Повесть девятая. Страждущий дух

Во время разговора Завáльни с гостями слепой Францишек сидел молча, а когда Якуш рассказывал свою повесть, погрузился в какие-то печальные мысли; но по лицу можно было заметить, что это повествование сильно тронуло его чувства. Дядя, чтобы прервать его молчание, сказал:

— Пан Францишек всё молчит, и сдаётся мне, что-то его опечалило?

— Веселье моё окончилось ещё в детские годы, когда день сокрылся от меня; среди нескончаемой ночи всё время слышу я жалобы несчастных людей: чужие страдания больно ранят сердце того, кто сам их познал.

— А, Бог милостив, всему когда-нибудь наступает конец. Янкó, скажи, чтоб нам подали водки и закуски, уже время подкрепиться. Наш век короткий, напьёмся водки.

Выпив и закусив, дядя сказал гостям:

— Слава Богу, через несколько часов настанет Новый год, милосердый Бог дозволил нам встретить его в добром здравии. Покуда петух пропоёт полночь и минет последний час старого года, пан Францишек расскажет нам что-нибудь из того, что он слышал на свете, ибо в своей жизни он встречал много разных людей и помнит все разговоры с ними, а потом придёт черёд пана Сивохи.

— Мои повести вряд ли могут всем понравиться, ибо помню я только печальные.

— Таковы уж повести нашего края, — сказал Сивоха. — Мой рассказ тоже не рассмешит слушателей. Пусть пан Францишек начинает, а я тем временем, может, что-нибудь припомню.

— Хорошо, раз уж такова воля хозяина и гостей, — сказал слепой. — Несколько лет тому назад направлялся я из Полоцка в Невель; выехав из города, вскоре оказался среди леса. Над головой шумели деревья, конь мой шёл медленно, словно тянул по песчаным пригоркам нагруженный воз. Я сидел, раздумывая о том, о сём, а товарищ мой шёл пешком. Прерывая мои раздумья, он сказал:

— Проехали двадцать пять вёрст, уже недалеко деревня Бобовики,[207]там есть корчма. Надо, чтобы конь немного отдохнул; потом ещё несколько вёрст, и будет река[208]и хорошее пастбище; если как следует накормим коня, то сможем ехать всю ночь, а то солнечный зной переносить тяжело, да и коня он изнуряет.

Я охотно согласился с его советом.

Приехали в деревню; мой товарищ хлопотал возле воза, а я, сидя в корчме, слушал разговоры и разные суждения тамошних крестьян о каком-то незнакомом человеке. Потом завязался между ними спор: одни доказывали, что он, гонимый судьбой либо обиженный людьми, вынужден скитаться по свету; другие ж называли его бездельником и зловредным человеком, с которым и встретиться-то страшно. И спорили они так запальчиво, что аж до драки дошло.

— Уж которую неделю, — сказал один из них, — он появляется в разных сторонах нашей околицы. Рассказывают, будто заходит он к тем, кто его знает, недолго гостит у них и снова уходит, чтоб бродить по горам и лесам. Он спокойный и добрый, говорят даже, что некоторые видели, как, встретив убогих, он делился с ними куском хлеба или отдавал им последние деньги.

— Видать, он совсем помешался, раз последний кусок хлеба или последние деньги отдаёт другим, не думая о завтрашнем дне; порядочный человек прежде всего должен обеспечить себя; жизнь прожить — не поле перейти, и потому пусть каждый думает о себе. Что это за жизнь — не иметь своей норы, чтоб укрыться от дождя и ветра, — такой человек не заслуживает и доброго слова.

Третий обратился ко мне:

— Как вижу, едешь в Невель; будь осторожен, чтоб не набрести на беду, в наших лесах проезжим подчас небезопасно, да и про того незнакомца Бог знает, что и думать.

— Я не боюсь, — отвечаю, — сокровищ с собой не везу.

— Коли так, то счастливой дороги!

И вся компания, продолжая спорить, вышла из корчмы.

Вскоре после этого пришёл мой товарищ и говорит:

— Коня запряг, поехали дальше; лучше отдохнём возле реки, где много травы и воды.

Сказав это, он помог мне дойти до телеги.

Когда мы были уже на назначенном для выпаса месте, и телега наша стояла на берегу реки, товарищ мой повёл коня туда, где заметил траву погуще, а я остался сидеть под деревом. День клонился к вечеру, кукушка надо мной повторила несколько раз свою печальную жалобу, а неподалёку в кустах соловей не прекращал своей нежной, прекрасной песни; в одиночестве погрузился я в приятные воспоминания.

— Добрый вечер, — сказал кто-то рядом, прерывая мои раздумья.

— Добрый вечер, — отвечаю, — какая тишь повсюду, и как прелестно поют соловьи.

— Но тебе, я вижу, доступна лишь половина этой красоты, ибо хоть и слышишь ты пенье птиц, но не зришь ни небесной синевы, ни весеннего убранства гор и лесов.

— Давно уж скитаюсь по свету, не видя его.

— Худо не видеть света, но худо также иметь острый глаз и зреть самые дальние дали.

— Человек не может видеть и слышать дальше, чем ему позволила природа.

— А веришь ли, что есть на свете чудеса? Я не только вижу и слышу дальше всех, но и могу принимать разные обличья.

— Не понимаю, как человек может менять облик.

— Не видишь меня, потому и не понимаешь.

— Кто ж ты такой? живёшь где-то поблизости? или тоже странствуешь?

— Я — страждущий дух; странствую к вечности быстрей, нежели прочие.

— Твою душу тяготит какое-то беспокойство?

— Да, беспокойство души. Страдальцу трудно быть спокойным; хворый мечется на ложе, чтобы хоть немного унять боль, — так и я, чтоб получить облегчение, то и дело принимаю разные обличия. Расскажу тебе про страшный мой грех: когда исчезли все мои надежды, а душа погрузилась в печаль, вообразил я, будто летучую травку,[209]что приносит покой и счастье, можно найти лишь на кладбищах. Мечтая о ней и разыскивая её цветок, порой до поздней ночи бродил я, словно упырь, меж могил. Размышляя о духах, я позавидовал их счастью и покою — согрешил, ах! и, может, именно тот грех отравил кровь мою, расстроил нервы, потряс всю мою сущность. Тяжкая немочь поразила тело, а слух обострился, и глаза мои сделались подобны очам духа. Вижу и слышу далеко — ужасный это недуг! не в силах переносить его, принимаю разные обличия, но ни в одном из них не нахожу облегчения.

— Что же ты слышал и видел на свете, — говорю я, — что так мучит твою душу?

— Видел диких чудовищ, которые рвали детей и женщин. Внимая воплям этих несчастных, высокие скалы не стронулись с места, а лишь эхом повторили несколько раз стоны страдающих жертв и смолкли. Глядя на эту жуткую сцену, я сам был чудовищем, я проклинал звёзды, которые безучастно смотрели с неба на всё это, и тучи, что не разразились стрелами молний.

Ещё скажу тебе: люди-великаны смотрят на всех свысока, будто на ничтожных карликов, мечтают о славе, но дрожат перед любым ненастьем, даже по широкой дороге идут со страхом и осторожностью, боясь ступить на колючие тернии. Я встречал их, видел мелкие души в великих телах. Вся сущность моя была потрясена! Не знаю, как, но смотрел я на этих великанов сверху вниз и презирал их величие.

Однажды в полдень во время сильного зноя присел я на траве у дороги, чтоб отдохнуть в тени берёзы. По дороге шёл один лукавый, ещё издали почуял я в нём ядовитую кровь, и потому не удалось ему застать меня врасплох, хоть приблизиться ко мне он пытался в обличии змеи, прячась среди кустов и травы. Но он обманулся, ибо и я уже обернулся змеёю: посмотрел он мне в глаза, но не смог выдержать моего взгляда, попятился в кусты и скрылся в чаще леса.

Долгий вышел бы рассказ, если бы я перечислил тебе все обличья, которые неохотно и с болью вынужден был я принимать, бродя по деревням, городам и местечкам. Когда в богатых домах горел свет, кипели танцы, раздавался весёлый смех и шла по кругу чаша, а под соломенной крышей нищий голодный крестьянин поднимал к небу полные слёз глаза, я в облике зверя прятался от проливного дождя под ветвями густой ели, слушая, как ветер шумел в густом лесу.

Видя эти перемены в моей натуре, некоторые меня не понимали, называли беспокойным и диким.

Тсс… слышишь голоса? Кричат: «Волк! Волк!» Они заметили меня — я в облике волка — сейчас начнут стрелять. Прощай! Я спрячусь в чаще леса и навсегда покину эти края.

Там, где он забежал в лес, послышался шелест ветвей, а я сидел и думал о его рассказе, как о чудесном сне. Пришёл мой товарищ и сказал:

— Солнце уже низко, время запрягать коня. Поехали дальше.

— Ты не видел возле меня кого-нибудь? — спрашиваю я.

— Тут не видно никого, — ответил он, — только вдалеке кто-то быстро пробежал через пригорок, не знаю: то ли зверь, то ли человек.

* * *

— Это, верно, тот самый незнакомец, — сказал Завáльня, — из-за которого был спор и драка в корчме.

— Наверно, он. В самом деле, страждущий дух. Всю ночь в пути не мог я ни на минуту забыть о нём и, размышляя, всё время видел его пред собой в разных обличиях. Вспоминал спор, что слышал в корчме, ругань и разные домыслы об этом незнакомце. Людское злословие всегда таково! иного похвалами возносят до небес, другого топят, называя бездельником и негодным человеком. Один лишь Бог справедливый судья людям; придёт последний день мира сего, и тогда станет видно, кто как жил на свете и почему принимал разные обличья.

— Рассказ пана Францишека, — сказал Лотышевич, — наводит печаль; упаси Боже иметь такое острое зрение и слух. Ведь тогда бы человек, умеющий сострадать, никогда не смог быть спокоен и счастлив.

— У него все рассказы такие, — сказал дядя. — Помню, поведал он мне про одного человека, который называл себя сыном бури, скитался по свету и нигде не мог найти покоя.