Глава двадцать шестая. До чего же приятно вернуться в зону

До чего же приятно вернуться в зону! Да еще с маслом и сахаром! Наши, конечно, не в восторге от такого оборота с моим обследованием. Что поделать, напишу в медуправление и буду добиваться по‑прежнему: довели – лечите! Но чем сидеть в промерзшей, грязной больничке безо всякого толку – уж лучше дома. Мне нагревают два ведра воды, и я смываю с себя больничную угольную пыль. Телогрейка моя и белье летят в сугроб, на мороз: кто знает, что там можно было подцепить! Пусть вымерзнут до утра, потом буду стирать и чистить. И вот уже, во всем свежем, сижу у нашего «камина». Пани Лида заваривает чай. Ничего, дома и стены помогают! И еще больше стен – наша дружба.

Пять дней проходят после моего больничного приключения. Наседаем на Волкову: лечить нас будут или нет? У Тани – обострение почечной болезни, температурит похуже меня. Со мной – вообще непонятно что. Про Наташу нечего и говорить – совсем доходит.

– Женщины, вас же стали лучше кормить!

Это правда – в начале осени было еще хуже. Ну – а лечить? Осматривает, наконец, Таню, выписывает ей курс антибиотика. Обещает обеследовать и меня. И через полчаса:

– Ратушинская и Осипова, в ШИЗО! За забастовку.

Этого следовало ожидать. Неясно только, почему мне – двенадцать суток, а Тане – пятнадцать. Бастуем ведь все с одного дня и часа! Таня смеется:

– Не переживайте! Еще насидитесь!

Наши тянут все самое теплое, что только может сойти за нижнее белье. Напяливаем это все на себя в три слоя. Ну вот, теперь нас тощими не назвать! Потихоньку прихватываем термометр – вдруг удастся протащить через обыск? Этот – не медицинский, а для измерения температуры воздуха. Целуемся со всеми – и нас выводят на вахту.

– Посидите здесь!

Оказывается, «кукушка» ушла раньше, и теперь нас повезут машиной. Называется – спецэтап. Пока же мы сидим в той самой комнате, где у меня было свидание, и сердобольные дежурнячки волокут нам обед из офицерской столовой – огромное количество котлет, картофельного пюре и киселя.

– Да куда нам столько?

– Ешьте‑ешьте, там не дадут!

Довод убедительный, и мы добросовестно жуем. Нам даже весело: приятно, что едем вместе, и, кроме того – остальные пока дома. Хорошо хоть не пани Ядвигу взяли и не Наташу.

Приезжает машина, нас запихивают в «стаканы» – это мини‑камеры на одного. Сидишь, со всех сторон зажатая железом: колени упираются в дверь, спина и плечи – в стены. Надо крепко цепляться за скамейку, потому что машину кидает во все стороны по мордовскому бездорожью. Ох, кажется, добрались! Вот она, «двойка» – женский лагерь ЖХ‑385/2. Тут нас и будут держать в ШИЗО. Проводят сквозь проходную, ведут по лагерю. Лозунг: «На свободу – с чистой совестью!» Прекрасное начинание, не правда ли? Выйти на свободу несломленными, без отречения от своих взглядов, без доносов на друзей, без сотрудничества с КГБ… Лагерь действительно очищает совесть или уж уничтожает ее напрочь. Здесь становятся либо гораздо лучше, либо гораздо хуже – в зависимости от того, какое начало преобладает в человеке. Но, кажется, мы слишком буквально этот лозунг понимаем? Вряд ли оперчасть, которая такой агитацией занимается, имела в виду именно это.

Да, действительно, кампания под этим лозунгом не имеет ничего общего с нашей трактовкой. Просто уголовный розыск завален кучей нераскрытых дел. А как же стопроцентное раскрытие преступлений? Вот и взялись за зэков давайте, помогайте милиции! Вы попались на квартирной краже – не знаете ли про другие случаи? Может, ваши приятели воровали – так дайте показания, помогите закону! Или, ненароком, сами согрешили? Самое время идти к оперу и каяться. Срок вам вряд ли добавят: одна кража или три – для закона безразлично. А вот внеочередную посылку вам могут и разрешить, в поощрение. А если даже ничего больше за вами нет – идите, возьмите на себя преступление – другое. Опер вам поможет выбрать подходящее дело, над которым бедная милиция уже извелась. Они его закроют с вашей помощью и улучшат свою отчетность. А про вас напечатают в специальной лагерной газете «Ударные темпы»: «Осужденный К. последние полгода не мог спать спокойно. Его мучили воспоминания о двух совершенных им угонах машины, которые он утаил на следствии. Он вспоминал слова старушки‑мамы: «Сынок, живи честно! А если и оступишься – признайся, легче будет». Но вряд ли осужденный К. решился бы признаться, когда бы не тактичная, вдумчивая воспитательная работа начальника оперчасти В. П. Корытина в учреждении, где начальником тов. Горин. Он неоднократно мягко убеждал осужденного К. очистить свою совесть перед законом. И вот однажды вечером осужденный К. смело открыл дверь в оперчасть – он не хотел больше ничего скрывать. Теперь осужденный К. твердо встал на путь исправления – перевыполняет норму на 20–30 процентов, соблюдает внутренний распорядок, вступил в секцию внутреннего порядка. За примерное поведение он премирован внеочередной посылкой».

Такие захватывающие истории мы будем читать в этой газете как раз тут, на «двойке». У нас в зоне ее не достать: газета только внутриведомственная и выносу на свободу не подлежит. А мы – как знать – вдруг исхитримся передать ее на свободу? Вот и получается, что все зэки Советского Союза обязаны выписывать такие газеты – хотят они того или нет. Кроме политических, которым легче подписаться на дефицитную «Иностранную литературу», чем на «Ударные темпы». На «двойке», к счастью, о таких тонкостях не знают, и когда мы будем тут сидеть в ПКТ, библиотекарша станет пихать нам в кормушку целые подшивки. По этим подшивкам мы изучим все воспитательные кампании последних лет. Но до ПКТ нам еще полгода, а в ШИЗО газет не положено, и вообще никакой бумаги – даже туалетной.

Идем в сопровождении дежурнячки и офицера через зону. Народ тут такой же заморенный, как в больничке. Серые лица, серые или синие телогрейки. Серые бараки, серые заборы. Даже снег, припорошенный угольной пылью, утратил свою белизну. Ярко выделяются только красные нарукавные повязки на некоторых зэчках. Это и есть Секция Внутреннего Порядка. Их дело – следить за этим самым внутренним порядком, и если что‑доносить. В лагерях их люто ненавидят. Я должна с прискорбием сообщить, что в зэковской интерпретации СВП расшифровывается куда циничнее: Сучка Вышла Погулять. Лагерное начальство об этой ненависти знает и вполне удовлетворено – зэков надо натравливать друг на друга, иначе с ними не сладишь. Почему же Подуст и старалась забить между нами клинья, как не из этих соображений? Удалось бы ей это – сами бы друг друга ели поедом, гораздо эффективнее, чем она. За нами – сдержанный шепоток:

– Политичек ведут!

Самая отчаянная кричит издали:

– Девочки, в ШИЗО или в ПКТ?

Отвечаем:

– ШИЗО! Осипова и Ратушинская!

Дежурняка, не надеясь урезонить нас, грозится кулаком в безоблачную даль:

– Ох, Деркаева, дождесси ты у меня!

И бубнит под нос весь остаток дороги:

– И возют, и возют этих политичек. Будто нам своих урок не хватает! Ну построили бы у себя на «тройке» ШИЗО, да туды и сажали бы. А тут возися с ими!

Как обращаться с таинственными политичками – они не знают. Уже говорить нам «вы» для них – непривычное напряжение. Это потом, получив инструкции из КГБ, они будут сдирать с нас всю одежду и даже однажды подступят с гинекологическим обыском – но тут же получат отпор и предпочтут не связываться. А пока они с нами осторожничают. Отбирают наши мешки и запихивают в камеру без лишних слов.

Камера небольшая, на четверых. Шесть шагов в длину, а в ширину и четырех не будет. Деревянный пол, прогнивший от сырости. В одном углу доски совсем истлели, и там зияет дыра. Из нее идет запах погреба и выползают мокрицы. Окно зато огромное – полтора на полтора метра. Зарешеченное, конечно. В тоненькие деревянные перегородки вставлены квадратики стекла с две мои ладони. Натурально, об оконной замазке речь не идет, каждый просто прижат четырьмя гвоздями. Поскольку и рама кривая, и квадратики нарезаны сикось‑накось, образуются щели – такие, что палец просунешь. Позже я подсчитаю общую длину этих оконных щелей и получится – тринадцать метров. Теперь нам, впрочем, не до щелей: два стекла вообще выбиты, и декабрьский ветер наметает в камеру снежок. Колотим в дверь:

– Переведите в другую камеру!

Это для местной публики непросто. Камера номер семь – исконно политическая, ее держат специально для нас. Тут нам и ШИЗО, тут нам и ПКТ. Уголовницы – в соседних, и держать нас вместе строго‑настрого запрещено.

– Подождите до утра, вставят вам стекла!

Ага, «подождите»! Да мы тут до утра околеем. А кроме того, знаем: если согласимся ждать – все пропало. Утром стекол, конечно, не будет – и нам скажут «подождите до завтра».

– Ужин забирайте. Сегодня голодный день.

«Голодный» – значит, баланды не дают, только сто пятьдесят граммов хлеба. Это – по норме, но как взвесить сунутые нам в дверную прорезь два мокрых корявых ломтика? Мы, однако, взвешивать их и не намерены:

– Пока не переведете в другую камеру – пищи не принимаем.

– Хорошо, сейчас позову ДПНК.

Дежурный помощник начальника лагеря – для зэков грозная фигура. Он имеет право отправлять в ШИЗО и вообще вершить суд и расправу. Но нам его‑то, голубчика, и надо. Появляется тощая нескладная фигура – Кочетков Василий Иванович. Фамилию я запоминаю сразу – не так по зэковской привычке, как потому, что начинает меня мучить: где‑то я эту фамилию много раз встречала, но где – хоть убей… Потом, уже после его ухода, до меня дошло – это автор школьных наших учебников по математике! Так и выплыла из памяти заляпанная чернилами обложка… Однофамилец, конечно: нашего Василия Ивановича заподозрить в авторстве учебника немыслимо. Он, даже для тюремщика, патологически глуп. Доживает здесь до пенсии, подпирая ушами офицерскую фуражку. Вот, опять сползла… И ему‑то, бедняге, принимать ответственное решение – переводить нас в другую камеру или нет? Принимать быстро, хотя бы потому, что Таню он хорошо знает – по ее четырехмесячной голодовке как раз тут, в этой камере. И как уголовницы взбунтовались в ее поддержку – не забыл.

– Подождите, я пойду позвоню.

Правильно, догадался снять с себя ответственность: пусть другой дядя решает. Ну, беги скорей звони, на улице‑то минус пятнадцать! Греем дыханием руки и ждем.

– Женщины, переходите в восьмую!

Открывают нам эту восьмую по той же системе, что и нашу: сначала – два замка и задвижку на внешней двери, потом железную дверную решетку.

– Располагайтесь!

Окно тут целое, но все равно в камере валит пар изо рта. Объясняют, что отопительные трубы где‑то в лагере прорвало, но завтра починят. Это традиция всех лагерей: как морозы – так обязательно рвутся трубы. И вовсе не для того, чтобы мучить зэков – просто лагерные хозяйства в безнадежном состоянии по всей Мордовии. На пушечный выстрел вокруг работать никто не умеет – все же тюремщики. Толковый слесарь – на вес золота, да только золота у начальника лагеря нет. Потому всегда нет стекол, периодически исчезает электричество, то и дело перебои с водой – что тут говорить про отопление… Что же, начальнику лагеря закрывать из‑за этого учреждение? Посидят и без воды, и без света – не на курорт приехали! Не завезли рыбу перекантуются недельку на урезанном пайке! Слава Богу, краски хватает, и перед каждой комиссией можно все покрасить, чтоб приличней выглядело. Поэтому наш несчастный барак ШИЗО‑ПКТ мажется то и дело: то серой краской, то зеленой. Дежурнячки ходят по коридору пятнистые и злые, как пантеры, но нас вежливо предупреждают:

– Пойдете выносить парашу – к стенкам не касайтесь! Опять покрасили…

Параша – это целый агрегат из сварного трехмиллиметрового железа. Официальное его название – туалетный бачок. Канализации, естественно, здесь нет. Помня удельный вес железа и формулы измерений цилиндра, я как‑то не поленилась высчитать, сколько эта параша весит пустая, сама по себе. Получилось – двенадцать килограммов. От нее к тому же тянется железная цепь, а на конце цепи – метровый железный штырь. Он вставляется в специальную сквозную дырку в стене и со стороны коридора прихватывается винтовым запором. Почему‑то тюремные правила требуют, чтобы параша была прикована к стене – и дежурнячки, чертыхаясь, каждое утро отвинчивают из коридора гайки, а потом опять завинчивают. Емкость этого сооружения тридцать литров, значит, в наполненном состоянии, да с цепью и штырем, оно потянет примерно на сорок четыре килограмма. Таскать это хозяйство надо вдвоем – одной не поднять. Для этой цели к параше приварены кастрюльные ушки.

Почему я так много внимания уделяю этому несимпатичному устройству? Да как же – это был важный аспект нашей жизни! В общей сложности я провела семь месяцев в ПКТ и четыре – в ШИЗО, и каждый Божий день начинался с того, что мы, сгибаясь в три погибели, тащили нашу красавицу по коридору, сволакивали вниз по обледенелым ступенькам, а потом по снежку, до выгребной ямы. И обратно в камеру.

– Женщины, опять забыли вставить штырь! Что, застрял? Да пропихните, пропихните! Сил, что ли, у вас нет?

Мы таскали ее и в «голодные дни», и в «сытые», и в голодовках. В остальное время суток мы ею – дышали.

– Отбой!

Приходит дежурнячка с ключами, открывает замок и откидывает нам дощатые щелястые нары. Постели не положено, переодеваться на ночь – тоже. Мостимся на холодных досках, подложив тапочки под голову. Это не сон: ненадолго впадаешь в беспамятство и снова крутишься на нарах от холода. Все кажется, что можно найти позу, при которой будет теплее. Зато, дойдя до полного изнеможения под утро, короткими вспышками видишь удивительно яркие, замечательной красоты сны. Часто слышишь музыку, наплывают восхитительные запахи. Почти во всех этих снах можно летать. Нигде, кроме ШИЗО, мне такие сны никогда не снились, хотя летаю я до сих пор – натренировалась.

– Подъем, женщины! Парашу выносить.

8 декабря 1983 года.

Date: 2015-10-21; view: 306; Нарушение авторских прав