Способ философствования

При всей многократно декларируемой скромности, подчеркиваемой чуждости ученым занятиям Монтень рассматривает “Опыты” как произведение прежде всего философское. Монтень выступает против “общепринятой” философии, низведенной до уровня пустых словопрений, не имеющих отношения к жизни, чуждых действительным проблемам человеческой нравственности: “Странное дело, в наш век философия, даже для людей мыслящих, – всего лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не находит себе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни на деле” [там же, т. 1, с. 204]. То, что именуют философией в университетах, – чуждая ей маска, внушающая страх. Монтеню, человеку новой гуманистической культуры, схоластическая философия представ-

[206]

ляется пустой, бессмысленной, бессодержательной. Причина этого ее жалкого состояния – власть традиции, привычки, авторитета. Не может претендовать на истину философия, основанная на общепринятых и не подвергаемых самостоятельной проверке мнениях. Подлинные истоки разумного философствования – в классической древности, но не потому, что одной (схоластической) системе авторитетов противопоставляется иная, опирающаяся на наследие античности. Античная философия в глазах Монтеня потому есть подлинная, что ей свойственна “свобода мнений и вольность”, благодаря которым “как в философии, так и в науке о человеке образовалось несколько школ и всякий судил и выбирал между ними. Но в настоящее время, – противопоставляет Монтень античную ситуацию современной, – когда люди идут одной дорогой... и когда изучение наук ведется по распоряжению властей, и когда все школы на одно лицо и придерживаются одинакового способа воспитания и обучения, уже не обращают внимания на вес и стоимость монеты, а всякий принимает ее по общепринятой цене, по установленному курсу” [74, т. 2, с. 297]. Характерно, что Монтень уловил принципиальное однообразие именно “способа”, метода схоластической философии, несмотря на расхождение орденских и университетских традиций, на жаркие диспуты томистов, скотистов, оккамистов, аверроистов и сторонников иных направлений схоластики, важные и существенные в свое время, в эпоху расцвета средневековой мысли; к XVI в. все эти различия давно утратили свое былое значение.

Главный порок схоластики, показывает Монтень, власть авторитета, “подавление свободы наших суждений”, “установившаяся по отношению к нашим взглядам тирания”, охватившая философские школы и всю современную науку: “Аристотель – это бог схоластической науки; оспаривать его закон – такое же кощунство, как нарушать законы Ликурга в Спарте. Его учение является у нас незыблемым законом, а между тем оно, быть может, столь же ошибочно, как и всякое другое” [там же, с. 244]. Отвергая авторитет Аристотеля, Монтень выступает за исторически конкретный подход к оценке заслуг мыслителей прошлого, против превращения их суждений и в незыблемый и вневременной “закон”. Поэтому не менее резко осуждает он культ Платона у со-

[207]

временных ему последователей и эпигонов Марсилио Фичино: “Платону приписывают и у него находят все новейшие взгляды, какие только существуют на свете, его противопоставляют ему самому. Его заставляют отвергать нравы, принятые в его время, если только они неприемлемы в наши дни” [там же, с. 301]. Монтень отвергает метод бесконечных толкований и глосс, которые только запутывают дело. Смысл философии сводится в таком случае, говорит он, не к выяснению, сказал ли комментируемый автор нечто путное и полезное, а как понимать сказанное им. Поиски истины (не исключающие, по Монтеню, обращения к мудрецам прошлого и новых веков) подменяются бесконечной экзегетикой – уточнением трактовки авторитетного текста.

Подлинная философия, которую “Опыты” противопоставляют схоластическим умствованиям, требует свободного и непредвзятого взгляда на мир. Она должна быть обращена к человеку, к его повседневной жизни. Она есть свободное размышление о человеке и о его месте в мире. А потому, утверждает Монтень, “не сыскать ничего другого столь милого, доброго, радостного, чуть было не сказал – шаловливого”, как подлинная философия. Она “призывает только к празднествам и веселью” – подобный жизнерадостный облик европейская философия принимает впервые [см. там же, т. 1, с. 205], ее “шаловливость” решительно противостоит напыщенной “серьезности” официальной философии университетов.

Date: 2015-10-18; view: 398; Нарушение авторских прав