с чистой совестью назвать Короля прелестью. На нем был высокий красный ночной колпак с кисточкой; он лежал скорчившись и громко храпел.

— Запросто может себе голову отхрапеть! — заметил Твидлдам.

— Боюсь, он может простудиться, лежа на сырой траве, — сказала Алиса, так как она была разумной маленькой девочкой.

— Ему снится сон, — сказал Твидлди, — и как ты думаешь, что он сейчас видит во сне?

— Никто не может этого знать, — ответила Алиса.

— Представь себе, тебя! — воскликнул Твидлди, торжествующе хлопая в ладоши. — И если он перестал бы видеть тебя во сне, как ты думаешь, где бы ты оказалась?

— Там же, где и сейчас, разумеется, — сказала Алиса.

— А вот и нет! — снисходительно возразил Твидлди. — Тебя бы нигде не было. Ты ведь только кусочек его сна!

— Если бы этот Король проснулся, ты бы исчезла — пуфф! — как догоревшая свечка!

— Вовсе нет! — возмущенно воскликнула Алиса. — К тому же, если я — только кусочек его сна, то что же тогда вы, хотела бы я знать?

— То же самое! — сказал Твидлдам.

— То же самое, то же самое! — закричал Твидлди.

Он закричал это так громко, что Алиса невольно сказала:

— Тс-с! Боюсь, ты его разбудишь, если будешь так шуметь.

— Какой смысл тебе говорить о том, что мы его разбудим, когда ты всего лишь кусочек его сна,— сказал Твидлдам. — Ты отлично знаешь, что ты не настоящая.

— Но я настоящая! — сказала Алиса и заплакала.

— Плач не сделает тебя ни капельки более настоящей, — заметил Твидлди, — да и плакать тебе совершенно не о чем.

— Если бы я была ненастоящей, — сказала Алиса, смеясь сквозь слезы, так смешно ей все это казалось,— я не могла бы плакать.

— Надеюсь, ты не воображаешь, что это настоящие слезы? — презрительно перебил ее Твидлдам.

Рене Декарт спрашивал себя, может ли он быть уверен в том, что данное мгновение ему не снится. “Когда я размышляю над этим, то настолько ясно вижу, что не существует неопровержимых указаний, при помощи которых сон может быть отличен от бодрствования, что удивляюсь, и удивляюсь так сильно, что почти убеждаюсь, что сплю.”

Декарту не приходило в голову, что он может быть лишь кем-то из чужого сна, а если и приходило, то он сразу отбросил эту идею. Почему? Разве нельзя увидеть во сне кого-то, кто не был бы вами, но чей опыт был бы частью вашего сна? На такой вопрос ответить непросто. Какая разница между сном, в котором вы видите себя сильно отличным от вас бодрствующего, например, намного моложе или старше, или противоположного пола, и сном, главное действующее лицо которого (скажем, девушка по имени Рената), с чьей “точки зрения” “рассказывался” бы сон, было бы не вами, но неким выдуманным образом точно так же, как и дракон, догоняющий ее во сне? Если бы эта снящаяся девушка спросила Декарта о том, спит она или бодрствует, скорее всего, он ответил бы, что она не спит и не бодрствует — она лишь снится. Когда спящий — настоящий спящий — проснется, она исчезнет. Но кому предназначался бы этот ответ, если она на самом деле не существует, а является лишь персонажем сна?

Являются ли все эти философские размышления о снах и реальности лишь пустой игрой ума? Существует ли строгая “научная” платформа, с которой можно отличить объекты, реально существующие, от фиктивных объектов? Может быть — но с какой стороны границы тогда окажемся мы? Не наши физические тела, а наше самосознание?

Представьте себе роман, написанный с точки зрения воображаемого рассказчика-автора. “Моби Дик” начинается словами “Зовите меня Исмаэль”, после чего нам предлагается история Исмаэля, рассказанная самим Исмаэлем. Кого нам предлагается называть Исмаэлем? Исмаэль не существует. Он просто один из персонажей романа Мелвилла. Сам Мелвилл был совершенно реален и выдумал персонажа, называющего себя Исмаэлем — но этот персонаж не входит в перечень реально существующих объектов. Теперь вообразите, если сможете, машину, пишущую романы — машину с некой зачаточной индивидуальностью. Назовем ее ДЖОНИАК. (Следующая глава поможет вам вообразить подобную машину, если у вас возникнут с этим трудности.) Представьте себе, что роман, появляющийся, лист за листом, из скоростного принтера ДЖОНИАКа, начинается “Зовите меня Гилбертом”, и начинает рассказывать историю Гилберта с точки зрения самого Гилберта. Кого нам предлагается называть Гилбертом? Гилберт — всего лишь персонаж романа, выдумка, не имеющая реального существования, хотя мы можем, вживаясь в роман, говорить и узнавать о “его” приключениях, проблемах, надеждах, страхах и боли и переживать за него. В случае с Исмаэлем мы можем предположить, что его странное, выдуманное квази-существование зависело от реального существования самосознания Мелвилла. Нет сна без сновидца, как открыл Декарт. Но в этом случае мы сталкиваемся со сном — во всяком случае, с фикцией — в отсутствие действительного сновидца или автора, реальной индивидуальности, с которой мы могли бы, при желании, отождествить Гилберта. Таким образом, в необычном случае машины-писателя возможно создать целиком воображаемое существо, за которым не будет стоять действительная индивидуальность автора. (Мы можем даже вообразить, что создавшие ДЖОНИАК не имели понятия, какие романы он будет писать.)

Представьте теперь, что наша предполагаемая машина-романист — не стационарный компьютер-ящик, а робот. И представьте — почему бы и нет? — что текст романа не печатается, а “говорится” механическим ртом. Назовем этого робота РЕЧИАК. Наконец, представьте, что история, которую мы узнаем от РЕЧИАКа о приключениях Гилберта, представляет собой более или менее правдивую историю “приключений” самого РЕЧИАКа. Когда его запирают в шкаф, он говорит: “ Меня заперли в шкафу! Выпустите меня! ” Выпустить кого? Гилберта. Но Гилберт не существует — он просто выдуманный персонаж в истории РЕЧИАКа. Но почему мы должны называть эту историю выдуманной, когда у нас есть очевидный кандидат на роль Гилберта: личность, чьим телом является РЕЧИАК? В “Где я?” Деннетт называл свое тело Гамлетом. Может быть, здесь у нас имеется Гилберт, тело которого называется РЕЧИАК, или же РЕЧИАК, называющий сам себя Гилбертом?

Может быть, нас сбило с толку имя. Назвать робота Гилбертом — то же самое, что назвать яхту “Каролина” или часы — “Биг Бен”, или программу — “ЭЛИЗА”. Можно настаивать, что за именем Гилберта в данном случае не стоит никакой личности. Но что, кроме био-шовинизма, дает нам основания предположить, что Гилберт — не является личностью, созданной деятельностью и самовыражением РЕЧИАКа в мире?

“В таком случае, вы полагаете, что я — лишь сон моего тела? Значит, я — выдуманный персонаж, созданный деятельностью моего тела?” Можно сказать и так — но к чему называть себя выдуманным? Ваш мозг, как и бессознательная машина-писатель, справляется со своими физическими задачами, сортирует входные и выходные данные, не представляя при этом, зачем он это делает. Подобно муравьям, составляющим муравьиную колонию по имени Мура Вейник в “Прелюдии… и Муравьиной фуге”, мозг не “знает”, что в процессе работы создает вас — но вот она, личность, возникающая почти чудом из суеты мозговой деятельности.

Этот процесс создания личности на одном уровне из относительно безмозглой и бессознательной деятельности, происходящей на другом уровне, живо иллюстрируется в следующей главе, эссе Джона Сирля, хотя сам он упорно отрицает эту интерпретацию показанной им картины.

Д.К.Д.

Date: 2015-10-18; view: 351; Нарушение авторских прав