Глава XXV. ПОЛЕТ

— Это он?

— Вам лучше знать, мадам. Это тот, за кого вы хотели внести залог?

— Почему он так выглядит?

— Если желаете, можем его побрить. Он отказывался, а правила содержания не позволяют нам...

— Я не об этом... Не важно. Не надо. А он... Он понимает, что происходит?

— О, не беспокойтесь, он под препаратами, это скоро пройдет. Знаете, он в последнее время был немного буйным...

— В последнее время? Сколько он тут у вас провел?

— Семь месяцев, мадам. Первое слушание по его делу пока не назначено, но автомат разрешил внести залог. Пределы Европы ему покидать нельзя, вам это, конечно, известно.

— Известно. Послушайте, а нельзя ему вколоть что-нибудь бодрящее? У меня мало времени, я не могу ждать, пока он придет в себя.

— Разумеется, мадам. Шарль! Шарль!

Подходит санитар, тычет мне в бесчувственную руку инъектор, и всего через минуту я уже могу подобрать отвисшую челюсть и утереть тянучку слюны.

— Эллен.

— Пойдем отсюда. По пути поговорим.

Мне отдают мою одежду, коммуникатор, вешают на ногу локационный браслет и выводят из буферной зоны. Мир распахивается сразу во все стороны, я превращаюсь в блоху, мне не по себе, если я смотрю куда-либо дальше, чем на три метра вперед. Кажется, индивидуальной камере удалось сделать то, с чем так до конца и не справилась Аннели: я победил свою клаустрофобию, сжившись с ней.

Мне сейчас нужно, чтобы меня взяли за руку, но Эллен, шагая рядом со мной, не притрагивается ко мне и пальцем; вместо глаз — ее стрекозиные очки, сквозь которые я не могу ничего понять.

У причала ждет маленький частный турболет, она сама садится за штурвал.

— Прости меня. Я раньше никак не могла.

Я киваю молча: у меня совершенно нет уверенности, что это не сюжетное ответвление какого-нибудь из моих кошмаров, а с их персонажами лучше даже не пытаться заговаривать.

— Эрих за мной следил. Я воспользовалась первой же возможностью.

— Он знает? — неумелым языком выкладываю я слова.

— Он всегда знает. — Эллен снимает машину с причала, и мы зависаем над бездной. — Он все понял в тот же день.

— Он с тобой что-нибудь... Сделал? Избил?..

— Нет. Эрих меня не бьет. Он...

Эллен не договаривает. Мы парим над композитными ущельями, входим между композитных скал; она сосредоточена на управлении. Меня штормит; а ведь раньше от качки я не страдал, у нас даже были короткие курсы вождения.

— Куда мы летим? К вам домой?

— Ни в коем случае! — Она испуганно мотает головой. — Когда ему доложат, что я тебя выпустила... Ян... Я пыталась тебе объяснить... Если бы он просто бил меня...

— Так он знал, что меня держат в изоляторе? Я звонил ему, два из трех звонков потратил на твоего мужа, но его секретарь, этот лощеный...

— Эрих сказал мне, что ты оттуда никогда не выйдешь. И я... Господи, что я делаю...

— Он тебе угрожал? Вы все время на виду, он не посмеет!

— Эрих? Не посмеет?

Турболет несется в разрыв между двумя башнями — но Эллен берет левее, чем нужно; скорость громадная, и я еле успеваю сообразить, что она сейчас убьет нас обоих. Одолеваю головокружение, хватаю ее за руку.

— Эллен!

— Боже! Прости... Прости меня, я... — Она уводит нас от столкновения в последнюю секунду. — Я...

— Все в порядке? Может быть, договорим, когда сядем?

— Нет. Нет.

Эллен и не думает искать место для посадки. Ведет она нервно, скверно — это наверняка служебная машина Шрейера, странно даже, что она вообще умеет с ней обращаться.

— В сентябре будет пятнадцать лет, как я с Эрихом.

— Эллен, я серьезно!

— Ты ведь знаешь, что я не первая его жена?

И все валом возвращается ко мне. Наш последний разговор. Их дом. Мое распятие на стене. Та комната за бархатной портьерой.

— Нет. Я... А кто была первой?

— Ее звали Анна. Она пропала без вести. За одиннадцать лет до нашего знакомства. Он сам мне об этом рассказал вскоре после того, как мы начали встречаться. Эрих ее очень любил. Об этом он мне тоже сказал сразу.

— Пропала? Ничего такого не слышал.

— Пресса молчала.

— Странно. Исчезновение жены видного политика... Горячая история.

— Он не успел познакомить тебя с хозяином «Медиа Корп.» там, на съезде?

Мы лавируем между башен — машина мчит так скоро, словно за нами погоня. Надвигаются и минуют гигантские рекламные панно — таблетки счастья, каникулы в башне «Парадиз», кругосветный полет за 10 часов, экопет «Догги-Дог» — любите когда хотите, перечеркнутый головастик-эмбрион: «Не позволяй инстинктам погубить твою жизнь!»

— И что же... Что же эта Анна? — спрашиваю я осторожно.

— Он как-то мне заявил... Когда мы рассорились с ним однажды... Когда я собрала вещи... Что Анна тоже пробовала от него уйти. И что он ее все равно нашел. Это заняло какое-то время, но он ее нашел.

— Это... Это ее комната? — Горло пересохло. — Это ее комната, да? И это ее распятие? Крест на стене — это же ее?

— Я никогда не была с ней знакома, Ян. Я хотела убрать крест... Но он запретил мне. И в эту комнату входить я не имею права.

— Они жили там вместе? На острове?

Я не могу ничего понять: в моих снах, в обрывках воспоминаний — совсем другой дом. Двухэтажный, светлый, с шоколадными стенами; не замок-бунгало Шрейеров. Но распятие — то же самое, и...

— Почему это так для тебя важно? — спрашивает она.

— Я его сын, да? Скажи мне! Ты ведь знаешь! Я его сын?! Она молчит, пальцы побелели, не обернется ко мне.

— Посади наконец эту херовину, и давай поговорим по-человечески, Эллен!

— У Эриха не может быть детей.

— Я знаю! Он мне об этом сообщил! Тоже мне секрет! Если ты в Партии...

— Он не может иметь детей, Ян. Он бесплоден. Я перевариваю это.

— Он просто жрет эти свои таблетки! Все дело в таблетках!

— Нет, не в них. Я... Мне нельзя об этом говорить.

— Сядем мы когда-нибудь или нет? Куда мы летим?

— Я не знаю, Ян! Не знаю!

— Вон там... Там есть площадка. Прошу тебя, Эллен.

— Тебе надо уехать. Тебе надо спрятаться. Он будет в бешенстве, когда ему доложат...

— Я не собираюсь прятаться. У меня к нему масса вопросов.

— Не нужно. Не нужно, Ян. Ты не понимаешь, чем я рискую? Это просто чтобы вытащить тебя, чтобы у тебя был шанс... Убирайся отсюда, беги из этой проклятой страны!

— Я не могу. У меня тут дела. Много незаконченных дел. А вот ты... Ты беги.

— Он не отпустит меня. Ни на день. Я каждую ночь обязана спать в его постели. Каждую. Он все равно меня найдет. Так будет гораздо хуже. Если он подумает, что я ушла от него к другому...

— Разве может быть хуже? — Я притрагиваюсь к ее шее; она сжимается.

— Не надо, пожалуйста.

— Я никуда не уеду. Я останусь тут, Эллен. Посади машину.

Но она меня не слушается. Турболет набирает скорость, небоскребы мелькают мимо, просветы все уже, Эллен вцепилась в штурвал — и я не знаю, пытается ли она на самом деле проскочить между башен или разогнаться до такой скорости, когда ничто уже не будет в ее власти.

— Посади машину! — Я отталкиваю ее, задираю штурвал на себя, турболет взмывает вертикально вверх вдоль черной стены, о которую мы должны были разбиться. — Что с тобой?!

— Оставь! Отпусти меня! — Она кричит, впивается в мои руки ногтями; я еле сбрасываю ее с себя, очки отлетают в угол.

Опускаюсь — рвано, криво, громыхая мнущейся обшивкой — на какой-то крыше. Пинком распахиваю люк. Эллен остается внутри, плачет.

— Кто она?..

— Что?!

— Кто она, Ян? Ради кого ты стареешь? От кого у тебя ребенок?

— Откуда ты знаешь? Тебе он сказал, да?! Твой Эрих?!

Она глядит на меня из своего рухнувшего турболета, как волчица из логова.

— У тебя половина головы — седая, Ян.

— Да пошла ты! Какая тебе вообще разница?!

— Это несправедливо, — тихо говорит она, глаза блестят. — Это так несправедливо.

— Прекрати, Эллен, хватит! Я благодарен тебе за то, что ты...

— Замолчи. Замолчи. Уходи.

— Зачем ты так? Мне правда не все равно, что с тобой будет, ты...

— Со мной ничего не будет! Со мной никогда ничего не будет! Я буду торчать в своем роскошном пентхаусе, под стеклянной крышей, молодая и красивая, вечно, как гребаная муха в янтаре, и со мной никогда ничего не будет! Убирайся отсюда, слышишь?! Пошел вон!!!

Я жму плечами, как трусливый идиот, подчиняюсь приказу и отступаю.

— Ты не предлагал мне сбежать вместе... — шепчет она мне вслед, но я уже ее не слышу.

Прости меня, Эллен. Я не могу тебя спасти. Ты меня спасла — а мне нечем тебе отплатить. Мы просто баловались. Вместе злили твоего мужа. Ты скучала, я тебя развлекал. Нам некуда бежать вместе.

Падаю в лифте. А сам все стараюсь высчитать: пятнадцать лет плюс одиннадцать. Двадцать шесть. Столько лет прошло с исчезновения первой жены сенатора Шрейера. И столько же — со дня, когда меня доставили в интернат. Получается?

Моя мать — первая жена Эриха Шрейера? Ушедшая от него, найденная им — и... И пропавшая без вести? Если он бесплоден — почему тогда он называл меня своим сыном?

Нет, ничего не получается: мне же двадцать девять. Кажется.

Не хватает сил соображать. Не хватает сил добиваться правды, срочно искать Шрейера и пронзать его грудь священным копьем. Мне вкололи какой-то стимулятор, но всю ту мерзость, которой меня пичкали в тюрьме, он из меня не вычистил. Успокоительные и снотворные размешаны во всех жидкостях моего организма.

Я устал. Мне нужна небольшая передышка; хотя бы на миг снова почувствовать себя человеком.

Не думаю, что мой дом до сих пор мой: аренда не уплачивалась семь месяцев, там наверняка уже проживает какой-нибудь другой парень в маске. А на пороге такие же парни ждут не дождутся меня. Впрочем, с этой дрянью на ноге они могут достать меня где угодно.

Не понимаю, где мне искать убежища.

А ноги сами несут меня туда, где я находил себя раньше. В «Источник». Я просто хочу окунуться в эти воды, просто хочу закрыть глаза, увидеть смеющихся людей, хочу, чтобы клешни внутри меня разжались.

Да, в «Источник». Больше некуда.

Хоть я теперь и при бороде, людей не обманешь; они вперились в меня изумленно — видимо, вспоминают еще мой бенефис на съезде Партии. Кто-то норовит притронуться к моему коммуникатору своим, я отдергиваю руку. Всякие мошенники бывают.

Мой банковский счет еще не опустошен окончательно, и я могу позволить себе и вход в «Источник», и хороший обед.

Добираюсь до купален; голод дикий. Сначала перекус, потом отдых.

Выбираю место за круглым столиком у самого подножия знаменитого хрустального баобаба, великого дерева плотских наслаждений. По его ветвям текут вязкие соки похоти и любования, вожделения и удовлетворения; цветы-бассейны пульсируют, заманивая в себя людей.

В черепе гулко, плеск воды наливает его доверху. Жмурюсь на нарисованное горное солнце. Прохладный ветерок ерошит мои патлы.

Переливающееся табло: «Добро пожаловать в «Источник»! Сегодня 24 августа 2455 года»... Здесь все то же, что и год назад — или сколько времени прошло? — и то же, что будет тут через десять лет, и через сто, и через триста. Будут приходить сюда за баловством, за удовольствием, за играми те же божки, что и сейчас.

Заказываю себе стейк — и приносят превосходный; раньше я бы такой себе не позволил, но теперь откладывать на будущее, наверное, нет никакого смысла. Он тает во рту, посоленный идеально, я окунаю кусочки в перечный соус и никуда не тороплюсь. Доем — поднимусь на самый верх стеклянного дерева и пущусь вниз, от чаши к чаше. Буду просто смотреть по сторонам.

Почему я тут?

Пришел, чтобы отвлечь себя. Притвориться, будто я тот же; чтобы глазеть на этих беззаботных мальчиков и особенно девочек, на их прекрасные юные тела. Чтобы вспомнить, что я чувствовал при их виде раньше. Подпитаться их молодостью. И чтобы выбить из своей башки тот поцелуй с утопленником.

Точеные, стройные, загорелые, распластанные в прозрачных купелях — они плывут на месте, дотрагиваются друг до друга, сливаются ртами, и воздух пахнет сладкой плотью. Здесь это повсюду: молодость и притяжение.

Я смотрю на них — и на меня тоже смотрят любопытно.

Все с этим делом в порядке, дурак был тот студент, брат Раджа, который думал продавать в Европу трансляции с барселонскими блудницами... Как его там звали? Погоди-ка... Я вспоминаю кое-что и нащупываю в нагрудном кармане его визитку. «Хему Тирак. Порнобарон». Странное чувство. Словно я сижу за их столом, и старик Девендра жив и подпаивает меня своей жгучей о де ви, и бабка Чахна велит ему остановиться, и Радж хмурится — не с арабами ли мы, не за паков ли, и очкарик Хему заливает мне про то, как мы будем процветать, когда наладим наш с ним общий бизнес.

Ничего этого больше нет. И ничего уже не будет.

Стоит на месте того города стерильная Барселона, чистая, пустая и продезинфицированная, «Летучий Голландец», выброшенный на берег.

— Прошу прощения? — Кто-то кладет руку на мое плечо.

— У вас нет о де ви? — Я не оглядываюсь назад; не хочется выныривать.

— Извините, вам придется расплатиться и покинуть наши купальни.

— А?

Секьюрити в белом пляжном костюме, на груди — нашивка-логотип «Источника».

— Пожалуйста, расплатитесь и покиньте наши купальни.

— А в чем дело?

— Вы смущаете наших клиентов. Ваш вид... — Он кашляет.

— Мой вид?

— Вы находитесь вне возрастной группы, которую мы рады тут видеть. Нам еще предстоит выяснить, почему вас пропустили сюда.

— Какого черта? Мне двадцать девять...

Тут я понимаю: сейчас август, мой день рождения в июне. Да ведь мне уже тридцать. Всего тридцать.

— Стареющим людям вход в «Источник» воспрещен. Это делается, чтобы не задевать чувства клиентов. Мне следует позвать коллег?

— Не следует.

Я отпихиваю его, на ходу расплачиваюсь с официантом и пытаюсь вычислить среди купальщиков ту тварь, которая на меня заявила. Чем я им мешал?!

— Дайте хоть в сортир зайти! Я, между прочим, полную цену платил за вход!

— Очень сожалею, но такова политика нашего заведения...

В туалет я все же прорываюсь. Стою у зеркала, гляжусь в свое отражение — в первый раз за семь месяцев, блики в перископе тюремного экрана не в счет. Не признаю себя! Хватаюсь за волосы, за свою гриву, за свою бороду — впервые за долгие месяцы чувствуя, как оброс. Не верю. Подношу прядь к глазам — она серая, страшная. Эллен не пугала меня. Не преувеличивала. Мои виски выцвели, исстарились, тесным обручем сжимают голову; и в спутанной бороде — тоже соль.

Почему я так рано поседел?! Всего ведь полгода прошло — чуть больше...

Меня ведет, и вдруг прихватывает затылок — незнакомое ощущение, как будто раскаленный колпак прямо на мозг надели. Голова болит? С каких это пор?

Открываю кран, купаю лицо в холодной воде, не помогает ничем. Я не просыпаюсь, и голову не отпускает, и борода остается прореженной сединой, неопрятной. Надо побриться наголо, думаю я. Надо сбрить всю эту гадость, все эти заплесневелые водоросли.

Вот почему люди в тубе на меня так зыркали. А с коммуникатором они... Неужели хотели подать милостыню?

— Эй! Вы скоро там?

Нельзя бриться. С такой копной и с бородой до глаз система распознавания лиц может на мне срезаться, а если я буду голый, меня прищучат тут же. Есть, конечно, локационный браслет на ноге — но есть и умельцы, которые их наловчились срезать. Если меня до сих пор не забрали, может быть, я еще и успею таких отыскать.

— Эй! Не заставляйте меня стаскивать вас с унитаза!

Появляюсь — причесанный так красиво, как только сумел. Плюю ему под ноги.

— Да паш-шел ты!

На выходе эта гнида все-таки пихает меня в спину.

Забиваю в коммуникатор поиск ближайшей парикмахерской. Тремя ярусами ниже есть целый салон красоты. Отлично. Если красота мир спасет, то и меня выручит.

Башня «Престиж Плаза», в которой находится «Источник», — один сплошной развлекательный центр. Тысяча этажей магазинов, спа-центров, нейл-баров, игровых автоматов с прямым нейроподключением, тайского массажа с полным контактом, кафе с молекулярными соками, зон для курения, океанариумов с живыми акулами, виртуальными турагентствами и с банджо-джампингом на двести ярусов вниз головой. Все это дребезжит, жжется лазерными лучами-указками, мелькает всеми цветами видимого спектра, тренькает, надрывно поет голосами бессменных звезд эстрады и героев видеоигр. Толпа — яркие летние маечки, бицепсы-трицепсы, юбки до пупа, пестрый бриолин, отчаянная косметика, крепкие девчачьи груди силуэтами под обтягивающей тканью — праздная, гулящая. Я бреду сквозь них, весь утыканный их взглядами, как святой Себастьян стрелами язычников. Чувствуют во мне чужака.

Я и сам понимаю, что я тут не на своем месте. Эта толпа напоминает мне о другой, через которую мы пробирались с Аннели на бульварах Рамблас, под низкой замалеванной крышей. Гудели вялые вентиляторы, все было в дыму и в гари, вокруг были одни нищие, но отчего-то я ощущал их как настоящих людей; а эта неоновая молодежь отштампована, отлита из композита. В чем дело?

Салон красоты находится рядом с клиникой по смене пола, я чуть не путаю двери. На входе — несколько радужных трансвеститов с пропорциями борцов сумо. Зазывают к себе, обещают скидку, потом до них доходит, что мой колор — не прихоть, и они принимаются шушукаться, квохтать, прикрывать кокетливо широченные напомаженные рты кулаками с дыню размером. Они — более нормальные, чем я, в нашем нестареющем и заскучавшем государстве; я проглатываю сопли, протискиваюсь мимо этих образин и попадаю в салон.

— Можно покраситься?

Все бабы, которым ставят футовый кок, которым накладывают ногти с голограммой, которым протыкают магнитным пирсингом языки, которым татуируют крылатые пенисы во всю спину, — все выпучиваются на меня.

И персонал, который можно было бы смело выставлять в межгалактическом зверинце, если бы космос не оказался мертвый, как те земли в Сибири, все эти фрики — тоже выпяливают свои накрашенные глаза с драматическими ресницами, контактные линзы противоестественных цветов, с вертикальными змеиными зрачками или вовсе без зрачков. Бал у сатаны — и на нем я оказываюсь уродом.

— Ну не знаааю... — тянет девица с загорелым дочерна лицом, покрытым узором белых наколок. — А чё, это от стааар’сти, что ли? Чё, укол’тый?

— Уколотый, — бурчу я.

— Ну не знаааю... — повторяет она. — У нас аднарааз’вава аабааруд’ваниия неету. Ты ж з’рааазный ньбось.

— Идиотка! Это не заразно! И хватит на меня пялиться, вы все!

— Вызови полицию вообще! — Громко шепчет ей подруга — одна грудь обнажена, сосок проколот.

— Суки! — Я хлопаю дверью, отталкиваю жирного транса, втираюсь в толпу, продираюсь сквозь эти мясные дебри, голова раскалывается.

Какого хера эти куры будут делать из меня посмешище! Я не чумной, я не идиот, я не сентиментальный слабак, я не животное, которое не умеет контролировать свои инстинкты! Я не делал этот гребаный Выбор, ясно?! Его сделали за меня, меня предали, и я узнал об этом постфактум! Я не хочу никакого ребенка, никогда не хотел! Нас слишком много и без того, не хватало еще размножаться таким, как я!

Я просто хочу закрасить седину. Есть в этом городе место, где мне закрасят ее без лишних вопросов, где моей проказой не побрезгуют, где ко мне отважатся прикоснуться?

Резервации. Резервации.

Там никто на меня даже не обратит внимания. Там я буду неприлично молодым. Наверняка они и красят, и убирают морщины, и натягивают кожу. Для начала просто замаскировать это уродство, залепить его сверху... Надеть маску Аполлона, вечно юного и вечно прекрасного. Быть как все. Снова быть как все.

Поиск резерваций: до ближней — полчаса езды, зато башня — отменная: половину ярусов занимают скупщики краденого, пластические хирурги и этнические бордели.

Покупаю кофту с капюшоном и темные очки, оглядываю себя в зеркале кабины для переодевания: вокруг глаз складки, мешки набрякли, лоб перечеркнут. Надеваю очки, натягиваю капюшон. Но когда я еду в тубе, от меня никак не отлипнет чувство, что остальные пассажиры норовят от меня отодвинуться, будто я воняю. Может, в руках дело? Кожа на них одрябла? Я прячу ладони в набрюшный карман.

Башня «Секвойя». Приехали.

Теперь на триста ярусов вниз, к земле, туда, где дешевле, — резервации всегда находятся там, где дешевле, потому что старичье не успевает заработать ни на что приличное.

В лифте — масса попутчиков: негр с отбеленным лицом, девица с искусственно увеличенными глазами, сисястая псевдобразильянка в оттопыренных шортах, остриженная старуха с палочкой; потом входят еще десять парней в бесформенных черных балахонах с рюкзаками.

Трудно прикидываться, будто их тут нет; сами они не знают, куда себя приткнуть, рыщут взглядами, жрут старуху, облизываются на меня. Бабка отдувается, заискивающе посматривает на меня: мы же с ней одной крови, но я еще полон сил, я вступлюсь за нее, если что, так ведь?

Ведь так?

Чужое звено едет на тот же ярус, куда и мне надо. Туда, где резервация. Мы со старушенцией задерживаемся в лифте, пропускаем их вперед.

— Выходите? — спрашивает она меня.

— Нет. Мне дальше, — вру я.

— И мне тоже, — врет она. Мы набираем ярус наугад.

— Какой-то ужас, — жалуется бабка. — Обыски каждый день. Раньше не было такого. Помереть не дадут спокойно.

— Что ищут?

— Мальчиков наших. Из партии.

Точно она не о нашей Партии. Но меня это больше не касается, господин сенатор. Это ваши сучьи игрища, ваши и вашего панамского дружка. Все начинается, как дело принципа и вопрос будущего планеты, а заканчивается бюджетами и министерскими портфелями. Тысячник Фаланги Ян Нахтигаль сидит в следственном изоляторе в ожидании суда по кретинскому обвинению, суда, который никогда не будет назначен. А в лифтах с сочувствующими преступным элементам старухами катается неустановленное частное лицо, по глаза заросшее седеющей бородой.

Я не собираюсь забывать о вас, господин сенатор. Вы же мой приемный отец, так? Как же я могу о вас забыть! О вас — и о вашей первой жене. Дайте мне только снова раствориться в толпе, стать незаметным — и как-нибудь я обязательно похлопаю вас по плечу. Вам не придется долго ждать этого дня. Я тороплюсь.

— Не знаете, где тут покраситься можно? — Я прикасаюсь к своим волосам.

— У нас в резервации везде делают, — понимающе улыбается старуха. — Но сейчас туда не стоит, да? Давно вы?

— Полгода.

— По вам почти не скажешь, — любезничает она. — Седину уберете — и больше тридцати вам не дашь. На семьдесят шестом уровне есть отличные кабинеты. Эстетическая хирургия и прочее. Я к ним ходила, пока деньги были. «Вторая молодость», запишите себе.

И вот я уже жму цифры 7 и 6 и, распрощавшись с этой милой старушенцией, высаживаюсь на этаже с потолком высотой в два метра, шагаю мимо жилых блоков, мимо мастерских по ремонту виртуальных очков, магазинчиков, где барыжат подержанными коммуникаторами, мимо занюханных с виду лавчонок, где для коллекционеров-фетишистов под прилавками держат бумажные комиксы и четыреста лет несобранные конструкторы «Лего» в нетронутых упаковках, экопет-шопов с ассортиментом лучших друзей человека — электронных собак, кошек, мышей, попугайчиков в плюше или в виде программного кода. Лучшие друзья глядят с витрин и экранчиков остановившимися глазами, зато не клянчат жратву, не гадят где попало, и за них не надо платить драконовский социальный налог.

«Вторая молодость» располагается встык с магазином клюк, инвалидных кресел и старческих ходунков. Теперь я знаю, где все это брать.

Ресепшен. Очередь: расползающиеся по швам седеющие, жиреющие, лысеющие, со складками на подбородке, с растягивающейся тряпичной кожей — таких раньше назвали бы людьми среднего возраста. Старость-грибница растет у них внутри, протянула нити к их рукам и ногам, опутала органы, питается ими, перерабатывает их тела в гниль, — а они сидят тут, тратят все накопления на то, чтобы замазать гримом пролежни и проплешины.

И вот я среди своих.

Будь ты проклят, Пятьсот Третий. Я все делаю, как ты сказал. Зато тут наконец мне рады. Пока мои волосы отмывают, вымачивают в красителе, выдерживают в пакете, снова отмывают и снова красят, обходительная болтовня парикмахера массирует мои сведенные спазмом мозги. Мне предлагают подтяжечку, коллагеновые укольчики, омолаживающие ингаляции, солярий.

Я не идиот. Я не из тех, кто считает, что косметика лечит болезни. Так я и сообщаю Хосе — парню с аккуратными усиками и в удивительно чистом белом халате.

— Понимаю. Разумеется! — Он кивает мне серьезно, потом склоняется к моему уху. — Но ведь есть и другие средства, более радикальные. Не внешние. — Он переходит на шепот.

— О чем это ты?

— Нельзя же тут... При всех. — Хосе через зеркало сканирует зал — не подслушивает ли кто? И предлагает: — Не хотите кофе? У нас тут есть маленькая кухня...

Я следую за ним, на голове пакет, в котором лежат мои новые волосы — жгуче-рыжие, не юношеские даже, а детские. Мне наливают кофе — хороший, душистый.

— Это не вполне легально, вы понимаете... Все, что связано с вирусной терапией — под колпаком у Партии Бессмертия, у этих головорезов из Фаланги... Я просто хотел бы удостовериться, что у вас действительно серьезный интерес...

Разумеется, я наслышан про шарлатанов, которые впаривают плацебо отчаявшимся старикам, и про экстрасенсов, которые клянутся обратить старение вспять, залатывая прохудившееся биополе, но этот парень не выглядит жуликом.

— Серьезный интерес? — повторяю я. — Семь месяцев назад я был нормальным человеком, а теперь в тубе в меня тычут пальцами. Я был не в курсе, что у меня есть голова, а сегодня она у меня пухнет целый день.

— Сосуды, — вздыхает Хосе. — Возрастные изменения.

— Послушай, ты же не собираешься продать мне какие-нибудь волшебные тибетские шарики, а?

— Нет, конечно! — Он шепчет еще тише. — Просто есть одни люди, которые переливают кровь. Откачивают всю зараженную и заменяют ее донорской. С противовирусными препаратами. Настоящими. Контрабандными, из Панама. Процедура стоит, конечно... Но она того стоит. У меня отец... В общем, он до сих пор жив.

— Из Панама?

— Возят дипломатическим классом, их не досматривают.

Я не верю ему. Но разглядываю свои кулаки — и замечаю на них крошечные желтые пятнышки, которых не видел раньше. Пигмент. Как у девяностолетних. Раньше у каждого был свой темп старения — кто-то уже в шестьдесят выглядел на восемьдесят и умирал от какой-нибудь ерунды. Все дело в генах. Моя собственная наследственность, похоже, полная дрянь. У меня нет десяти лет. Спасибо, ма. Спасибо, па. Кто бы ты ни был.

— Почем они это делают? Гарантии есть?

— Вы меня неверно поняли. Это не мой бизнес, я просто вижу приличного человека и даю вам совет.

— Ты меня к ним отведешь? Я бы хотел взглянуть. Хосе соглашается.

Идем закоулками — узкими техническими коридорами, сервисными лифтиками, оказываемся вдруг на стоэтажном километровом рисовом поле, где от зеленых кончиков до каждого галогенового неба — полметра, где плоские роботы снуют по рельсам, собирая, удобряя, жужжа, где так влажно, что видимость — три шага, где звенят в тумане мириады комаров, разлетаясь через вентиляцию по всей громадной башне, — проходим мимо и забираемся в канализационный люк, ползем по скобкам лестницы, вылезаем на какой-то промзоне, дальше через производственные линии, где льют какой-то из миллиарда разновидностей композита, — и в конце концов упираемся в черную дверь без замка, без таблички, даже без видеофона.

Хосе стучит в дверь.

— Никаких переговоров по комму, — поясняет он. — Министерство слушает все. Потом он машет рукой куда-то в угол. Камеры.

Открывают смурные личности, подплечные кобуры поверх белых маек-алкоголичек, щетки ирокезов на выскобленных черепах. Узнают Хосе, обмениваются ритуальными похлопываниями.

— Сюда только по связям, — тихо объясняет мне он, миновав охрану. — Бессмертные вконец озверели. Дожимают Партию Жизни. Слухи такие, что казнь для них введут.

— Не может быть!

— Может, и не может, а может, и может, — возражает Хосе. — Вон в Барселоне всем кому ни попадя акселератор кололи, и ничего, народ схавал, права человека там или нет.

Помещение похоже на коридор какой-нибудь медицинской клиники — банкетки для ожидающих, на стенах — памятки о здоровом образе жизни, только вот освещение не работает почти: пара крохотных диодов на всю эту кишку, лиц пациентов не различишь, но они все равно прячутся под шляпами, за планшетами, за видеоочками.

— Тут все анонимно. — Хосе запинается об отставший ламинат. — Вертеть!

Меня проводят в кабинет вне очереди, из-за планшетов раздается недовольное шипение. Внутри — все цивильно. Стерильная процедурная, современное оборудование, установка для переливания крови, прозрачный сейф с пробирками, интеллигентные лица. Мать Аннели умерла бы от зависти.

— Вашей инъекции примерно год, так? — деловито спрашивает у меня доктор с зачесанными на пробор волосами и выпуклой щетинистой родинкой на щеке.

Он сидит за столом, заваленным снимками, вирусными картами, распечатками анализов и черт знает чем еще. На маленькой табличке написано: «Джон». Стена за спиной заклеена графиками, желтыми стикерами-напоминалками и фотографиями.

— Семь месяцев.

— Значит, у вас низкая сопротивляемость акселератору. Если вы будете бездействовать, вам осталось лет пять-шесть.

— Пять-шесть?!

— Если вы будете бездействовать. Но вы же пришли к нам, так?

Одна из фотографий притягивает. Знакомое лицо, только... Только молодое.

— Это Беатрис Фукуяма? — Я привстаю.

— Да, она. Следите за новостями, а? Мы с ней начинали вместе. Но ей повезло меньше.

— Вы с ней работали?

— Пятнадцать плодотворных лет. Она, конечно, знает меня под другим именем, но...

Если бы я только имел представление, где ее искать! Конечно, я отправился бы прямиком к ней. Столько лет исследований; наверняка у нее остались наработки! Но теперь она — с Рокаморой... Он спрячет ее от меня, как спрятал Аннели, и мне никогда ее не достать. Может быть, она узнала бы меня, я бы принес ей искренние извинения, загладил как-нибудь свою вину, помог бы ей, охранял ее. И дождался бы, пока она сотворит свое чудодейственное средство. То самое, которое я помешал ей создать.

— Вы тоже нобелевский лауреат в изгнании?

— Нет, все лавры достались ей. Зато по мне не угадаешь мой возраст. — Джон улыбается. — Перейдем к делу?

Однократная процедура опустошит мой счет; но это ничего, потому что у меня должен быть открыт кредитный лимит. Цена складывается из пяти литровых пакетов донорской крови, взяток панамским службам поп-контроля и таможенникам, а также стоимости всех мер безопасности, которые тут принимаются. Результат гарантировать он не может, но у большинства пациентов ремиссия длится годы и даже десятилетия.

— Приходится иногда повторять, совсем вычистить вирус не удается, врать не буду...

И тут его взгляд падает на мою задранную брючину. Под ней — сползший на лодыжку локационный браслет.

— Вы что? Что это? — Он вскакивает со стула, его вальяжность облезает с него мигом. — Как вы сюда прошли с этим? Фернандо! Рауль! Ты кого сюда привел? — накидывается он на побледневшего Хосе.

— Нет, послушайте...

Вламываются те двое с ирокезами, стволы наставлены, слушать ничего не хотят.

— Мы не будем вас лечить. У нас тут ничего нет. Это ошибка, — четко произносит Джон, обращаясь к моей лодыжке.

— Я не провокатор! Клянусь, я не провокатор! Меня выпустили под залог, эта шайба просто следит, чтобы я не пересекал границы Европы!

Мне вдруг надо, чтобы они обязательно сделали мне свое гребаное переливание; это, может, мой единственный шанс — пусть он и ничтожен.

— Вы подвели меня. — Хосе пятится к выходу. — Вы очень меня подвели.

— Меня взяли по обвинению в убийстве, семь месяцев в одиночке, моя баба записала на меня ребенка, не спросив у меня разрешения! Я за эти семь месяцев сдал на семь лет, а вы не хотите мне помочь?! Что вы за доктор такой?! Куда мне теперь идти?! К народным целителям? К африканским колдунам?! К Фукуяме?! Я не хочу подыхать, что в этом такого?!

Доктор Джон раскрывает рот, чтобы пресечь меня в самом начале, — но позволяет мне закончить; Фернандо и Рауль бомбили меня с моими проблемами, им нужно всего слово, чтобы меня изрешетить или вышвырнуть вон.

Оглашение вердикта затягивается. Хосе мнется в дверях, доктор теребит свою бородатую родинку.

— Ладно. Мы снимем с вас эту штуку и осмотрим ее. Если камер и прослушки там нет, по рукам.

Рауль приносит какое-то замысловатое устройство, шарахает мой браслет током, потом распиливает его лазерным резаком с потрясающей ловкостью; наверное, бывший хирург или патологоанатом. Потом они курочат его, крутят под увеличительным стеклом, довольно нервный момент, и наконец отпускают мне грехи.

— Просто геолокационный модуль.

— Чинить будете сами, — сухо улыбается мне доктор Джон. — Пройдемте на процедуру.

Мой банковский счет пылесосят авансом, достают из холодильника пакеты с кровью, похожие на расфасованный томатный сок, шпигуют меня иглами и отправляют в плавание, меня укачивает, и я засыпаю, и вижу улыбающуюся мне Аннели, и себя с ней — не рыжего, а прежнего, еще не тронутого порчей. Мы идем по набережной Барселоны и едим жареных креветок.

— Все, просыпаемся! — Доктор шлепает меня по щеке. — Просыпаемся!

Я жмурюсь, трясу головой — сколько времени прошло? — руки и ноги уже заклеены пластырем, все закончилось.

— Ну что же, будем надеяться, что мы с вами больше никогда не увидимся! — шутит Джон на прощание, тряся мне руку. — Да... У вас там комм пищал, пока вы были под наркозом.

Наверное, Эллен.

Надо перезвонить ей. Глупо получилось — и стыдно. Она ведь действительно рискует всем, вытаскивая меня из-за решетки, а я сбегаю от нее, как мальчишка, воспользовавшись ее истерикой...

Я подношу коммуникатор к глазам, прикладываю палец.

Ай-ди незнакомый.

«Ты мне очень нужен. А.».

— Все в порядке? — беспокоится доктор. — Что-то у вас со зрачками. Голова не кружится? Вы присядьте, присядьте.

«Где ты?! — набиваю я ответ, не попадая в буквы прыгающими пальцами. — Буду через час где угодно».