Реинкарнация. Со временем преодолеваешь страх

Со временем преодолеваешь страх. Ничего не поделаешь, нужно лишь соблюдать осторожность, выходя по ночам. Солнце невыносимо, и летние ночи не приносят облегчения. Нужно ждать, когда похолодает. Первые шесть месяцев ты в хорошей форме. На седьмой из тебя начинает сочиться вода, растворяя ткани. На восьмом месяце постепенно отказывает тело. К десятому ты уже будешь лежать, без слез выплакивая свою скорбь, и сознавать, что больше никогда не сможешь пошевелиться.

Но до этого момента тебе предстоит завершить еще много дел. Множество приятных и неприятных воспоминаний будут всплывать в мозгу, прежде чем он начнет разлагаться.

Все это для тебя ново. Ты возрождаешься. И место твоего рождения оббито шелком, пахнет цветами и выстиранным бельем. Ты рождаешься в тишине, которую нарушает лишь биение сердец миллиарда земляных насекомых. Место твоего рождения – дерево, металл и атлас, и нет вокруг ничего, только глухой карман в земной толще, заполненный воздухом. Отныне тебе доступен лишь один способ ожить. Чтобы пробудиться, чтобы заставить себя двигаться, тебе необходима злость. Желание, потребность, жажда. От них ты вздрагиваешь и, поднимаясь, бьешься головой в дерево над атласной обивкой. Жизнь зовет тебя. Ты растешь вместе с ней. Ты скребешь потолок когтями, дюйм за дюймом утрамбовывая вырытую землю, и однажды ночью твой выход готов, ты вырываешься из кромешной тьмы наружу и видишь звезды.

И вот ты стоишь, позволяя эмоциям жечь себя. Делаешь первый шаг, словно ребенок, который учится ходить, теряешь равновесие, ищешь, за что ухватиться, – и натыкаешься на мраморное надгробие. На нем под твоими пальцами запечатлена краткая история твоей жизни: «Родился – умер».

Ты деревянной походкой покидаешь страну памятников, в одиночестве бродишь по бледным тротуарам вечерних улиц.

Ты чувствуешь, что у тебя осталось какое‑то незавершенное дело. Словно где‑то растет невиданный цветок, который тебе необходимо увидеть, словно какое‑то озеро ждет, когда ты в нем искупаешься, а вино – когда ты его выпьешь. И ты идешь куда‑то, чтобы завершить незаконченное.

Улицы странно изменились. Ты идешь по городу, которого раньше не видел, по сну, раскинувшемуся у края озера. Походка становится увереннее и легче. Возвращается память.

Ты знаешь каждую лужайку этой улицы, каждую трещину в бетоне, сквозь которую в жару проступает гудрон. Где весной привязывали у поилки разгоряченных коней – так давно, что они стали туманным, зыбким воспоминанием. Этот перекресток, где висит фонарь, похожий на яркого паука, плетущего в темноте паутину света… Ты спасаешься от его сетей в тени сикомор. Штакетник гудит под твоими пальцами. Здесь ты бегал ребенком и, смеясь, проводил по нему палкой, извлекая звуки, похожие на пулеметную очередь.

В этих домах живут люди и воспоминания. Лимонный аромат обитавшей здесь миссис Хэнлоун, леди с морщинистыми иссохшими руками, которая однажды сухо отчитала тебя за то, что ты потоптал ее петунии. Сейчас она окончательно высохла и сморщилась, как старинная бумага на огне.

Тишину улицы нарушает лишь звук чьих‑то шагов. Ты сворачиваешь за угол и внезапно сталкиваешься с незнакомцем.

Вы оба отшатываетесь, несколько мгновений изучаете друг друга и узнаете кое‑что интересное.

Глубоко посаженные глаза незнакомца пылают. Он высок, он худ, он одет в темный костюм. Его скулы белые как мел. Он улыбается.

– Ты новенький, – говорит он.

И тут ты понимаешь, что он такое. Он такой же ходячий «иной», как и ты.

– Куда это ты так торопишься? – спрашивает он.

– У меня нет времени, – говоришь ты. – Я очень спешу кое‑куда. Уйди с дороги.

Он крепко берет тебя за локоть.

– Ты знаешь, кто я? – Он наклоняется ближе. – Ты что, не понимаешь, что мы с тобой одинаковые? Мы как братья.

– Я… у меня нет времени.

– Да, – соглашается он, – как и у меня.

Ты идешь дальше, но он увязывается за тобой.

– Я знаю, куда ты идешь.

– Да?

– Да, – говорит он. – Тебя манит какое‑нибудь место из детства. Река. Дом. Воспоминание. Возможно, женщина. Кровать старой подружки. О, я знаю, мне известно все о таких, как мы. Я знаю.

Он качает головой, проходя сквозь переплетения света и теней.

– Правда?

– Мы всегда идем к тому, что потеряли. Странно, ведь сколько написано книг о призраках и ходячих мертвецах, но авторы этой ценной литературы так ни разу и не приблизились к настоящей причине того, почему мы встает и идем. Но мы всегда идем к чему‑нибудь: к воспоминанию, к другу, к женщине, к дому, к выпивке – ко всему, что связано с жизнью и ЖИВЫМИ! – Он сжимает кулак, словно пытаясь удержать слова. – Живыми! ПО‑НАСТОЯЩЕМУ живыми!

Ты молча ускоряешь шаг, но его шепот преследует тебя:

– Ты должен присоединиться ко мне позже, друг. Мы собираемся сегодняшней ночью, завтрашней – каждой ночью, пока не одержим наконец победу!

– Кто это «мы»?

– Мертвые. Мы объединяемся против… – он на миг умолкает, – нетерпимости.

– Нетерпимости?

– Мы, недавно усопшие и погребенные, – меньшинство, подверженное гонениям. Они принимают против нас законы!

Ты останавливаешься.

– Меньшинство?

– Да. – Он хватает тебя за руку. – Желанны ли мы? Нет! Нас боятся! Нас, как овец, гонят в пропасть, кричат при виде нас от ужаса, побивают камнями, как евреев. Я говорю: это неправильно! Несправедливо!

Он в ярости поднимает руки и резко опускает их.

– Справедливо? Разве это справедливо? Справедливо, что мы разлагаемся в наших могилах, пока остальной мир поет, смеется и танцует? Разве это справедливо, что они влюбляются, когда мы лежим неподвижно, что они касаются друг друга, в то время как наши руки каменеют? Нет! Покончить с ними, говорю я, с ними нужно покончить! Почему мы должны умирать? Почему мы, а не другие?

– Возможно…

– Они бросают землю нам в лицо и придавливают нас резными надгробьями, суют цветы в старую консервную банку, которую прикапывают на могиле. Раз в год! Порой и того реже! О, как же я ненавижу живых! Глупцы. Проклятые глупцы! Они танцуют ночи напролет и любят друг друга, в то время как мы покинуты всеми. Разве это правильно?

– Я никогда не задумывался.

– Ну так мы все исправим! – восклицает он.

– Как?

– Сегодня ночью тысячи наших соберутся на Элизиан Грув. Я поведу их. Мы будем убивать! Они слишком долго пренебрегали нами. Если мы не можем жить, тогда и они не будут! Ты придешь, друг? Я говорил со многими. Присоединяйся к нам. Сегодня ночью могилы разверзнутся и заблудшие хлынут из них, чтобы потопить неверующих. Ты придешь?

– Да. Возможно. Но сейчас мне пора. Я должен найти место, которое зовет меня. Я присоединюсь к тебе.

– Хорошо, – говорит он. Ты уходишь, оставляя его в тени. – Хорошо, хорошо, хорошо!

* * *

Теперь – вверх по холму, быстрее. Благодарение Богу, ночь выдалась прохладная.

И захватывает дух. Там, сияя в ночи, стоит величественный в своей простоте дом, в котором твоя бабушка кормила своих постояльцев. Там ты сидел ребенком на крыльце, глядя, как в небо взмывают огненные ракеты, как брызгают искрами колеса фейерверков, и там тебе заложило уши от выстрела медной пушки, фитиль которой поджег самокруткой твой дядя Брайан.

И теперь, дрожа от воспоминаний, ты понимаешь, зачем поднялся из мертвых. Чтобы увидеть такую ночь. Здесь и сейчас, когда роса выпала на траву и по мокрой лужайке так трудно шагать, тебе открывается сладость настоящего, в котором нет завтра, нет вчера, есть лишь сегодняшняя ночь!

А какие субботние обеды устраивали в этом высоком доме!

А здесь, здесь, ты помнишь? Здесь живет Ким. Этот желтый свет за домом падает из окна ее комнаты.

Ты распахиваешь калитку и ускоряешь шаг.

Подходишь к ее окну и чувствуешь, как твое дыхание ложится на холодное стекло. Затем дымка тает и проступают очертания ее комнаты. На небольшой мягкой кровати разбросаны вещи, вишневый паркет натерт воском до блеска, и коврики на нем похожи на спящих лохматых псов.

Она входит в комнату. У нее усталый вид, но она садится и начинает расчесывать волосы.

Затаив дыхание, ты прикладываешь ухо к холодному стеклу, и до тебя, словно из морских глубин, доносится ее пение – еле слышно, как будто слова затихают, прежде чем их произнесли.

Ты негромко стучишь в окно.

Она продолжает осторожно расчесывать волосы.

Ты снова нетерпеливо стучишь.

На этот раз она откладывает гребень, встает и подходит к окну. Поначалу она ничего не видит – ты стоишь в тени. Затем она приглядывается получше. И видит смутную фигуру за гранью светлого пятна.

– Ким! – не выдерживаешь ты. – Ким, это я!

Ты приближаешься к свету. Ее лицо бледнеет. Она не вскрикивает, только широко распахивает глаза и приоткрывает рот, словно рядом с ней вдруг ударил жуткий разряд молнии. Она немного отодвигается.

– Ким! – кричишь ты. – Ким!

Она произносит твое имя, но ты его не слышишь. Ей хочется убежать, но вместо этого она поднимает оконную раму и, всхлипывая, отступает, пока ты забираешься в комнату и выходишь на свет.

Ты закрываешь окно, встаешь, покачиваясь, рядом и обнаруживаешь, что она уже в дальнем конце комнаты и не решается повернуться к тебе лицом.

Ты пытаешься придумать, что ей сказать, но не можешь, а затем слышишь ее плач.

Наконец она обретает способность говорить.

– Шесть месяцев, – говорит она. – Тебя не было долгих шесть месяцев. Я плакала, когда тебя не стало. Я никогда в жизни столько не плакала. Но сейчас ты не можешь здесь находиться.

– Я же здесь!

– Но почему? Я не понимаю, – говорит она. – Зачем ты пришел?

– Я потерялся. Там было очень темно, и мне снился сон; не знаю как, но снился. И там, в этом сне, я видел тебя. Я не знал как, но я должен был отыскать путь обратно.

– Тебе нельзя остаться.

– Только до рассвета. Я все еще люблю тебя.

– Не говори так. Ты больше не должен так говорить. Мое место здесь, а твое теперь там, и прямо сейчас я ужасно напугана. Мы любили одни и те же вещи, и мы многое делали вместе, но это было давно. Я все еще люблю то, чем мы занимались, над чем шутили и смеялись, но…

– Я до сих пор думаю об этом. Ким, мои прежние мысли возвращаются снова и снова. Пожалуйста, попробуй понять.

– Тебе же не нужна жалость?

– Жалость? – Ты отворачиваешься. – Нет, жалости я не хочу. Ким, послушай меня. Я приходил бы к тебе каждую ночь, мы бы разговаривали, совсем как раньше. Как год назад. Может, если мы будем разговаривать, ты поймешь меня и позволишь гулять с тобой вместе или хотя бы стать немного ближе.

– Не получится, – говорит она. – Мы не можем стать ближе.

– Ким, один час каждый вечер, или полчаса, в любое выбранное тобой время. Пять минут. Только увидеть тебя. Вот и все, и все.

Ты пытаешься взять ее за руки. Она вырывается.

Затем крепко зажмуривается и просто говорит: «Мне страшно».

– Почему?

– Меня учили бояться.

– И дело в этом?

– Да, я думаю, да.

– Но я хочу поговорить с тобой…

– Разговоры не помогут.

Постепенно ее дрожь проходит, она успокаивается. Садится на край кровати, и голос ее кажется слишком старым для таких юных губ.

– Возможно… – пауза, – может быть, я позволю тебе видеться со мной несколько минут каждой ночью. И может, мне удастся привыкнуть и я перестану бояться.

– Все будет так, как ты скажешь. Тогда завтра ночью? Ты не испугаешься?

– Я постараюсь не бояться. – Ей трудно дышать. – Я не испугаюсь. Я встречу тебя во дворе у дома через несколько минут. Дай мне прийти в себя, и мы сможем пожелать друг другу спокойной ночи. Выбирайся через окно и жди.

– Ким, запомни одно. Я люблю тебя.

И вот ты оказываешься во дворе, и она закрывает окно.

Стоя в темноте, ты плачешь от чего‑то, что сильнее горя.

Затем идешь прочь от дома.

На другой стороне улицы стоит одинокий прохожий, и ты вспоминаешь, что это он говорил с тобой чуть раньше сегодняшней ночью. Он заблудший, как и ты, он бродит в одиночестве по едва знакомому миру. Он движется вдоль улицы, словно пытаясь что‑то отыскать.

И вдруг рядом с тобой оказывается Ким.

– Все в порядке, – говорит она. – Мне уже лучше. Кажется, я больше не боюсь.

Она ведет тебя в кафе‑мороженое, и ты садишься у стойки и заказываешь мороженое.

Ты сидишь, смотришь вниз на порцию «Сандей» и думаешь, как чудесно все складывается.

Затем берешь ложечку и кладешь немного мороженого в рот. Ждешь и чувствуешь, как темнеет в глазах. Отодвигаешься.

– Что‑то не так? – спрашивает продавец газированной воды из‑за стойки.

– Все в порядке.

– У мороженого странный вкус?

– Нет, все хорошо.

– Но вы не едите, – говорит он.

– Нет.

Ты отодвигаешь мороженое и чувствуешь, как твое тело заполняет ужасное одиночество.

– Я не хочу есть.

Ты сидишь очень прямо, глядя в никуда. Как ты скажешь ей, что больше не можешь глотать, не можешь есть? Как объяснить, что твое тело остановилось, в нем не идут процессы и ты не можешь больше ощущать вкус пищи?

Ты отодвигаешь стул и встаешь, ждешь, пока Ким заплатит за порции, а затем широко распахиваешь двери и выходишь в ночь.

– Ким…

– Все в порядке, – говорит она.

Вы идете вниз по улице к парку. Спустя долгое время ты снова чувствуешь ее руку на своей. Но ощущение такое слабое, словно его почти нет. Твердая поверхность тротуара начинает плыть у тебя под ногами. Ты двигаешься, словно во сне.

– Разве это не чудесно? – говорит Ким. – Запах. Сирень.

Ты втягиваешь ноздрями воздух, но ничего не чувствуешь. Пугаешься и пробуешь еще раз. Никакой сирени.

В темноте мимо вас проходят двое. Они улыбаются Ким. Удаляясь, один из них замечает: «Чувствуешь запах? Подгнило что‑то в Датском королевстве».

– Что? Я не понял…

– Нет! – вскрикивает Ким.

И неожиданно она вырывается и бежит.

Ты ловишь ее за руку. Вы молча боретесь. Она бьет тебя. Ты почти не чувствуешь ударов ее кулаков.

– Ким! – кричишь ты. – Не надо. Не надо бояться.

– Отпусти! – кричит она. – Отпусти меня.

– Я не могу.

И снова это «не могу». Она слабеет и, тихо всхлипывая, безвольно утыкается тебе в грудь. От твоего прикосновения Ким вздрагивает.

Ты обнимаешь ее, весь дрожа.

– Ким, не бросай меня. У меня отличные планы. Мы будем путешествовать. Куда угодно, просто путешествовать. Послушай меня. Мы будем есть лучшие деликатесы, ходить в лучшие рестораны, пить лучшее вино.

Ким перебивает тебя. Ты видишь, как движутся ее губы. Наклоняешь голову.

– Что?

Она повторяет.

– Говори громче, – просишь ты. – Я не слышу.

Она говорит, ее губы движутся, но ты не слышишь абсолютно ничего. А затем, словно из‑за стены, до тебя доносится голос:

– Это бесполезно. Видишь?

Ты ее отпускаешь.

– Я хотел видеть свет, цветы, деревья – что угодно. Я хотел снова к тебе прикасаться. Но, господи, как только я попробовал мороженое, я понял, что этого не вернуть. И теперь я чувствую себя так, словно не могу пошевелиться. Я почти не слышу твоего голоса, Ким. Ночью дует ветер, но я его практически не чувствую.

– Слушай, – говорит она. – Это не поможет. Чтобы получить что‑то, недостаточно просто этого хотеть. Если ты не сможешь разговаривать, и слышать, и ощущать, и даже пробовать на вкус, что тогда остается делать тебе? И мне?

– Я все еще вижу тебя и помню, какой ты была.

– Этого недостаточно, нужно нечто большее.

– Это несправедливо. Господи, я хочу жить!

– Ты будешь жить, я обещаю. Но не так. Тебя не было полгода, и я скоро собираюсь в больницу.

Ты останавливаешься. И холодеешь. Держа ее за руку, смотришь в лицо.

– Что?!

– Да. В больницу. Наш ребенок. Видишь, тебе не нужно было возвращаться, ты и так всегда со мной. Ты всегда будешь жить. А теперь уходи обратно. Поверь мне, все получится. Пусть у меня останутся воспоминания о временах лучших, чем эта ужасная ночь с тобой. Возвращайся туда, откуда пришел.

В этот момент ты даже не можешь плакать, твои глаза совсем сухие. Ты крепко держишь ее за руки, и вдруг неожиданно она медленно опускается на землю.

Ты слышишь ее шепот:

– Больница. Да, мне нужно в больницу. Скорее.

Ты несешь ее вниз по улице. Твой левый глаз видит словно сквозь туман, и ты понимаешь, что скоро ослепнешь. Это все так несправедливо.

– Поторопись, – шепчет она. – Быстрее.

Ты, спотыкаясь, переходишь на бег.

Мимо проезжает машина, и ты кричишь. Она останавливается, и мгновение спустя вы с Ким летите сквозь ночь с незнакомцем под беззвучный рев двигателя.

И во время этой дикой поездки ты слышишь, как она повторяет, что верит в будущее и что ты должен уйти.

Вы наконец на месте, но к этому времени ты почти совсем ослеп. Ким поспешно увозит санитар, не дав вам попрощаться.

Беспомощный, ты стоишь возле больницы, затем поворачиваешься и пытаешься уйти. Мир расплывается перед глазами.

Затем ты идешь в полумраке, пытаясь разглядеть людей, пытаясь почувствовать запах сирени, который по‑прежнему здесь.

Ты вдруг понимаешь, что движешься по оврагу, минуя парк. Есть другие, что собираются здесь, блуждающие в ночи. Помнишь, что сказал тот мужчина? Все заблудшие, все одинокие собираются сегодня, чтобы выступить против тех, кто их не принимает, чтобы уничтожить их.

Тропа в овраге вырывается из‑под ног. Ты падаешь, встаешь и снова падаешь.

Незнакомец, ночной бродяга, стоит перед тобой. Ты подходишь к безмолвному ручью. Смотришь по сторонам, и в темноте вокруг тебя больше никого нет.

Странный вожак со злостью выкрикивает:

– Они не пришли! Ни один из тех блуждающих в ночи не пришел, ни один! Только ты. Будь они прокляты, эти трусы, проклятые трусы!

– Хорошо. – Твое дыхание, или его подобие, замедляется. – Я рад, что они тебя не послушали. Должна быть причина. Возможно… возможно, с ними произошло нечто такое, чего нам с тобой не понять.

Вожак качает головой.

– У меня были планы. Но я одинок. Даже если все одинокие восстанут, они окажутся недостаточно сильны. Хватит одного удара, чтобы сбить их с ног. Но мы устаем. Я устал…

Ты оставляешь его позади. Его шепот затихает. Ты чувствуешь биение собственного пульса. Выходишь из оврага и оказываешься на кладбище.

Твое имя на надгробии. Сырая земля ждет тебя. Ты проскальзываешь в узкий тоннель, в обитель из атласа и дерева. Тебя больше ничто не радует и не тревожит. Ты лежишь в невесомости в теплой темноте. Ты можешь выпрямить ноги. Расслабиться.

Тебя наполняет приятное ощущение тепла и защищенности, словно шепчущий прибой унес, смыл всю дрянь.

Ты тихо дышишь, ты сыт и спокоен. Тебя любят. Ты в безопасности. Место, которое тебе снится, движется, шевелится.

Ты дремлешь. Твое тело меняется, оно становиться маленьким, компактным и невесомым. Медленно. Сонно. Тихо. Тихо.

Кого ты пытаешься вспомнить? Из морских глубин всплывает имя. Ты пытаешься ухватиться за него, но его уносят волны. Это кто‑то прекрасный. Кто‑то. Время, место. Хочется спать. Темнота, тепло. Беззвучная суша. Смутный прилив. Тишина.

Темная река несет тебя все быстрее и быстрее.

Вырываешься на открытое пространство. Ты висишь среди желтого света.

Мир кажется огромным, как снежная гора. Солнце сияет невыносимо ярко, и великанская красная рука держит тебя за ногу, пока другая шлепает пониже спины, заставляя закричать.

Рядом лежит женщина. Ее лицо покрыто бисером испарины, и песнь жизни вместе с невероятным чудом врывается в эту комнату и в этот мир. Ты кричишь, вися вверх ногами, затем тебя переворачивают, ласкают и кормят.

И этот голод стирает у тебя из памяти умение говорить, и ты забываешь все остальное. Сверху до тебя доносится ее шепот:

– Малыш мой любимый, я назову тебя в его честь. В его честь…

Эти слова ничего для тебя не значат. Когда‑то ты боялся чего‑то ужасного и темного, но теперь все забылось, смылось этим теплом кормления. У тебя во рту возникает имя, ты пытаешься его произнести, не зная, что оно значит, только желая радостно его выкрикнуть. Слово исчезает, бледнеет, в голове остается лишь след, призрак счастливого смеха.

– Ким! Ким! О Ким!

Date: 2015-10-18; view: 271; Нарушение авторских прав