Путевой Мемуар

Холода побуждают меня рассказать про теплое место: больничный автобус. Этого автобуса было полтора. Его несуразным привеском был Живопырка, о котором ниже. Автобус занимался служебной развозкой: досталял нас в пригородную больницу утром и реже – домой, вечером. Автобус был очень из себя замечательным: большой, теплый, львовский. Он регулярно ломался в пути и мог вообще не приехать. В половине восьмого утра на ступеньках, ведущих в Финляндский вокзал, собиралась толпа. Все, будучи опытными ездоками на автобусе, всматривались в далекую набережную и считали минуты. Все достоверно знали момент, когда лучше махнуть озябшей лапкой и трусить на поезд. Патологоанатом – человечешка, похожий на Акакия Акакиевича, со сложным двигательным и вокальным тиком – печально лаял и, втягивая голову в шею, подпрыгивал. Но вот автобус появлялся.

«Бегом, бегом, бегом!»

Существовала четкая градация очередности посадки в автобус, выверенная десятилетиями; первыми садились одни и те же лица, близкие к телу водителя – к телу, конечно, эфирному, потому что в мясных, объясняющих приоритет контактах замечены не были. Они спешили, несмотря на то что никто и не посмел бы сесть на их на века забронированные места. Особенно выделялась толстая и пожилая женщина‑травматолог с палкой, по скорости и ловкости передвижения напоминавшая капитана Сильвера. Палка была ей не нужна. С ее кривой ногой она могла бы обогнать любого спортсмена.

Бывало, что автобус ломался где‑нибудь сразу за городской чертой. «Пепелац» – так мы его любовно называли. Особенно эффектно получилось однажды, когда за руль сел новый шофер, со свежим бланшем под глазом и дикими повадками. Он забыл про воду, и возле залива «Пепелац» задымил. «Микросхемы полетели», – объяснил водитель, подцепил ведро и вошел в утренний залив. Мы, понимая, что дело дрянь, пошли пешком, растянувшись на полкилометра. Вдоль железной дороги. Мимо нас, по рельсам, пронеслась задорная дрезина. На ее боку было написано: «Пепелац». Так и пошло.

В те редкие дни, когда автобус не ломался, ехать в нем было очень тепло. Администрация больницы выдала всем специальные удостоверения, дававшие право на проезд в нем. Автобус же был не резиновый. В него набивалось все больше разного люда. Многие, в том числе те, кто по закону первой брачной ночи имели право сидеть в автобусе, в нем стояли. А это было запрещено (тогда еще) милицией. Поэтому на подъезде к посту ГАИ водитель командовал: «Присели!» И все маячившие в проходе приседали, как на детском утреннике. «Можно!» – командовал водитель, миновав Сциллу‑Харибду. Врачи с медсестрами, послушные его Слову, грибообразно вырастали в проходе и шутили. Шутки повторялись изо дня в день. Так что наш начмед однажды утром не поленился приехать и устроить облаву. Зная каждого из нас в лицо, он шел между креслами и вежливо требовал показать удостоверение. Потом, через два дня, все это забылось, удостоверения потерялись, проверять их перестали, а автобус дряхлел на глазах.

Поэтому его все чаще заменял Живопырка, жмуровоз, который в обычное время развозил по больничному двору бывших больных, то есть трупы. У него в псевдоавтобусной (ибо оно не было автобусом, это устройство – таких автобусов не бывает), так вот, в псевдотранспортной его жопке существовало квадратное отверстие для загрузки гроба. Кроме того, он изобиловал продувными щелями, а рессорами, напротив, не изобиловал. И, наконец, в него вмещалось 18 человек. Водитель, получивший своего железного коня от Харона по прямому наследованию и не желавший рисковать с применением маскировочного приседания, больше не брал всех и отказывался ехать, ссылаясь на недавний арест автобуса ГАИ, с занесением его в гаишный компьютер в качестве ископаемой диковины, неусыпную слежку, засаду, наручники и тюрьму. Поэтому мы выстраивались в очередь. Самое прекрасное начиналось, когда приходил какой‑нибудь заслуженный человек – реаниматолог, например, спешивший спасти многочисленных больных. Но он оказывался девятнадцатым. И когда при посадке он, естественно, оказывался первым, начиналась война. Внутренность Живопырки уподобливалась псарне с двумя‑тремя волкодавами Среднего Сестринского Звена среди многих болонок и шавок. Чаще всего заслуженного реаниматолога или доброго терапевта, успешно высаживали, прогоняли на поезд, злобно улюлюкали вслед, по‑змеиному шипели. Потом Живопырка ехал.

В 20‑ти и 30‑градусный мороз он привозил в больницу Охлажденные Коллектуши, если воспользоваться термином Станислава Лема. Был случай, что меня отпаивали спиртом. Хотели растереть, но я поостерегся. Рабочий день еще только начинался, не до страстного воспламенения было.