Глава IV. Осада Полтавы 2 page

С начала марта 1709 г. Петр уже совершенно уверен в «воровстве» кошевого Гордиенко и измене в Запорожье и настоятельно требует от Шереметева и Меншикова самых скорых и решительных мер. "Запорожцы, а паче дьявол кошевой, уже явной вор", — пишет царь 4 марта Меншикову.[463]

А спустя четыре дня идет грозное распоряжение Шереметеву о том, чтобы не допустить запорожцев до соединения со шведами: "а ежели допустите и по сему не учините, тогда собою принуждены будите платить".[464]

В течение всего марта и апреля запорожцы серьезно озабочивают Петра. "А наипаче тщитца каналию запорожскую и сообщникоф ix iскоренять", — этот мотив господствует в переписке Петра того времени.[465]

Тревожные слухи об успехах пропаганды мазенияца запорожского кошевого «Кости» Гордиенко все усиливались. "Однако ж хотя кошевой вор сколко может к неприятелской стороне казаков склоняет, токмо болшая часть оных желают быть против неприятеля, для чего уже от нас несколько знатных людей туда послано, дабы вора кошевого опровергнуть… Кошевой вор пишет уневерсалы за Днепр в Чигирин, прельщая к мазепиной стороне", — пишет Григорий Долгорукий Меншикову 16 марта 1709 г. и посылает тотчас Галагана (раскаявшегося мазепинца) в Чигирин, чтобы "от всех шатостей стеречь Заднепровскую сторону".[466]

В бумагах Меншиковского фонда в архиве ЛОИИ есть полуистлевший обрывок (весь фонд поступил в очень ветхом состоянии), из которого можно, хоть и с большим трудом, понять, что дело идет о последствиях поражения полковника Кэмпбела ("Кампбел"). Запорожцы, по-видимому, если верить им, взяли в плен 154 "великороссийских человека", из какого числа половину отослали к крымскому хану, а другую половину — шведскому королю. Далее эти подосланные «шпиги» (так именуются в наших документах шпионы и лазутчики) сообщили, что согласно "прежнему положению" ("по преж… полож…"), т. е. соглашению "меж им кошевыми в войске запорожском и королем шведским — итти на Москву с ардами имеет салтан един". А пойдет «салтан» муравским шляхом "в великоросийские слободы". Кошевой же рассылает "во все городы полтавского полку листы, чтобы казаки готовились все до войска".[467]

Очевидно, предусмотрительный «Костя» Гордиенко приглашает «салтана», чтобы тот вторгся в великорусские «слободы» "един", без запорожцев, которым, конечно, безопаснее было находиться под крылышком шведской армии и ждать дальнейших событий, не разлучаясь с шведами.

Из сохранившегося в бумагах Менщикова в крайне поврежденном виде и поэтому почти вовсе непонятного обрывка ("отрывка письма") можно уразуметь, что кошевой Гордиенко требует от кого-то, кому он пишет, чтобы "не пускали москалей в город", а искали бы способов сопротивляться им: "маючи сто… способу дати отпор оным, бо если вселится уже тая проклятая Москва, то и вам там за не… не будет доброго мешканья".

На обрывке сохранилась дата: "марта 22 день 1709 року" и подпись: "Гетман Костянтан Гордеенко кошовый войска запо… (рожского. — Е. Т.) низового". Неясно, откуда именно писано письмо (З Ново…..рода").[468]По-видимому, это нечто вроде циркулярного воззвания.

Насколько мало была популярна измена Мазепы в рядах казачьей массы, явствует из успеха мероприятий Скоропадского.

Одним из заданий нового гетмана Скоропадского было по возможности «верстать» казаков в драгуны. Таково было желание царя. Делалось это, пока шла война, в довольно обширных размерах. Например, из одних только чугуевских казаков Скоропадский "набрал… в драгуны" 900 человек; "и люде гораздо добры и артикул зело поняли твердо", — хвалит их гетман.[469]Дух воинской дисциплины в драгунских полках был сильнее, чем в полках казачьих, и этим-то руководились Петр и Меншиков, проводя данную меру.

Последнюю попытку покончить с запорожской изменой без кровопролитного штурма Сечи Петр сделал 17 мая, послав грамоту "наказному кошевому" Кирику Конеловскому. Он обещает прощение в случае немедленного раскаяния и ставит на вид полную безнадежность положения изменников: "А оборонить вас от гнева нашего некому, ибо швед ныне и сам от войска нашего окружен и под Опошнею побит и, потеряв пушки и знамена и немалое число людей, ушел от войск наших. А из-под Полтавы и из всего Малороссийского краю уповаем его, с помощью вышнего, прогнать вскоре. А Лещинский разбит и загнан от войск наших за Вислу. А с салтановым величеством и со всеми его поданными и Крымскими и Буджацкими ордами у нас, великого государя, мир и тишина содержится".[470]

Петр пометил свою грамоту: "Дан в обозе нашем под Полтавою маия в 17 день 1709 году", но на самом деле он прибыл под Полтаву лишь 4 июня. Явно предполагалось, что на запорожцев более внушительное впечатление должно было произвести близкое присутствие Петра, который на самом деле в это время находился еще в Троицком, в Азовских местах.

Поход весной 1709 г. Григория Волконского и Яковлева против Сечи показывал, что с запорожской изменой решено расправиться беспощадно, потому что в этот момент она могла заставить Станислава Лещинского очень серьезно отнестись к приглашениям и улещиваньям Мазепы поскорее пожаловать на помощь шведам. Взяв Переволочную, где было "казаков с тысячу, да жителей с две тысячи", Волконский и полковник Яковлев "воровских запорожцев и жителей вырубили, а иные, убоясь, разбежались и потонули в Ворскле и Переволочну, так и Кереберду (sic. — Е. Т.) выжгли".[471]

Гулявшие по Украине отдельными ватагами запорожские казаки, имевшие своей базой Сечь и наводившие панику на население, которое не пожелало пойти за Мазепой, представляли собой серьезную опасность. Меншиков, которому Петр поручил покончить с Сечью, отрядил туда полковника Яковлева, и тому удалось после очень тяжелых усилий и больших жертв взять Сечь. Он сжег ее до основания и подверг попавших в его руки суровейшим казням и репрессиям. Солдаты Яковлева были страшно ожесточены тем, что запорожцы в дни, предшествовавшие сдаче, подвергали взятых ими в плен солдат неслыханным истязаниям, калеченью, издевательствам и пыткам всякого рода. Разъярены солдаты были против запорожцев и за первоначальные нежданные нападения на отряд Кэмпбела и больше всего за их измену родине. Сечь погибла в потоках крови. Тогда же была частично сожжена Переволочная и другие поселки по Ворскле и Днепру. Все это происходило в середине мая.

Приведем некоторые подробности о разгроме Сечи.

Полковник Яковлев с сильным отрядом выступил еще в самом конце апреля 1709 г. из Киева и, преодолев у Переволочной сопротивление высланной против него запорожской части, 14 мая подошел к Сечи и начал атаку. Сначала запорожцы одержали верх, перебили около трехсот человек из отряда Яковлева, взяли пленных и после страшных пыток умертвили их всех. Но к вечеру положение круто переменилось. К Яковлеву подошла подмога, драгуны, посланные Григорием Волконским. На свою беду запорожцы обознались и приняли издали приближающееся русское войско за крымских татар, которых они все время ждали. Они вышли поэтому навстречу и тут были вконец разгромлены. Русское войско на плечах хлынувших назад запорожцев ворвалось в укрепление Сечи, перебило почти всех, кого там нашло, кроме арестованных зачинщиков: "знатнейших воров", как выразился Меншиков. А "все их места" велено было разорить, "дабы оное изменническое гнездо весьма выкоренить".

Известие о разгроме Сечи Петр получил 23 мая. "Сегодня получили мы от вас писмо, в котором объявляете о разорении проклятого места, которое корень злу и надежда неприятелю была, что мы, с превеликою радостию услышав, господу, отмстителю злым, благодарили с стрелбою", — писал царь Меншикову.[472]И в тот же день он извещал царевича: "Сего моменту получили мы ведомость изрядную от господина генерала князя Меншикова, что полковник Яковлев с помощию божиею изменничье гнездо, Запорожскую Сечь, штурмом взял и оных проклятых воров всех посек и тако весь корень отца их, Мазепы, искоренен".[473]Полетели от Петра письма к Шереметеву, Кикину, Апраксину, возвещая радостную новость.

Поздно поняли запорожцы, куда завела их измена. Уже работая в шведском лагере под Полтавой, они горько жаловались и раздражались.

Ненависть части запорожцев к Мазепе, соблазнившему их на измену, дошла до таких размеров, что, конечно, только шведы спасали "старого гетмана" от расправы. Это чувство открыто сказалось впоследствии во время панического бегства Карла и его спутников от Переволочной в заднепровские степи. Беглецы уже приближались к Бугу, когда вдруг, по свидетельству очевидца графа Понятовского, произошло следующее. "На третий день в ночь в лагере возникла тревога. Казаки, которые возмутились против Мазепы, хотели разграбить его телеги, где у него были большие ценности, а его самого схватить и выдать царю". Король Карл XII просил Понятовского успокоить казаков, что ему и удалось. Мазепа был спасен от неминуемой гибели: казаки твердо знали, что царь им все простит и богато одарит за выдачу старого изменника, за которого он спустя короткое время обещал туркам триста тысяч рублей — сумму колоссальную по тому времени.[474](Смерть спасла Мазепу в сентябре 1709 г. от ожидавшей его участи.)

Запорожцы и тут опоздали. Они послушались Понятовского и оставили Мазепу в покое, а спустя некоторое время, когда беглецы уже примчались к Бугу, их настигла русская погоня. Карлу XII и Мазепе удалось переправиться через Буг, но мазепинцы-запорожцы были большей частью изрублены на месте или взяты в плен Григорием Волконским.

Измена части запорожцев делу русской национальной обороны, погубившая Сечь, имела, как уже сказано, известное влияние на окончательное решение Карла. Следует сказать, что сначала Мазепа говорил королю, чтобы он не шел к Полтаве и не брал Полтаву. Он говорил как бы от имени запорожцев и убеждал короля, что Запорожье будет обеспокоено, если шведы войдут в Полтаву, которую они, казаки, считают своей. А потом вдруг те же запорожцы стали настоятельно просить короля поскорее взять город. Шведские летописцы похода даже с некоторым удивлением отметили эту странную непоследовательность. Но на самом деле особой загадочности в этом нет. Ведь в обоих случаях высказывались пожелания не запорожцев, а Мазепы, объяснявшегося с королем от имени запорожцев. И, как всегда, когда речь идет о поступках или заявлениях Мазепы, ключом к разрешению всех этих мнимых загадочностей является личный интерес "старого гетмана", "доброго старика", как его называет свидетель Адлерфельд (сам гораздо более «добрый», чем проницательный). Дело в том, что сначала, когда Мазепа еще не утратил веры ни в переход вслед за ним всей Украины на сторону Карла XII, ни в шведскую конечную победу над Россией, он не имел оснований желать, чтобы Полтава, которая могла бы заменить сгоревшую столицу Гетманщины Батурин, попала в бесцеремонные хозяйские руки шведских голодных солдат. И тогда он определенно не хотел пускать Карла к Полтаве и говорил, что это может отпугнуть запорожцев. А затем, когда он увидел, что Шереметев уже подошел к Полтаве, когда он оценил всю сложившуюся обстановку, тогда ему представилось, что шведы непременно должны загородить собою продвижение русских войск к Днепру и спасти запорожцев от неминуемой гибели, потому что «Косте» Гордиенко с русскими войсками уже никак не справиться. И тут, в этом вторичном пожелании, чтобы Карл осадил и взял Полтаву, Мазепа, несомненно, имел полное право выдавать это свое пожелание за просьбу запорожцев. Им тоже, конечно, представлялось гораздо более безопасным, если между шереметевской армией и запорожскими куренями будет такое надежное, как им казалось, средостение, как шведский король со своим войском.

Так или иначе, решение короля было принято бесповоротно. Он подошел к Полтаве, а раз подойдя, он уже считал порухой своей чести отступить, не взяв города. Его окружение знало, что те, сравнительно еще не такие частые в военной карьере Карла XII, неудачи, которые больше всего приносили вреда шведской армии, происходили обыкновенно именно вследствие этой характерной манеры короля: приковывать к ногам своим тяжелые гири, ставя перед собой цель, отказаться от которой ему ни за что не хочется и которая путает все расчеты. Так, он после занятия Гродно в 1706 г. потерял месяцы, погубил много людей, гоняясь за уходившей на Волынь русской армией, так и не догнав ее и не имея возможности ее истребить или взять в плен, даже если бы он ее и догнал. Так было с Веприком, у которого он положил большой отряд и несколько десятков ценнейших боевых офицеров и который вовсе не стоил таких усилий и таких безмерных жертв. Так было и раньше, в 1704 г., когда он навязал себе на шею Станислава Лещинского, которого уже современники Карла называли тяжелым жерновом, висящим на шведском короле.

Так было в конце апреля 1709 г. и с осадой Полтавы. Но если уже почти всем в русской армии и многим в шведском штабе была ясна неудача завоевательных замыслов Карла, то ему самому и большинству по-прежнему веривших в него солдат она еще ясна не была. Мы увидим, что и эти чувства, с которыми, казалось, сроднился шведский солдат, тоже стали ослабевать в месяцы полтавской осады. Во всяком случае, если одержать победу и выиграть проигранную войну уже ни при каких условиях было невозможно, то все же, не будь этой трехмесячной остановки у Полтавы, было бы время исполнить совет Пипера отойти к Днепру и не погибла бы шведская армия целиком, не попала бы она вся, от фельдмаршала до кашеваров, в гроб или в плен, и не кончилось бы вторжение шведского агрессора, даже и вполне побежденного, такой катастрофой и такой постыдной капитуляцией. Так считали многие из уцелевших после Полтавы «каролинцев» (в том числе Гилленкрок).

Не только Гилленкрок видел надвигающуюся катастрофу. С ним совершенно согласен был министр Пипер, против него уже мало спорил сам фельдмаршал Реншильд. Гилленкрок, генерал-квартирмейстер и вообще очень недоступно и гордо державшийся человек, снизошел даже до того, что стал просить двух полковников, ничтожных фаворитов, состоявших при Карле, Нирота и Хорда, пользовавшихся в тот момент милостью, чтобы они подействовали на короля. Но ведь Нирот и Хорд только потому и пользовались фавором, что поддакивали Карлу всегда и во всем. И хотя они тоже вполне были согласны с Гилленкроком и Пипером, но не посмели рисковать своим положением и отступились от дела, когда Карл нахмурился.

Трагизм для шведов заключался в том, что положение в самом деле было безвыходным, даже еще в большей степени, чем это казалось Гилленкроку и Пиперу.

Провианта становилось совсем уж мало. Мы уже видели, как в Белоруссии в самом начале похода шведам пришлось находить и откапывать хлеб и другие продукты, которые крестьяне прятали от неприятеля под землей. На Украине в Ромнах и других местах происходило то же самое. В Великих Будищах, где Карл пребывал со своей главной квартирой и значительной частью армии до 11 мая 1709 г., откапывать эти спрятанные от врага продукты приходилось с большим трудом и даже опасностями: "они были зарыты очень глубоко… и были полны ядовитых испарений", — повествует очевидец Нордберг. Продукты гнили, долго лежа под землей: "те, кого при открытии этих складов спускали туда на веревке, задыхались уже на полпути до такой степени, что лишались слова. Некоторые из них погибли таким образом".[475]И все-таки уж то было для шведов хорошо, что этих попорченных и зловонных продуктов было много, разборчивыми быть не приходилось. Важно было и то, что нашлось много травы, и шведы занялись усердно косьбой. Около десяти недель провел Карл с армией в Великих Будищах перед тем, как пришлось перекочевать в Жуки, когда "припасы начали становиться редкими". Сначала, впрочем, "нельзя было жаловаться (в Жуках. — Е. Т.), что совсем не было продовольствия". Но вот припасы, которые были только «редкими», стали уже "чрезвычайно редкими, и со всех сторон слышны были жалобы и ропот, и, чего прежде никогда не бывало, шведские солдаты ничего так не желали, как решительных действий, чтобы добиться или смерти или хлеба".[476]Войска Карла стояли в глубине враждебной страны, ведущей против них одновременно и регулярную войну и народную.

Сведения о численности и о состоянии шведской армии, поступавшие к Петру в течение всей весны и начала лета 1709 г., были довольно разнообразны, тем более что иногда шпионы и взятые "многие языки" при своих подсчетах имели в виду только основную регулярную шведскую армию, основное ядро, уцелевшее от воинства, с которым Карл XII вторгся в русские пределы, а другие присчитывали также и нерегулярные силы, вроде волохов и мазепинцев.

23 марта 1709 г. Григорий Скорняков-Писарев предвидит скорое и счастливое окончание войны, потому что неприятеля "уже немного видеть можно, понеже по единогласному оказыванию многих языков, также и шпионов, войск неприятельских обретается только с 16 000 или 17 000".[477]Скорняков-Писарев имеет в виду именно регулярную армию исключительно: тридцать полков, в каждом из которых числится от пятисот до шестисот человек, "кроме гвардии", в которой численный состав каждого полка несколько выше. У Карла 19 с небольшим тысяч человек прекрасной шведской армии и отряд казаков-запорожцев, затем казаков, пришедших с Мазепой, и небольшой польский отряд Понятовского — в общей сложности около 12 тыс. человек, а по другим подсчетам, и 10 тыс. не было. Но вполне полагаться ему можно было только на 19 тыс. шведов. Пушек у него очень мало, а пороху еще меньше. Русская армия не в 1 раза, как полагали шведы, а, считая с уже приближавшейся с востока нерегулярной конницей, точная численность которой не была известна, в 2 раза больше шведской и очень легко может стать еще больше.[478]Пороха у русских очень много, артиллерия у них лучше, чем была во всю войну. А они и раньше доказали, что умеют ею пользоваться. Провианта у шведов мало, он плох и быстро истощается. У русских — теперь сколько угодно. Оставаться на месте, осаждая Полтаву, которая не желает сдаваться и ведет отчаянную оборону, просто непосредственно опасно, потому что сами осаждающие в осаде: Карл осаждает Полтаву, а Шереметев «осаждает» Карла, и если русские нападут, то шведская армия окажется между двух огней: между пушками коменданта Полтавы Келина и конницей, пехотой и артиллерией Шереметева. Но если не оставаться на месте, то что же делать? Гилленкрок и Пипер имели готовый ответ: уходить за Днепр.

Многие среди русского командного состава, подобно Алларту, боялись в течение июня не сражения, в исходе которого сомнения у них почти не было, но только как бы "короля шведского за Днепр не перепустить". Покончить с шведами полным их уничтожением и "славолюбивому королю шведскому мир предписывати" вот уже о чем шла речь в ставке Петра тотчас по приезде царя под Полтаву.[479]Но мы, зная положение несравненно полнее, чем тогда мог знать и знал шведский король, видим ясно, что и уйти-то было уже крайне затруднительно. Куда именно, т. е. к какому месту Днепра, уходить и где переправляться? Идти на юг и переправляться у полувыжженной Переволочиой и трудно, так как сожжены или угнаны прочь все перевозочные средства, да и нет смысла оказаться затем в голодной и безводной пустыне. Значит, нужно идти на запад, к Киеву. Но весь большой район между Полтавой и Киевом укреплен. У русских есть там опорные пункты — и Нежин, и Прилуки, и Липовцы, и Пирятин, и Лубны, и Лукомье, и армия Скоропадского, опирающаяся на эти пункты и защищающая их. Да еще нужно сначала добраться до этой линии, пройти мимо таких пунктов, как Хорол, Миргород, Сорочинцы, и пройти при преследовании со стороны главных сил Шереметева, стоящих на Ворскле у самого шведского расположения, нужно переправляться при подобных условиях через Псел, через Сулу, через мелкие безымянные украинские речонки и совершать весь этот долгий путь, теряя людей и лошадей, падающих от усталости и недостатка корма, и подвергаясь постоянным налетам русской регулярной и нерегулярной конницы. А добравшись до отрядов Скоропадского, шведское войско опять-таки очутилось бы между двух огней: между Скоропадским впереди себя и Петром и Шереметевым с флангов и с тыла. Все было плохо, но хуже всего было оставаться на месте, продолжая осаду Полтавы. "Я боюсь, сказал Гилленкрок, обращаясь к Гермелину, Нироту и Хорду, — что если только какое-нибудь чудо нас не спасет, то никто из вас не вернется из Украины, и король погубит свое государство и землю и станет несчастнейшим из всех государей". Но Карл не желал ничего и слышать. Гилленкрок считал осаду Полтавы лишенной всякого смысла. Он так и поставил вопрос перед фельдмаршалом Реншильдом: не может ли Реншильд ему объяснить, зачем шведам осаждать Полтаву? На это фельдмаршал дал классический по-своему ответ, ярко характеризующий положение в ставке Карла XII, и как смотрел король и его ближайший помощник на осаду Полтавы: "Король хочет до той поры, пока придут поляки, иметь развлечение" (в свою шведскую речь Реншильд тут вставил французское слово, обозначающее развлечение, забаву: amusement). "Это дорогое препровождение времени, которое требует большого количества человеческих жизней. Король поистине мог бы доставить себе лучшее занятие", — возразил Гилленкрок. "Но если такова воля его величества, то мы должны быть довольны", — ответил фельдмаршал Реншильд, прекращая разговор.

Все-таки граф Пипер отважился опять заговорить с Карлом об уходе от Полтавы. На это он получил такой ответ: "Если бы даже господь бог послал с неба своего ангела с повелением отступить от Полтавы, то все равно я останусь тут". А когда генерал-квартирмейстер Гилленкрок в последний раз заявил, что он не желает, чтобы потом ответственность за грядущую неудачу свалили на него, то король ответил: "Нет, вы не виновны в этом. Мы берем ответственность на нас (Карл говорил о себе, как тогда было принято при дворе, во множественном числе — Е. Т.). Но вы можете быть уверены, что дело будет выполнено быстро и счастливо".

"Чудо", от которого Гилленкрок единственно ждал спасения, казалось, явилось. Это посланное предложение об обмене пленными от Головкина было получено 2 апреля в шведском лагере, тут же Головкин предлагал также условия для прекращения войны. Петр согласен был мириться, если Карл признает за Россией окончательное владение всеми городами и областями у Балтийского моря, какие до сих пор завоеваны русскими и которые встарь, уже принадлежали русским. Другим условием царя было: обе стороны не должны вмешиваться в польские дела.

В сущности это было поистине совсем неожиданным спасением для шведов в положении, в какое они попали. Но Карл дал ответ нижеследующего содержания: "Его величество король шведский не отказывается принять выгодный для себя мир и справедливое вознаграждение за ущерб, который он, король, понес. Но всякий беспристрастный человек легко рассудит, что те условия, которые предложены теперь, скорее способны еще более разжечь пожар войны, чем способствовать его погашению".[480]С этим ответом и был отправлен офицер на русские аванпосты.

Не только Карл и его штаб усматривали в Полтаве место, где можно создать временный центр управления шведской армией, но, по-видимому, так на этот город смотрел и Петр. 27 ноября 1708 г. он пишет полтавскому полковнику Ивану Левенцу, что к ним в подмогу идет бригадир князь Волконский, и царь выражает убеждение, что Полтава так же не допустит к себе шведов, как это сделали Стародуб и Новгород-Северский.[481]Петр упоминает именно те два города, которые намечались шведами как их главная квартира на зимние месяцы. Когда он писал этот указ, шведы занимали еще Ромны и Гадяч, но, конечно, эти города не могли равняться по своему военному и политическому значению ни со Стародубом, ни с Новгородом-Северским, ни с Полтавой.

Комендантом Полтавы был назначен А. С. Келин.

В шведской историографии передается неверный факт, будто в Полтаве перед назначением Келина комендантом был имевший связи с Мазепой Герцык. Это неверно: Герцык, бывший полковник Полтавского полка, умер лет за 20 до войны, а тот Герцык, который был в Полтаве и бежал к Мазепе в 1708 г., вовсе не был ни полковником, ни комендантом Полтавы.

Назначив полковника А. С. Келина, Петр сделал в высшей степени удачный выбор. Алексей Степанович Келин был представителем типа, очень часто встречающегося в русской военной истории: геройски мужественный, стойкий, простой, терпеливый человек, заслуживший полное доверие солдат и населения, готовый без громких фраз, но и без малейших колебаний положить за родину свою голову в любой момент, когда это потребуется. Отрезанный от русской армии, он обнаружил в страшные месяцы осады большую распорядительность, неослабную энергию, уменье вдохнуть бодрость в своих людей, способность максимально использовать боевую готовность и патриотический дух всего полтавского населения. На предложение сдать город он ответил категорическим отказом.

Генералы шведского штаба очень обеспокоились, зная, что при упрямстве короля он ни за что не пожелает отступить от дела. Пипер и Реншильд (а до сих пор фельдмаршал Реншильд поддакивал своему повелителю) согласны были с Гилленкроком, что осада Полтавы, затеянная королем, дело очень тяжелое, внушающее тревогу. Решающий разговор с королем имел генерал-квартирмейстер Гилленкрок. "Вы должны приготовить все для нападения на Полтаву", — так начал эту беседу король. "Намерены ли ваше величество осаждать город?" — "Да, и вы должны руководить осадой и сказать нам, в какой день мы возьмем крепость. Ведь так делал Вобан во Франции, а вы наш маленький Вобан". — "Помоги нам бог с таким Вобаном. Но как бы велик он ни был, все-таки, я думаю, что он имел бы сомнения, если бы он видел здешний недостаток во всем, что необходимо для такой осады". На это король возразил: "У нас достаточно материала, чтобы взять такую жалкую крепость, как Полтава". — "Хотя крепость и не сильна, — ответил Гилленкрок, — но гарнизон там сильнее, в нем 4 тыс. человек, не считая казаков". На это у короля оказался его вечный аргумент: "Когда русские увидят, что мы серьезно хотим напасть, они сдадутся при первом же выстреле по городу". Гилленкрок знал эти раз навсегда попавшие в упрямую голову Карла на его несчастье «нарвские» иллюзии уже восьмилетней давности. "Мне то кажется невероятным, — сказал он. — Я скорей думаю, что русские будут защищаться до крайности, и затем трудные осадные работы истощат вашу пехоту". — "Я вовсе не имею в виду употреблять для этих работ мою пехоту, а запорожцев Мазепы"."Ради бога, прошу ваше величество подумать, возможно ли, чтобы осадные работы выполняли люди, которые никогда такими вещами не занимались, с которыми можно объясняться только при помощи переводчика и которые убегут прочь, как только работа будет для них обременительна и как только они увидят, что их товарищи падают под пулями осажденных?" Король не согласился и не стал уверять, что запорожцы не разбегутся, потому что им будут хорошо платить. Тогда Гилленкрок решил коснуться больного места шведской армии в тот момент: "Если даже запорожцы дадут запречь себя в работу, то ведь ваше величество не имеет пушек, которые было бы возможно пустить в ход с успехом против валов, обнесенных палисадами". Но у Карла всегда был готов ответ на любое возражение, если ему чего-нибудь очень хотелось: "Но ведь вы сами видели, что наши пушки уже разбивали бревна, которые были толще, чем палисады". — "Конечно, то есть тогда, когда снаряды попадали. Но здесь должно прострелить несколько сотен столбов". — "Если можно пробить один, то можно и сотни". Здесь опять Гилленкрок решил напомнить о тревожном обстоятельстве: "Я тоже того мнения, но когда падет последний палисад, то одновременно окончатся и наши боевые запасы". — "Вы не должны представлять нам дело таким трудным. Вы привыкли к осадам за границей и все-таки считаете подобное предприятие невозможным, если у нас для этого нет всего, что есть у французов. Но мы должны выполнить при наших незначительных средствах то, что другие совершают при больших". Гилленкрок не уступал: "Я бы действовал предосудительно, если бы я делал ненужные затруднения. Но я знаю, что нашими пушками ничего достигнуть нельзя, вследствие чего в конце концов задача взять крепость будет возложена на пехоту, и при этом она целиком погибнет". — "Я вас уверяю, что не потребуется никакого штурма". Гилленкрок недоумевал: "Но тогда я не понимаю, каким способом будет взят город, если только нам не повезет необычайное счастье". Король и на это имел ответ: "Да, вот именно мы должны совершить то, что необыкновенно. От этого мы получим честь и славу". — "Да, — сказал Гилленкрок, — бог знает, какое это необыкновенное предприятие, но боюсь я, что оно и конец будет иметь необыкновенный". — "Только примите все необходимые меры и вы увидете, что вскоре все будет сделано хорошо".

На этом знаменательная беседа окончилась.

В Полтаве повторилось то, что было в осажденном Веприке: все гражданское население не только пожелало принять самое деятельное участие в обороне, но и реально принесло существенную помощь. Регулярных войск в городе было 4182 человека, с обученными артиллеристами 4270, а вооруженных горожан — 2600 человек. Пушек было мало, пороха и того меньше, укреплен город был довольно примитивно.[482]

Но и в данном случае, как часто бывало в русской истории, русский героизм уравновесил русские силы и силы неприятеля, "и равен был неравный спор".

Date: 2015-10-21; view: 298; Нарушение авторских прав