Трансперсональный аспект Гештальта

«Без осознания нет и знания.»

Фритц Перлс

Гештальт-терапия, как вообще экзистенциальные тера­пии, обычно воспринимается как гуманистический подход. Однако это не все: поскольку процесс Гештальта отличает­ся от психоанализа, в нем заключается известный компо­нент фрейдизма, особенно в работе Фритца Перлса, в прошлом психоаналитика. Менее очевидным, однако более значительным, более характерным аспектом Гештальт-терапии является, строго говоря, аспект трансперсональный.

Под термином «трансперсональный» я имею в виду то, что лежит вне личности, «персоны», в смысле обусловлен­ного и индивидуального в личности. Это же было заложено в терминологии Юнга по отношению к содержанию коллек­тивного бессознательного в противовес к бессознательному «личному» и обычной осознанности. Несмотря на то, что к Гештальт-терапии чаще применяется определение «гума­нистическая», чем «трансперсональная», оба определения релевантны в современной системе психологической ком­поновки (т.е. они часто употребляются и в журнале, и в Ассоциации), что выражает тенденцию к ассоциированию трансперсонального больше с визионерством, измененным состоянием сознания и паранормальным, нежели с основой всего этого — с самой осознанностью. Между тем факт ос­тается фактом — осознанность трансперсональна. Или, ес­ли пользоваться более ранним термином,— духовна.

Это прослеживается в наиболее известных духовных традициях. Буддизм (от корня bodh — разбудить) не явля­ется особым состоянием сознания, это само сознание; озарение — это не состояние или содержание рассудка, но сам рассудок как таковой. Возможно, более выразителен здесь суфизм, выделяющий цель бодрствования от состояния ограниченного бодрствования, т.е. обычное сознание лежащее вне «духовных состояний». Они являются производны ми проявлениями самой сознательности и результатом столкновения трансперсонального с личностным (или, го­воря традиционно, духовного с эго) — обычно так объясня­ется тот факт, что «начинающий пьянеет от глоточка вина» (т.е. выражает избыток экстатичного и визинерского фено­мена в небольшом baraka, «духовной силе»).

Начинающий обычно старается получить больше от продуктивного феномена «духовного опьянения», чем от самой основы осознанности, это для него более доступно; Суфи приводит такой рассказ: он говорит о юноше, которо­го дервиш приводит к месту, где разверзлась земля, и нака­зывает ему спуститься под землю и принести железное огниво. Тот спускается и видит сверкающие сокровища, набирает золота и драгоценных камней. Затем видит огни­во и решает, что может взять и его тоже. Когда юноша поднимается наверх, то дервиш уже ушел, а сокровища превращаются в пыль. И только огниво остается. Это толь­ко начало рассказа, в котором говорится о волшебном огни­ве, с чьей помощью можно было находить сокровища, а юноша своей алчностью и недалекостью лишился такой возможности. Этот рассказ иллюстрирует соотношение между осознанностью и «сверкающими» состояниями со­знания. Осознание, подобно известной курице, несущей золотые яйца, является конечным трансперсональным со­кровищем, мы же этого не ценим.

Я думаю, что переход в эмфазе от ментального удовлет­ворения к осознанию может стать наиболее значительной характеристикой сегодняшних гуманистической и транс­персональной терапии, однако такой скачок в психотера­певтической практике чаще всего предвосхищает соответствующий скачок в теории, и таким образом (не­смотря на растущий интерес к медитации) трансперсональ­ная природа осознанности не выводится точно.

Гештальт—терапия обычно воспринимается как гумани­стический, а не трансперсональный подход, что является отражением отсутствия концептуального аппарата, однако в ней легко разобраться, если принять, что духовность в Гештальт-терапии есть, но скрыта от глаз. С таким «есть» я понимаю отрицание Перлсом обычной религиозности и неприемлемость теистического языка. (Как-то я поблаго­дарил его вдохновленную работу с нами, а он сказал: «На­верное, это единственный случай, где можно сказать: Слава Богу»). Его обычная практика реагирования на «ду­ховные» беседы (и на любые другие беседы) как на невро­тический симптом была довольно своеобразна, можно даже сказать, чрезвычайно духовна в том, что с ним нужно было общаться без всяких символических и идеологических под­порок. Я хорошо помню выражение лица одного священни­ка, в ответ на религиозные высказывания которого Фритц сказал: «Я чувствую себя отчужденным от вас вашим Бо­гом»,— и добавил: «Вы ставите Бога между собой и мною». Безусловно, он стремился к квази-универсальному услож­нению непосредственного действия в озарении данного мо­мента моделями отношения, призванными очертить истинную реальность. Многие затруднялись в признании в нем духовного руководителя после того, как он с сарказмом говорил об их сакральных верованиях, т.е. они считали его работу «антидуховной».

Духовность не является предметом идеологии, а транс­персональная природа подхода, ко всему прочему, еще и отвергает идеологические высказывания. Личные пережи­вания сатори Перлса (описанные в его автобиографии), его опыт медитаций (он мне как-то рассказал, когда мы жили в Эзалене, что медитирует по крайней мере по часу в день) служат фоном перевода или Гештальт-терапии — возмож­но, бессознательного — в современный эквивалент будди­стской практики.

Буддистская практика представляет собой выработку осознанности плюс мораль; то же самое и в Гештальт-тера­пии, хотя даже слово «мораль» может казаться таким же от нее далеким, как духовность. Поскольку терапевтический процесс в гештальтном подходе влечет за собой попытку ослабления того, что Карен Хорни (аналитик Перлса) на­зывает «тиранией долженствований», с чем ординарная мо­раль идет рука об руку, то этот подход может поначалу показаться не только антидуховным, но и аморальным. Од­нако при более глубоком исследовании он порождает кон­текст (особенно в своих групповых формах) для практики таких добродетелей, как смелость и аутентичность, являющихся сутью морального развития — вне специфических правил поведения. В самом деле, как я уже говорил, дейст­вия терапевта могут быть поняты, с одной стороны, как систематическое негативное усиление фальши и как под­держка изначального самовыражения.

Мораль можно понимать как межличностную работу традиционной духовности. Ранние учителя различных культов, должно быть, ясно себе представляли, насколько ментальное развитие может быть самообманом, если соот­ветствующая практика ведется без фундамента, направ­ленного на выход из таких отвратительных примеров поведения, которые называются «страстями»: не обмани, не укради, не убий или не причини зла — это восточные пути роста, которые представляют собой не просто мораль, поскольку они вписались в мозаику наших традиций, как в Патанджали, предваряя самадхи, или в буддистском Вось­меричном Пути Благородства, аспектами добродетельной жизни и благих намерений, которые происходят от пра­вильного взгляда на вещи, готовят почву для правильного суждения и концентрации. Трудно вообразить успешную попытку вести чистую, незапятнанную жизнь в таком тра­диционном смысле без процесса изменения личности, вы­зывающего сокращение дефицита требований и увеличение доверия к заблуждениям. При отсутствии соот­ветствующего ментального контекста в условиях авторита­ризма (которые оба являются нашим культурным фактом), мораль превращается в морализаторство, которое ведет не к увеличению трансцедентности дефицита (т.е. к непривя­занности), а к репрессии.

Расцвет нашей некогда пуританской Америки был вы­зван падением репрессии, точно так же и со многими тера­пиями — в основе которых психоанализ, которые характеризуются не контролем поведения, а отказом от контроля; не сдерживанием, а выражением.

Гештальт-терапия до известных пределов (подобно другим современным терапиям) является путем к осозна­нию через экспрессию — не только вербальную, но и мо­торную, образную, говоря шире, художественную. Часто забывается, что Гештальтный подход привлекает менее значительные и менее выраженные элементы добровольно­го сдерживания: сдерживание навязчивых концептуализаций, манипуляций, неаутентичного поведения («игры»). Верно, в рамках Гештальта «все развивается» настолько, насколько это выражаемо, ее экспрессия, а не обыгрыва­ние, инсценировка, как в контексте управляемого пережи­вания, не является чем-то, что можно назвать правилом Гештальтам. В особенности потому, что манипуляционный, неаутентичный характер поведения неврастеническо­го вида бытия влечет попытку избегания определенных переживаний, терапевт должен настоять на уходе от подо­бных избеганий, «остаться с этим», как бы больно и и не­приятно это ни было. Перле считал, что наше осознание задавлено, потому что мы не принимаем свое страдание, т.е. терапевтический процесс обязательно задействует (как в духовных традициях, можно было бы добавить) элемент строгости. Можно сказать, что основная суровость является не потворством тому, что в духовных традициях называет­ся эго, а Перле называет «характером» и соотносит с систе­мой атрофированных фиксированных реагирований, мешающих органичному функционированию. По его мне­нию (что было в свое время непопулярным), идеальный человек должен быть вне характера, это можно передать как: «должен функционировать на трансперсональном уровне».

Поскольку Перле не был пламенным дуалистом — в том смысле, что отвергал «Предрассудок, что есть разделение», он говорил: «Наоборот: есть взаимозависимость обеих суб­станций, и ментальной, и физической», терминам душа или Высшая сущность он предпочитал слово организм. Для него «единство ментального и физического является истинно органичным». Его выбор терминологии (заимство­ванный у Смутса и Голдштейна), без сомнения, способст­вовал обобщенному впечатлению, что его подход скорее материалистичен, чем духовен (т.е. трансперсонален). Та­кое суждение легко развеивается, если повнимательней присмотреться к его пониманию осознанности (вместе с пониманием пространства и времени), принадлежащей триединой вселенной на разных уровнях организации. Бо­лее того, он говорит в книге «В мусор и обратно» *1:

«Материя, в моих глазах, Несет обличье Бога».

*1 «В мусор и обратно», Ф.С.Перлс. (Нью-Йорк, Бэнтам, 1971 г.).

И еще:

«Трехликий Бог — венец всему.

Его могучей силой Сотворена Вселенной суть...» *

Если моралью Гештальт—терапии является аутентич­ность и неманипуляция (собой или другим), то тренировка осознанности, по определению Симкина — это «Я и Ты, здесь и сейчас». Другими словами, это практика осознанно­сти в отношении (хотя иногда это может быть и отношением со своим внутренним «я»). В этом она отличается от будди­стской практики медитации или Випассаны, которая в своей основе является практикой осознания в изоляции. Являясь тренировкой осознанности (седьмой ипостасью Восьмеричного Пути Будды), т.е. трансперсональным про­цессом, практика осознания в отношениях может быть ха­рактеризована, как и вся Гештальт-терапия в целом, привнесением трансперсонального в межличностное, ин­терперсональное.

Культивация осознания «сейчас и теперь» в Гештальт-терапии идет рука об руку с другим вопросом, выделяемым традиционными психологиями, буддизмом в частности. Назовем это открытостью: знание того, что нам дано здесь и сейчас в наших полях переживаний, задействует основ­ной жест позволения — неугнетаемое принятие пережива­ния, которое, можно сказать, в свою очередь задействует отказ от стандартов и ожиданий. И поскольку такая откры­тость вскрывает ментальное содержание, она находится, опять-таки, в трансперсональной сфере. Она выражается в Гештальт—терапии по-разному, иначе, чем предписание быть осознанным без самоманипуляции. Сюда относится то, что Фритц Перле называл (вслед за С.Фридландером) «творческая индифферентность». Под этим он понимал способность оставаться в нейтральной позиции, абстраги­руясь от концептуальной и эмоциональной полярных про­тивоположностей в ежеминутной игре осознания. Перле представлял замечательные возможности творческой ин­дифферентности для психотерапевта, способного оставать­ся на нулевой точке, не будучи вовлеченным в игры пациента. В нулевой точке я вижу отказ Гештальт-терапевта от вовлеченности в самом разгаре участия: в этом не только источник силы, но и его единственная самоподдер­жка.

Другим аспектом открытости в Гештальт—терапии, вне принятия переживания и отказа от попыток контроля его содержания, является принятие не—переживания: приня­тие «ничто». Этому Перле придавал такое значение, что описывал успешный терапевтический процесс, как про­цесс, «ведущий от стерильного вакуума к вакууму плодо­родному». Под «ничто» он имел в виду «ни-что», т.е. неясную недифференцированную осознанность; говоря о плодородном вакууме, он подразумевал, что быть запаниб­рата с такой недифференцированной осознанностью озна­чает иметь основу или фундамент для здоровой формации личности с ясным осознанием здесь и сейчас. Нередко Гештальт-терапевт может наблюдать последовательность ни­что— психологический взрыв, похожий на частичную смерть,— возрождение, и хотя Перле прекрасно понимал, что «умереть и возродиться не легко», это было именно тем трансперсональным процессом, в котором он видел суть терапии и даже смысл жизни. Его полнейшая вовлечен­ность в этот процесс отражена на картине, выполненной маслом, которую он оставил после себя: автопортрет, где он обнимает свой скелет.

Гештальт-терапия делит с буддизмом (и другими ду­ховными учениями) не только предписания добродетель­ных отношений и культивацию осознания, осознанность боли и смерти в частности; она также делит с древними прототипами свое олицетворение неистового гуру, буравя­щего и топчущего человеческое эго. Гессе отмечал, что есть учителя, внешне сострадающие, и учителя, чье сострада­ние говорит через удары палкой. Фритц, подобно архетип-ному учителю Дзена, держит в руках палку: он был мастером эго-редукции еще до того, как Оскар Ичазо ввел этот термин, его последователи культивировали такую спо­собность как само собой разумеющееся, о чем мы и не заду­мываемся как о технике.

Фритц походил скорее даже не на учителя Дзена, а на первобытных трансперсональных индивидов и лекарей — на шаманов. Шаманизм — это тоже одна из ролей Гештальт-терапевта: именно так он направляет переживания, являясь проводником сознания. Это также является ролью тех, кто работает с телесным осознанием, с фантазией или направляемой медитацией; можно сказать, что современ­ная терапия — это развитие шаманистического стиля во многих смыслах. Что делает роль Гештальт-терапевта осо­бенно шаманистской — это его многогранность, характе­ризуемая органичностью чувственности, эмоциональности, познания, взаимодействия и воображе­ния, сознательности, наконец.

Кроме этой роли направляющего переживания, Гештальт-терапевт несет на себе в большей или меньшей сте­пени влияние Фритца Перлса, а Фритц был шаманом не просто по своей роли, он был шаманом в интуиции, в своей научно-артистической ориентации, в комбинации силы и простоты, в изобретательности подходов и в нарушении традиций, в своей фамильярности с чертями и с ангелами и, может быть, что более важно, в своей Дионисианской рассудочности и в склонности подыграть. Наверное, он не был шаманом только когда писал о себе, как о «на 50 % божьим сыне с на 50 % сукиным сыном».Трансперсональ­ное в интерперсональном.