Женская голова – на плахе

Карета медленно – как и предписывалось строгим внутренним распорядком – проезжала через стандартный военный городок, являвшийся местом стационарного расквартирования (на период отсутствия военных походов и полевых учений) Преображенского полка. Длинные бревенчатые казармы, выстроенные в три – почти ровных – ряда, просторные амбарные помещения, треугольные погреба, разнообразные полковые мастерские, прачечные, конюшни, артиллерийские арсеналы, склады, почерневшие кузницы, бани…

Несмотря на то что местами горели яркие костры и тут и там на веревках сушились какая‑то верхняя и нижняя одежка, вокруг ощущался крепкий образцовый порядок.

«Действительно получился автономный, знатный и настоящий такой городок! – взволнованно вертел головой во все стороны Егор, жадно вдыхая полной грудью знакомый специфичный запах, и думал: – Здесь – мой второй дом, и это не просто высокопарные слова! Запах армейского стационарного лагеря – лучший аромат на этой прекрасной планете, для тех, кто понимает, конечно…» Высунувшись из открытого каретного окошка, он велел Митьке‑денщику, который на этот раз выступал в роли умелого кучера:

– Правь, деревенщина, на восточный край, к тем вот дальним баракам! Правый – это солдатская тюрьма, гауптвахта по‑иноземному, а левый – изба пыточная. Ты же первый раз в полку? Вот и запоминай, пригодится…

«Как же можно – без пыточной избы! – ехидно и насмешливо заблажил внутренний голос. – Времена же у нас нынче темные, страшные, жестокие… Как без пыточной – вершить дела праведные да справедливые? Отменил бы ты, братец, это подлое дело, а? Кто‑то ведь должен это сделать первым!»

Егор понимал, что внутренний голос абсолютно прав, но, но…

– И без этого – дел полон рот! – недовольно пробормотал он, опускаясь обратно на каретное сиденье. – И почему это я один должен быть белым и пушистым, привлекая тем самым нездоровое внимание к своей персоне? Ладно, ладно, вот закончится эта война, которая, кстати, еще даже толком и не началась, вот тогда‑то ужо явим всем образец человеколюбия и милосердия…

Возле темно‑серого и громоздкого сруба пыточной избы неторопливо прогуливались, лениво и вяло переругиваясь между собой, Василий Волков и подполковник Андрюшка Соколов – командир четвертого батальона. Завидев подъезжающую карету начальника, спорщики прекратили свои незлобивые прения и быстрым шагом пошли навстречу.

– Ну и чего ругаемся, други мои? – поинтересовался Егор, ловко спрыгивая с приступка кареты на пожухлую осеннюю травку. – Не поделили что важное?

– Александр Данилыч! – четко отсалютовав, взволнованно зачастил Соколов. – Подполковник Волков – мой близкий друг, и все такое прочее… Но я не получал от вас приказа – принимать под арест неизвестных мне гражданских лиц! Не имею для действа этого на момент сей никаких веских оснований!

– Молодцом, Андрюха, благодарю за хорошую службу! – скупо похвалил подчиненного Егор и тут же повинился: – Вы уж, господа подполковники, оба извините меня! Совсем вылетело из головы, за всеми этими печальными событиями последних дней… Ничего, сейчас все это оформим соответствующим приказом. Так что, еще раз – извините!

– Да вы что, господин генерал‑майор, Александр Данилович! – смущенным хором дружно забормотали подполковники. – Достаточно вашего слова…

– Оформим приказом! – повысил голос Егор. – Дело‑то скользкое, непонятно чем еще и завершится… Ладно, а где эти? Которые – гонцы «перехваченные и доставленные»?

– Да вона – дремлют, родимые! Под охраной надежных сержантов! – махнул рукой в сторону Волков. – И сумки с бумагами там же, рядом со спящими гонцами. Без вас почту пока не вскрывали…

У темно‑серой стены пыточной избы стояли два толстенных березовых чурбака, на которых вольготно расположились два гонца «перехваченных»: иноземные богатые камзолы, неаккуратно распахнутые на груди, кудрявые парики сбились на сторону, глаза плотно закрыты, головы, откинутые назад, опираются на шершавые бревна избы, рты широко раскрыты, храп – на всю округу… Рядом со спящими дисциплинированно замерли два усатых преображенца с ружьями наперевес.

– Что случилось с ними, может, приболели? – обеспокоенно спросил Егор.

– Да вот, Александр Данилович, так получилось! – задумчиво почесал свою левую, выбритую до синевы щеку Андрюшка Соколов. – Больно уж эти заграничные господа оказались шумными и беспокойными: все требовали чего‑то, грозились карами страшными и кровавыми, небесными и земными… Вот и поднесли им по маленькому ковшику перцовочки крепкой – для поднятия настроения. Откушали они, понравилось… Еще, понятное дело, поднесли. Вот и…

– Слабы оказались иноземцы на дело хмельное! – совершенно серьезно поддержал приятеля Волков. – Выпили‑то – всего и ничего, а уснули крепко, не добудишься.

Чуть в стороне от безмятежно похрапывающих гонцов были аккуратной горкой сложены несколько кожаных и холщовых сумок с почтой.

– Господин подполковник, у тебя в солдатской темнице нынче много постояльцев? – спросил Егор у Соколова.

– Да как обычно, господин генерал‑майор! – непонимающе пожал подполковник своими широкими плечами. – С десяток наберется всякой швали. А что?

– Высели их всех срочно оттуда! Прямо сейчас! Пристрой куда‑нибудь, пусть займутся полезным трудом, копают там что‑нибудь, например… После этого пусть солдаты там внутри приберутся – тщательно, – но и очень быстро. Мы в этом помещении устроим временную рабочую точку. Вижу, спросить хочешь о чем‑то?

– Господин генерал‑майор, а с этими пьяными иноземными гавриками что делать? – кивнул головой Андрюшка в сторону крепко спящих посыльных.

– С этими? Придерживаться прежней мудрой тактики, а именно поить хмельным и далее. Денег на это полезное дело я выделю. Необходимо срочно обставить пыточную избу под маленькое кружало, дыбу тщательно замаскировать тряпками, организовать из солдат несколько полноценных смен – чтобы составляли нашим глупым иноземным воробышкам компанию крепкую собутыльную… Спаивать их старательно и без всякого роздыха! Что делать с гонцами дальше – я объясню потом…

В помещении бывшей солдатской темницы Василий Волков собрал шестерых наиболее толковых и сообразительных сотрудников охранной службы.

– Значится так, братцы! В этих толстых сумках, что лежат на столе, находятся самые разные документы, – начал стандартный служебный инструктаж Егор. – Что написано в этих хитрых бумагах – ни меня, ни вас не должно интересовать. Совсем не должно! Более того, нас всех должно интересовать только то, что в этих бумагах внешне не написано! Понятно, орлы?

– Никак нет, господин генерал‑майор! – дисциплинированным хором ответили толковые и сообразительные сотрудники.

– Поясняю, в первый и последний раз! Существуют всякие возможности делать написанный текс полностью невидимым. А потом, соответственно, обратно видимым, если это понадобится кому‑то знающему. Поэтому вас должны интересовать только чистые, не исписанные места на этих документах. Именно такие подозрительные места и должны быть тщательно и аккуратно обработаны специальными растворами. Вот – эти растворы, а вот – поручик Сергей Бухвостов, который вас и обучит этой нехитрой премудрости. Все бумаги с обнаруженной тайнописью откладывать в сторону! О каждой такой находке докладывать мне лично и незамедлительно! Только прошу четко запомнить: в какой сумке – какие документы лежали. Чтобы потом можно было бы все аккуратно сложить обратно, ничего не перепутав… Все, орлы, желаю успехов!

Он вышел на свежий осенний воздух, из приоткрытого окна пыточной избы доносились абсолютно пьяные голоса, душевно выводящие одновременно сразу несколько застольных песен – на нескольких разных языках.

– Идет процесс, идет, родимый! – довольно ухмыльнулся Егор и незамедлительно отправился в полковую столовую – завтракать.

Каша пшеничка‑размазня, да с осенней переваренной жирной уклейкой, да с маслом ореховым – это тот еще продукт – для тех, кто понимает, конечно.

К вечеру этого же дня к двум гонцам‑неудачникам добавился их третий нерасторопный коллега, на следующее утро – четвертый…

Хоронить Франца Лефорта вышла вся знать московская (еще бы – не вышла!), к ней плюсом – все послы и гости важные, иноземные. Громко и размеренно били армейские барабаны, светло и печально пели трубы. Шестнадцать черных вороных коней, выстроенные классическим немецким цугом, влекли вперед колесницу, на которой стоял скромный гроб, обитый черной материей.

Впереди похоронной процессии шли три полка – в полных списочных составах: Преображенский, Семеновский и Гордоновский, с развернутыми воинскими знаменами. Царь – в простом солдатском темно‑зеленом мундире – шагал в авангарде преображенцев, бок о бок с Егором.

– Франц, Франц! Что же ты так – не ко времени? – горестно глядя в землю, пробормотал Петр. – Подлая смерть, она всегда уносит самых лучших, самых‑самых надежных! Ты‑то, Алексашка, береги себя! Хоть ты – не покинь меня…

Однако уже через пять‑шесть минут царский голос неожиданно стал резким и откровенно недобрым, да и тема разговора кардинально поменялась:

– Тут разные – очень нежные… э‑э, стали мне на ухо всякое нашептывать – про тебя, охранитель мой верный. Мол, берешь слишком много на себя, любимого, своеволен до полного неприличия, вороват, чрезмерно заумен – временами… Даже и не знаю, что делать теперь! – Петр нерешительно замолчал, нервно закашлялся, явно ожидая, что собеседник сам подхватит нить этого неприятного разговора.

Егор, мысленно брезгливо поморщившись, внятным и размеренным шепотом пересказал царю свой странный недавний сон – про таинственные серые Тени и их рабочее собрание‑совещание, наполненное конкретными угрозами.

Петр резко и недовольно мотнул головой, сильно подергал правой щекой, криво и плотоядно улыбнувшись, ответил – совершенно неопределенно:

– Ладно, потом время покажет – кто тут прав, а кто – виноват. Время, оно непременно покажет… Я как‑то и сам не очень верю, что ты у нас – подлый и коварный шведский шпион. Но люди говорят. Причем говорят – упорно и доходчиво, а дыму, как всем известно, без огня не бывает… Да и самоволие свое поумерь, охранитель, я прошу тебя! Душевно пока – прошу…

«Кто же это, братец ты мой, так пошло стучит на тебя? Кому это ты ненароком, небрежно так, оттоптал мозоль любимую? – возмущенно заволновался внутренний голос. – Своеволие? Шведский шпион? Нет, тут без коварной женщины не обошлось! Истосковался мин херц за три с половиной месяца без женской горячей ласки, податлив стал, словно пластилин детский. А тут губы страстные, настойчивые, нежные – без устали нашептывают бред разный…»

Перед кладбищем полки дружно свернули: Преображенский и Семеновский – направо, Гордоновский – налево.

Теперь впереди гроба Лефорта шел только почетный караул воинский, состоящий из полковников и заслуженных офицеров, несущих боевые знамена, и полковых усатых барабанщиков – с их верными барабанами.

Гроб поставили на холмик слегка синеватой, чуть подмерзшей глины, усердно вынутой из глубокой прямоугольной могилы.

Все застыли в тягостном ожидании: было совершенно непонятно – будут ли надгробные речи, и кому их, собственно, говорить. Так получилось, что всю организацию похорон своего любимца царь полностью забрал в собственные руки…

Петр, страшно усталый, почерневший лицом, непохожий сам на себя, медленно встал на колени перед гробом, прямо в скользкую осеннюю глину, последний раз – одним легким касанием – поцеловал покойного в его абсолютно белый лоб, нетвердо поднялся на ноги, ни на кого не глядя, махнул рукой:

– Не будет никаких слов. И не ждите… Давайте крышку, закрывайте. Опускайте…

Громко и чуть хрипловато затрещали озябшие барабаны, офицеры медленно склонили полковые знамена, где‑то недалеко, видимо услыхав барабанную дробь, оглушительно ударили мортиры и тяжелые единороги…

Еще через десять–двенадцать минут вся скорбная процедура завершилась: Петр быстрым шагом, расталкивая встречных, удалился в неизвестном направлении, за ним потянулись и все другие…

Когда они в слегка промерзшей карете возвращались с похорон Лефорта к себе домой, Санька спросила, непонимающе хмурясь и возмущенно моргая своими длиннющими ресницами:

– Саша, а почему царь не дал никому сказать слов прощальных? Да и сам ничего толком не произнес? Не по‑людски это как‑то, без панихиды… Принято же говорить хорошее и доброе про усопшего…

– Любил просто очень сильно Петр Алексеевич герра Франца, – помолчав с минуту, ответил Егор. – Царь‑то у нас вырос без отца, без руки мужской, жесткой. А генерал Лефорт научил его многому, направил на жизненную стезю… Вот царь и мертвого Франца Лефорта продолжает ревновать ко всем нам! – После совсем уже крошечной паузы добавил раздумчиво: – А не встреться летом 1687 года Петр с герром Францем, что тогда выросло бы из нашего царя? Даже подумать страшно! И так‑то – не подарок совсем…

Еще через пару минут жена задала следующий вопрос – абсолютно неожиданный и непоследовательный:

– А вот ты, любимый, сейчас – пэр, по Указу царскому. А я – кто? Пэрка, что ли?

– Нет, Санечка, ты по‑прежнему – только дворянка Меньшикова! – виновато улыбнулся Егор. – Звание пэра, оно не распространяется на членов семьи…

– Несправедливо это! – обиженно надулась Санька. – Несправедливо!

– Не расстраивайся, мое сердечко! Я еще обязательно совершу целую кучу подвигов и непременно заслужу княжеское звание! Тогда и ты станешь княгиней…

Изучение изъятых документов, предназначенных для послов и советников зарубежных, начало приносить первые реальные плоды. Было обнаружено десять самых разных документов, предназначенных для представителей практически всех посольств, где обнаружили тайнопись.

Только вот в семи бумагах тексты были совершенно нейтральными, вернее, посвященными делам достаточно скользким, но не имеющим ни малейшего отношения к подлому убийству генерала Лефорта, а вот в трех случаях – содержание некоторых фраз было куда как интересным…

Егор, не в силах сдержать своих эмоций, радостно постучал кулаком по дубовому столу и отдал подполковнику Волкову следующий приказ:

– Все, Вася, завершаем наши исследования! Все документы – кроме вот этих трех – аккуратно разложить по сумкам, как все и было уложено изначально. Ничего только не перепутайте, торопыги! На тех семи бумажках, где послания тайные выступили нам не интересные, снова тексты сделайте полностью невидимыми. Сумки сложите у меня в карете, прямо на полу… Далее, всех пьяненьких гонцов и посыльных, предварительно переодев в простецкую одежку, срочно и тайно переместите в кружало дальнее, замоскворецкое, в зал для подлого и низкого люда. Э‑э, запамятовал это я: в данном кружале дальнем, занюханном, и зал‑то – всего один. Там напоить их – до полного и окончательного бесчувствия, после чего оставить в покое, прилюдно напихав в их карманы солидных денег… Да, сотрудники твои, которые будут выполнять это ответственное поручение, должны быть одеты неприметно, с накладными лохматыми бородами, и все такое… Давай, подполковник, выполняй! – улыбнулся широко и многозначительно: – Вот, смотрю, повеселел ты, брат Василий! Глаза знатно так блестят, румянец играет на щеках. Небось одна особа высокородная – шепнула парочку веселых словечек? Ну‑ну… Иди, брат, работай! Ромео ты наш, доморощенный…

Вечером этого же дня, когда семейство Меньшиковых сидело за столом с нехитрой, но сытной трапезой – без разносолов особых, в столовую ворвался взволнованный Алешка Бровкин, всегда имевший неограниченный доступ в дом Егора.

Поправив сбившийся набок рыжий кудрявый парик, он, поцеловав наспех в макушки сестру и племянников, жарко и сбивчиво зашептал на ухо Егору:

– Данилыч, беда! Царь тебя требует во дворец Преображенский – незамедлительно! Там к нему послов и советников понаехало иноземных – штук десять, может, и больше. Все очень злые, жалуются на тебя чередой: мол, людишки охранные похищают самым бессовестным образом их гонцов и посыльных – вместе с дипломатической почтой. Скандал разгорается, не дай бог! Петр Алексеевич нынче весьма гневен, грозится тебе, Данилыч, ноздри вырвать и отправить навечно в Сибирь – на медные рудники. Одевайся срочно, поехали, у меня карета…

– Ладно, Алеша, пойдем со мной, поможешь мне тащить груз один, – покладисто вздохнул Егор, поднялся со скамьи, спокойно попрощался с женой и детьми: – Дела зовут важные, государственные! Вернусь, наверное, уже под утро… Так что, снов вам, родные, беззаботных и спокойных!

Он надел поверх короткого черного парика шляпу‑треуголку, на бок прицепил полковничью шпагу – с золотой рукоятью, на ноги натянул черные короткие ботфорты, велел Алешке:

– Прихвати вон те сумки кожаные, а я холщовые возьму!

– А что в сумках‑то, Данилыч?

– Так пропажа же дорогая, почта дипломатическая! От нешуточного удивления Бровкин – он же первый русский маркиз де Бровки – даже на корточки присел:

– Как же так, Александр Данилович? Неужто заморские послы сказывают правду?

Егор ответил – с легкой грустинкой философской:

– Что есть правда, мой юный друг? Так, обычная сентенция словесная, переменчивая – с течением времени. Не более того… Ладно, рот‑то прикрой свой, вороны здесь не летают. Поехали – к царю!

В переговорный зал Преображенского дворца Егор вошел неторопливой и размеренной походкой, громко и уверенно стуча по крашеным доскам деревянного пола каблуками своих ботфорт. За ним, чуть приотстав, следовал Алешка Бровкин, нагруженный сверх всякой меры сумками – кожаными да холщовыми.

В зале, где кроме русского царя находилось множество иноземных дипломатов, тут же стихли все разговоры и перешептывания, и установилась полная тишина, звенящая, как полноценная стая оголодавших весенних комаров.

Достигнув середины зала, Егор величественно остановился, отвесил общий глубокий поклон и, держа правую ладонь на золотом эфесе своей шпаги, обратился к царю – громким и спокойным голосом, на немецком языке:

– Государь, Петр Алексеевич, дозволь слово молвить – важности особой, государственной! Данных господ, – он, развернувшись на пол‑оборота, плавно и широко провел по воздуху левой рукой, – это тоже касается – в безусловном порядке…

– Сказывай! – сквозь стиснутые зубы зло промолвил‑прошипел Петр.

Егор низко поклонился царю, очень медленно выпрямился и начал излагать, стараясь, чтобы его голос был максимально спокойным и бесстрастным:

– Мне доложили, что в замоскворецком кружале царском творятся дела удивительные и странные. Мол, там уже несколько суток подряд пьянствуют с десяток иноземных господ. Пьянствуют они беспробудно и упорно, безо всякого перерыва… Я отправил туда своих доверенных сотрудников. Выяснилось, что эти необычные пьяницы имеют при себе некие важные почтовые документы. Самих загулявших забулдыг мы не стали трогать – потому как они не российские подданные, оставили их там, где и обнаружили… А вот дипломатическую почту – всю изъяли, без остатка. Маркиз, предоставьте! – властно махнул Алешке рукой.

Бровкин сделал два шага вперед по направлению к зарубежным дипломатам, без всякой спешки сгрузил на пол все сумки почтовые, коротко и вежливо кивнул, после чего молча отошел в сторону.

– Уважаемые господа советники и посланники! – незамедлительно продолжил свою пафосную речь Егор. – Почту вашу секретную мы, естественно, не читали. Как это и полагается – по законам дипломатии высокой… Ох уж эта высокая дипломатия! Поэтому прошу вас самих разобраться: где здесь – чье! – Он склонился в низком приглашающем поклоне, вежливо помахав своей треуголкой – туда‑сюда…

Реакция на данное выступление превзошла все ожидания: большая часть дипломатов, нетерпеливо отталкивая друг друга в стороны, тут же переместилась к небрежно сброшенным на пол сумкам, опасаясь, как бы их тайная переписка не досталась друзьям‑конкурентам. Меньшая же часть, отвесив торопливые поклоны, незамедлительно устремилась к выходу из переговорной палаты…

«Понятное дело! – ехидно и криво усмехнулся внутренний голос. – Отправились в замоскворецкое кружало! Напрасный труд: в России к пьяным личностям, у которых карманы деньгами щедро набиты, всегда относились без малейшего пиетета. Хотя если кто из гонцов и в живых до сих пор остался, то это вряд ли поможет делу: русская „белочка“ – штуковина серьезная, непредсказуемая, запутывающая всех и вся… Эти бедолаги о таком поведают, что у слушателей все их волосенки дыбом встанут…»

Егор, пользуясь всеобщей суматохой, ловко переместился к царскому походному трону, глядя Петру прямо в глаза, негромко прошептал:

– Мин херц, дела творятся очень серьезные и пакостные! Головой своей отвечаю! Попроси остаться сейчас:

польского военного советника – генерала Карловича, саксонского посланника Кенигсека и этого – Паткуля, прибалтийского патриота. Остальные сейчас нам не нужны, пусть занимаются своими делами. Поверь мне, мин херц, дела наиважнейшие, предательские… Что ты раздумываешь? Честью клянусь, что это необходимо! Ты же – крестный моих детей, не буду я тебе злостно и беспричинно морочить голову всякими глупостями… Для начала, разговори их о текущих делах, о высокой политике, о будущей войне. Пусть уж полностью выскажутся. А потом и я добавлю немного, в качестве завершающего картинного мазка, – подмигнул царю по‑свойски, как много лет уже мигал – в пиковых и скользких ситуациях…

– Ох, смотри у меня, Алексашка, сукин кот! Доиграешься, плясун канатный! – недоверчиво и криво усмехнулся Петр, но нужную просьбу‑команду, после минутного сомнения, все же отдал.

Через двадцать минут в переговорном зале стало бесконечно уютно: о чем‑то вечном и неземном пел‑рассказывал полукруглый угловой голландский камин, покрытый снаружи испанскими красно‑коричневыми изразцами. Молчаливые слуги – отроки в льняных светлых одеждах (здесь Петр не успел еще внести кардинальных европейских изменений, поскольку отроки сии были тихи, ловки и незаметны), расставили на длинном столе, застеленном серой льняной скатертью, расшитой разноцветными петушками, нехитрые русские и хитрые – иноземные – вечерние кушанья, а также напитки – в самой разной и вычурной таре.

За столом сидели впятером: Россия и Европа – двое на трое. Глухо и безразлично трещали восковые свечи, тревожно и зловеще посвистывали дворцовые сквозняки.

Высокие бокалы были до краев наполнены венгерскими и французскими винами, на узких и вытянутых в длину тарелках были разложены холодные закуски, принятые тогда для времени вечернего: мясные и кровяные колбасы, щедро сдобренные дорогущими восточными пряностями, холодное жареное и вареное мясо разной птицы, сыры – жирные и мягкие, ломтики копченой рыбы, блюдечки с икрой…

С одной стороны стола расположились Петр и Егор (Меньшиков Александр Данилович), с другой – польский генерал Карлович, посол саксонский – кавалер Кенигсек и Иоганн Паткуль, представляющий интересы Ливонии и Курляндии. В незначительном отдалении, вдоль противоположных стен зала, маячили фигуры охранников: Алешка Бровкин и Василий Волков – от русской половины стола, три неуклюжие личности в серых неприметных камзолах – от другой половины…

Через некоторое время, после очередной перемены кушаний (вареные раки – обычные и голубые, из северных рек, впадающих в Белое озеро), Петр, отложив обратно на фарфоровую тарелку не до конца обглоданное жареное лебединое бедро, попросил всех присутствующих на этом позднем ужине высказаться – относительно реалий высокой политики европейской.

Со своего места поднялся Иоганн Паткуль – мужчина худой, костистый, визуально очень неприятный и злобный, заговорил важно и значимо:

– Я буду говорить, если мне это будет позволено, от лица всей Северной коалиции! – прокашлялся еще раз, обтер губы белоснежным носовым платком, непонятно усмехнулся и продолжил: – Шведское господство для всех нас, а для Лифляндии – в первую очередь, нестерпимо совсем! Мы готовы незамедлительно выступить против этого подлого владычества! И ждем от России Великой – помощи действенной!

– Почему именно – незамедлительно? – осторожно спросил Егор. – Почему – прямо завтра, а не через год или, допустим, через два?

Паткуль – словно бы ему раскаленный железный штырь вставили в одно известное место, передернулся всем своим худосочным и длинным телом:

– Сегодня королю шведскому Карлу Двенадцатому всего шестнадцать лет. Сейчас он просто смелый, отчаянный, но и очень глупый львенок. Это так. Но он взрослеет день ото дня… Чем быстрей начать серьезную войну против него, тем больше вероятность полной и окончательной победы!

«До чего же умны и сообразительны – эти европейские ребята! – притворно восхитился внутренний голос. – Надо им прямо и сейчас завершить все дела: пока оба царя‑короля – и русский, и шведский – еще молоды и неопытны. Все карты козырные хотят дальновидные европейцы разыграть своевременно, не откладывая решения проблем насущных в долгий ящик…»

А Паткуль, тем временем и без устали, продолжал заливаться курским весенним соловьем:

– Я не хочу говорить за Курляндское герцогство, но моя дорогая Лифляндия… В свое время мы наивно поверили Речи Посполитой, обещаниям их сладким, что Рига – всегда будет вольным торговым городом. В первые годы все было хорошо и примерно. Потом пришли иезуиты, – при этих словах Петр невольно нахмурился, а его правая нога чуть заметно дернулась. – Они устроили подлые гонения на наш язык, запретили нашу веру. Тогда мы отринули поляков и вверили судьбу берега прибалтийского в шведские руки… Это была величайшая ошибка: из когтей польского орла – уйти в пасть льва шведского…

– Поторопились это вы немного! – хмыкнул Петр.

– Карл Одиннадцатый, отец короля нынешнего (Бог судья им обоим!), он совсем потерял совесть! – разошелся не на шутку Паткуль, изредка посматривая на Кенигсека и Карловича. – Этот сатрап дошел до того, что издал законы, согласно которым можно отбирать у дворянства земли, жалованные прежними королями! Это – просто неслыханно! Это… – Паткуль даже задохнулся на короткое время – от нахлынувшего на него чувства негодования. – Это – просто невозможно! Право на исконные земли рыцарей, гроссмейстеров ордена и епископов нужно было доказывать древними грамотами, а если грамот тех не было в требуемом виде, то тогда все земли и угодья незамедлительно отходили в шведскую казну… Ливонское дворянство не желает больше терпеть жадных шведских узурпаторов! Мы надеемся, что наши совместные усилия помогут восстановить историческую справедливость…

Прозвучало еще множество речей, сказанных на разных языках, с иным напором, но с содержанием – один в один: надо срочно и непреложно – мочить коварных шведских захватчиков, освобождая от них несчастные, жестоко угнетаемые прибалтийские народы…

Петру все это откровененно надоело, он широко зевнул и сильно ущипнул Егора за бедро, мол: «Делай, чего задумал! Чего мне слушать хрень эту, общеизвестную? Спать хочется, однако!»

Егор громко и значимо кашлянул, дождался, когда все остальные собеседники сосредоточат свое внимание только на нем, поднялся, демонстративно медленно выцедил оловянный стаканчик с перцовкой, со стуком поставил пустую тару на стол, ладонью обтер губы, недобрым взглядом оглядел гостей иноземных и – бухнул – голосом диктора Левитана, правда, опять же на немецком языке:

– Прошу внимания всеобщего! Должен сделать наиважнейшее заявление – от лица Высшего Государственного совета российского! Настаиваю на полной и безоговорочной тишине!

Безоговорочную тишину нарушал только короткий и регулярный «ик», это Петра Алексеевича вдруг пробило на икоту легкую…

«Водички бы попил, что ли!» – неприязненно подумал про себя Егор, а вслух уверенно и сердито заявил, резко вынимая из‑за правого обшлага камзола три слегка помятых бумажных листа:

– Моей Службой обнаружено несколько документов, содержание которых представляет особый государственный интерес! Более того, речь в них идет о страшном преступлении и даже – о государственной измене! Генерал Карлович, встаньте, пожалуйста!

Карлович – грузный, слегка багровый от выпитого, выронив из своих толстых пальцев серебряную вилку, на зубцы которой был наколот толстый ломоть жирной буженины, медленно привстал со своего венского стула.

– Эта бумага – невинное письмо от управителя вашего лодзевского поместья, – спокойно сообщил Егор. – В ней говорится об урожае овса и пивного хмеля. Рассказывается о выловленных толстых карасях – из специальных искусственных прудов. Но, – он сделал короткую паузу, – в промежутке между этими важными сообщениями, есть текст, написанный симпатическими чернилами. Судя по почерку, это писано рукой высокородного Августа, короля польского, курфюрста саксонского. Цитирую: «Шутка ваша – полностью удалась! Придумка со шведскими сливами – просто великолепна!».

– Что, что такое? – мертвым голосом выдохнул Петр. – Какие это такие – шведские сливы, а? О чем идет речь?

– Мин херц! – почтительно прервал царя Егор. – Давай я уже все им выскажу, а уж потом и ты словечко свое жесткое замолвишь? Договорились? Так вот. Карлович, сядь на место, с тобой уже все ясно… Кавалер Паткуль! Встал уже, худосочный ты наш? Молодцом!

Вот послание от Великого герцога Курляндского, твоего личного и доброго друга. Письмо как письмо: о карточных долгах, о ваших общих бабах… А в конце имеется тайная приписка. Цитирую: «Придумка с вишнями шведскими, право, недурна! Продолжайте в том же духе!»

Петр утробно застонал, скрежеща зубами, Паткуль, не дожидаясь отдельного приглашения, испуганно дрожа всем телом, опустился в свое кресло…

– Теперь встаньте вы, уважаемый посол саксонский, кавалер Кенигсек! – повысил голос Егор, вскипел, теряя терпение: – Вставай, собака тонконогая, пока не пришибли в горячке! Вот и умница, хороший мальчик… Еще одно письмо – все от того же Августа Польского Великолепного… Содержание – и вовсе неважно, сразу перехожу к его тайной части, писанной симпатическими чернилами. Цитирую: «Это очень хорошо, что вы, Кенигсек, приручили эту блудницу кукуйскую. Информация, полученная от нее, воистину бесценна…»

– А‑а! – страшно закричал Петр, вскакивая на ноги. – Убивайте их всех троих, ворогов! Убивайте… Пистолет мне! Алексашка, пистолет…

Царь неловко упал на деревянный (слава богу, что не каменный!) пол, забился в несимпатичных судорогах. Ему на помощь тут же кинулись Волков и Бровкин, из боковых ходов и коридоров, видимо, по условному сигналу, поданному Алешкой (или – Василием?), выскочило с десяток вооруженных сотрудников Службы охранной, взяли на мушку троих послов‑дипломатов, оперативно – с короткими болезненными «охами» – разоружили и совершенно непочтительно положили на пол их зарубежных денщиков.

Егор – чисто ради личного удовлетворения – звякнул своей шпагой, погоняв пару раз ее лезвие в ножнах, после чего любезно посоветовал полномочным иноземным представителям – все еще пребывающим в полном обалдении:

– Господа мои высокородные, а вы жить‑то хотите? Если хотите – так вон отсюда! Из России, в смысле… Расселись по каретам – и к границе незамедлительно, лошадей своих не жалея… Наш Петр Алексеевич, когда гневен бывает, то ему что смерд, что князь, что дипломат иностранный – все без особой разницы. Просто – мяса кусок… Вперед, господа мои, вперед! Форверст – по‑вашему, форверст! Особенно это вас касается, прекрасный кавалер Кенигсек! Особенно – вас, красавчик напомаженный…

Иноземные господа и их денщики, которых никто и не держал, испарились в течение минуты. В палате появился доктор Жабо, занялся царем уже профессионально, предварительно отогнав в сторону всех добровольных и усердных, но бестолковых помощников.

– Подполковник Волков! – громко позвал Егор.

– Здесь я, Александр Данилович!

– Лично – с командой надежных сотрудников – выезжай на Кукуй! Арестуешь там известную тебе Анну Монс! Ну и всех остальных господ, которых застанешь у нее в гостях…

– Доставить в темницу дворцовую?

– Не стоит пока. Ограничимся домашним арестом. Вплоть до особого распоряжения Петра Алексеевича…

Через трое суток на Красной площади состоялась образцово‑показательная казнь.

Строгим царским Указом предписывалось: «Быть на сем важном мероприятии всей знати московской, а также всем послам и советникам иноземным, которые на сей момент пребывают в Москве‑городе…»

Народу собралось на площади – не протолкнуться. На высокий помост, поддерживаемая с двух сторон рядовыми катами, поднялась Анхен – с крепко связанными за спиной руками, в одной тонкой рубашке холщовой, покрытой кровавыми пятнами, с фиолетовыми синяками на лице и с обрубком кровавым – на месте правого уха.

– Это что же, он сам ее пытал? – с ужасом прошептала Егору на ухо Санька.

– Сам, лично. Никому не доверил, старая любовь все же…

Помощники ката грубо, отвесив пару увесистых затрещин, поставили женщину на колени, ловко пристроили ее голову на плахе – как полагалось по соответствующим инструкциям, скромно отошли в сторону.

В полной тишине на помост вышел главный кат‑палач: в ярко‑красном колпаке – с прорезями для глаз – на голове, низко поклонился зрителям, демонстративно попробовал остроту топора о собственный ноготь большого пальца, неторопливо подошел к коленопреклоненной женщине, коротко размахнулся…

Женская голова, удивленно моргая невинными голубыми глазами, с громким стуком скатилась на деревянный помост, орошая его алой кровью…[11]

– Почему даже обвинения не зачитывали? – потом уже, дома и без свидетелей, искренне и горячо негодовала Санька. – Так же нечестно, право…

– Велено ограничиться только распусканием слухов, – объяснил Егор. – Мол, казнена за государственную измену. И еще велено всех известить негласно: всем женщинам российским запрещено – под страхом лютой и скорой смерти – вступать в плотские отношения с иностранными посланниками и разными прочими дипломатами… Эх, Анхен, Анхен, и чего тебе, дурочке, не хватало?

– Очень уж сильно она хотела стать полноправной русской царицей, аж до колик желудочных! – пояснила мудрая Санька. – А потом поняла, что не бывать этому никогда. Поняла и обиделась смертельно на Петра Алексеевича. Вот от обиды той глупой и ударилась во все тяжкие…