О вечере после боя

Вечер.

Как далеко позади

это поле сраженья, и слезы

упоенья победой,

и последнего залпа дымок,

перевернутых пушек колеса,

бегство

тех, кто успел,

и могилы

тех, кто не смог.

Обломок ротной трубы, не успевшей подать сигнал,

бутылки из‑под сакэ,

солдатские ложки,

рядом с телом хозяина вдавленный в землю журнал,

где на залитой кровью обложке,

как ни странно,

по‑прежнему

нарисован храбрый отряд:

солдаты идут в атаку,

обгоняя друг друга,

поручик с рукой на перевязи

бежит впереди солдат,

как флаг, поднимая веер,

белый,

с багровым кругом.

После боя курили, сняв шлемы.

Над головой

был монгольский,

зеленый

с красным

и черным

закат.

Был короткий отдых.

И завтра опять бой,

как вчера,

и позавчера,

и месяц назад.

Но они говорили совсем не об этом.

Чего ради

повторять

то, что известно,

то, что опять начнется завтра с утра.

Они говорили о доме,

о маме,

о какой‑то Наде,

говорили так, как будто они оттуда только вчера.

Нет, неправда,

к смерти привыкнуть нельзя.

Но это еще не значит

видеть ее во сне по ночам,

думать о ней, открывая утром глаза,

говорить о ней, поднося котелок к губам.

И когда солдаты,

которым завтра в бой,

говорят не о торжестве идей,

а, грустя, вспоминают о доме,

о матери,

о родных,

то это тревожит только маленьких чернильных

людей,

верящих громким словам,

но не верящих сердцу,

которого

нет у них самих.

Но командир роты,

который был с нами вчера в бою

и пойдет с нами завтра,

садится рядом,

и, греясь одним огнем,

слушает нашу жизнь,

и рассказывает свою,

и не боится вспомнить

милую женщину и опустевший дом.

Его не тревожит наша память о доме,

о любви,

об уюте комнат.

Если б не было этого,

где ж тогда наши сердца?

Из того,

кто ничего не любит

и ничего не помнит,

можно сделать самоубийцу,

но нельзя сделать бойца.

Я люблю землю в холодных рассветах,

в ночных огнях,

все места, в которых я еще никогда не жил.

Если б мне оторвало ноги,

я бы на костылях,

все равно,

обошел бы все, что решил.

Я люблю славу,

которая по праву приходит к нам.

С ночами без сна,

с усталостью до глухоты.

Равнодушную к именам,

жестокую по временам,

но приходящую неизменно,

если сам не изменишь ты.

Я люблю женщину,

которая стоит того,

чтоб задыхаться от счастья,

когда она со мной,

чтоб задыхаться от горя,

когда она оставляет меня одного,

чтоб не знать

ни позже

ни раньше

никого, кроме нее одной.

Но в минуту, когда

между жизнью для них

и смертью за них

выбирать

приходится только нам самим,

то, как ни бывает жаль умирать,

мы не уступаем этого права другим.

Если ты здоров и силен

и ты уступил это право,

ты не сможешь ходить по земле,

которую защищал другой;

слава,

трясясь над которой ты струсил, –

уже не слава;

женщину,

за которую ты не дрался,

ты не смеешь называть дорогой.

Мы всосали эту жестокую правду с молоком

матери.

Мы все такие,

и этого у нас не отнять.

Мы умеем жертвовать жизнью

только одной

своей.

Но зато эту одну трудно у нас отобрать.

Мы не вспоминаем в эту минуту всех книг,

которые мы прочли,

всех истин, которые нам сказали,

мы вспоминаем не всю землю,

а только клочок земли,

не всех людей,

а женщину на вокзале.

Но за этим,

ширясь,

не зная преград,

встает Родина,

сложенная из этих клочков земли,

встает народ,

составленный

из друзей, которые провожали нас, солдат,

плывут облака, под которыми мы росли.

А в бою есть только танки, идущие напролом.

Есть только красный флаг над желтым песком.

Что они не сметут,

то он подожжет.

Они дойдут до реки

и пройдут эту реку вброд,

и пески за рекой,

и горы, которые за песками,

и еще пески,

и еще горы,

и море, которое за горами,

они обогнут всю землю железной дугой,

они обойдут все страны

одну

за другой,

они обойдут их все,

ломая

жалкую бестолочь пограничных столбов,

и, почернев в походах,

они выйдут в другое столетье

на площади

неизвестных нам городов,

только там, наконец, они встанут на отдых.

Будет солнечный день.

Незнакомый нам завтрашний век.

Монументом из бронзы

на площадях

они встанут рядами.

Верхний люк

приподнимет бронзовый человек,

сигналист просигналит бронзовыми флажками,

и на всех,

сколько будет их,

танках,

открыв верхние люки,

подчиняясь приказу бронзового флажка,

положив на поручни башен бронзовые руки,

они будут смотреть на солнце,

катящееся через века.

Революция!

Наши дела озарены твоим светом,

мы готовы пожертвовать для тебя

жизнью,

домом,

теплом.

Встать!

когда говорят об этом,

ради чего мы живем

и, если надо,

умрем!

1939–1941

Монголия – Москва

Поэма «ОТЕЦ»

А. Г. И‑ву

Все сердце у меня болит,

Что вдруг ты стал прихварывать,

Но мать об этом не велит

С тобою разговаривать.

Наверно, сам ты не велел,

А матери – поручено.

Пуд соли я с тобою съел,

Теперь уж все изучено.

Я раньше слишком зелен был,

Себе недотолковывал,

Как смолоду бы жизнь прожил,

Не будь тебя, такого вот –

Такого вот, сурового,

С «ноль‑ноль», с солдатской выправкой,

Всегда идти готового

По жизни с полной выкладкой!

А вот как сорок с лишним лет

Вдали от вас исполнилось,

Невольно, хочешь или нет,

Вся жизнь с тобою вспомнилась,

С того начала самого,

В Рязани, на Садовой,

Где встретился ты с мамою

И я при ней – готовый.

Единственный и неродной…

И с первой стычки – в угол!

Теперь я знаю, что со мной

Тебе бывало туго.

Но взял меня ты в оборот,

В солдатскую закалку,

Как вотчим струсит, не возьмет,

Как лишь отцу не жалко.

Отцу, который наплюет

На оханья со сплетнями:

Что не жалеет, чуть не бьет

Ребенка пятилетнего,

Что был родной бы, так небось

Не муштровал бы эдак!

Все злому вотчиму пришлось

Слыхать от дур‑соседок!

Не знаю, может, золотым

То детство не окрестят,

Но лично я доволен им –

В нем было все на месте.

Я знал: презрение – за лень,

Я знал: за ложь – молчание,

Такое, что на третий день

Сознаешься с отчаянья.

Мальчишке мыть посуду – крест,

Пол драить – хуже нету!

Но не трудящийся не ест –

Уже я знал и это.

Знал, как в продскладе взять паек,

Положенный краскому,

Как вскинуть вещевой мешок

И дотащить до дому,

Как в речке выстирать белье

И как заправить койку,

Что хоть в казарму ставь ее –

Не отличишь нисколько!

Пожалуй, не всегда мой труд

Был нужен до зарезу,

Но ты, отец, как жизнь, был крут,

А жизнь – она железо;

Ее не лепят, а куют;

Хотя и осторожно –

Ей форму молотом дают,

Тогда она надежна.

Зато я знал в тринадцать лет:

Что сказано – отрезано,

Да – это да, нет – это нет,

И спорить бесполезно.

Знал смолоду: есть слово – долг.

Знал с детства: есть лишения.

Знал, где не струсишь – будет толк,

Где струсишь – нет прощения!

Знал: глаз подбитый – ерунда,

До свадьбы будет видеть.

Но те, кто ябеда, – беда,

Из тех солдат не выйдет.

А я хотел солдатом быть.

По улице рязанской

Я, все забыв, мог час пылить

За ротою курсантской.

Я помню: мать белье кладет…

– Ну как там, долго ты еще? –

В бой на Антонова идет

Пехотное училище.

Идет с оркестром на вокзал,

И мой отец – со всеми.

(Хотя отцом еще не звал

Тебя я в это время).

А после – осень, слезы жен,

Весь город глаз не сводит –

Ваш поредевший батальон

По улицам проходит.

И в наступившей тишине,

Под капли дождевые,

– Вон папа, – стиснув руку мне,

Мать говорит впервые.

– Вон папа! – Утренний развод.

Приезжему начальству

Отец мой рапорт отдает,

Прижавши к шлему пальцы.

– Вон папа! – С ротою идет,

И глаза не скосит он.

А рота – лучшая из рот,

Мишени все как сито!

Бегу к курилке во весь дух,

А там красноармейцы

Уже выкладывают вслух,

Что у кого имеется:

Что не дождешься похвалы,

Натрешь мозоль – не верит!

Что после стрельб подряд стволы

У всех аж глазом сверлит!

Гоняет в поле, в снег и в грязь,

Хоть сам и хлипкий с виду…

Стою и не дышу, боясь

Нарваться на обиду.

Но старшина, перекурив,

Подбить итог берется:

– Строг, верно, строг. Но справедлив,

Зазря не придерется.

Согласен я со старшиной:

С тобой и мне несладко!

Ты как с бойцами, так со мной,

Дня не проходит гладко!

Зато уж скажешь раз в году:

– Благодарю за службу! –

Я гордый, как солдат, иду,

Похвал других не нужно.

Солдатом быть – в твоих устах

Обширнее звучало,

Чем вера в воинский устав,

Как всех начал начало.

Не всем в казарме жизнь прожить,

Но твердость, точность, смелость,

Солдатом‑человеком быть –

Вот что в виду имелось!

Чтоб на любом людском посту,

Пускай на самом штатском,

За нашу красную звезду

Стоять в строю солдатском!

Так в детстве понял я отца:

Солдат! Нет званья лучшего!

А остальное до конца

Уж на войне доучивал.

Ни страха в письмах, ни тоски,

За всю войну – ни слова,

Хотя вы с мамой старики

И сына нет второго.

Лишь гордая твоя строка

Из далека далекого:

Что хоть судьба и нелегка,

Солдат не ищет легкого!

Как часто я себя пытал

Войны годами длинными:

Отец лежал бы или встал

Сейчас, вот тут, под минами?

Отец пополз бы в батальон,

Чтоб все яснее ясного?

Иль на КП застрял бы он,

Поверив сводке на слово?

Как вспомню прошлую войну,

Все дни ее и ночи, –

Ее во всю ее длину

Со мной прошел мой вотчим.

................

Скажу с собой наедине,

Что годы пролетают,

А мужества порою мне

И нынче не хватает.

Не скажешь вдруг ни «да», ни «нет».

Но сердце правду знает –

И там, где струсил, лег в кювет, –

Там душу грязь пятнает.

Нет хуже в памяти рубцов,

Чем робости отметины,

За каждую, в конце концов,

Быть самому в ответе мне.

Смешно, дожив до седины,

Поблажек ждать на юность.

И есть вина ли, нет вины –

Я с жалобой не сунусь.

А все же, как тогда, в войну, –

И, может, это к лучшему, –

Нет‑нет и на отца взгляну:

Как он бы в этом случае?

Я вслух об этом не спрошу,

В дверь лишний раз не стукну,

Но вот сижу сейчас, пишу

И помню неотступно,

Что свой дохаживает век

Походкою упрямой

Бесстрашный старый человек,

Невидимый судья мой;

Один из тех, на первый взгляд

Негордых и невзрачных,

Про жизнь которых говорят:

Вся, как слеза, прозрачна!

Он по бульвару в двух шагах

От вас прошел недавно,

Старик в фуражке, в сапогах

Потертых, но исправных.

В шинельке, что ни я, ни мать

Ни ласково, ни грубо

Ему не можем обменять

Десятый год на шубу.

Прошел, на лавочку присел

Со стопкой старых книжек,

Но вместо чтенья на прицел

Взял драку двух мальчишек.

И заревевшему мигнул,

Совсем как мне когда‑то:

– Эк панихиду затянул!

А ведь пойдешь в солдаты…

Не обязательно войну

Старик имел в виду.

Быть может, просто целину,

Труд, подвиги, беду…

Но на чужого старика,

Сказавшего так грубо,

Мать плачущего паренька

Скривила злые губы!

Ее‑то сын уж так ли, сяк

Минует лямку эту!

Способный мальчик, не дурак,

Других служить, что ль, нету?

Старик глядит глаза в глаза,

И женщина не сразу,

Но понимает, что нельзя

Сказать ей эту фразу;

Она под взглядом старика

Молчит на пользу сыну,

Уже унявшему пока

Свой рев наполовину.

Старик уходит. Он встает,

В ногах смиряя боль,

И на обед домой идет

К пятнадцати ноль‑ноль.

Идет, упрямый и прямой,

Враг старости смиренной,

Злой вотчим! Добрый гений мой:

Пенсионер военный.

1956–1958