Забытый адрес

Старые записные книжки… Кладбища надежд, желаний, порывов, кои со временем так же дряхлеют, как и бумага, где записаны адреса и телефоны виновников твоих тогдашних эмоций…

Прежде чем выбросить старую книжку, её следует переписать… Нелёгкая работа – отбирать людей: один телефон – перенести под новую обложку, а другой – уже не надо, этот адрес – необходим, а тот – вовсе не нужен, ибо адресат выбыл в мир иной, куда письма не доходят и где никто не отвечает на звонки…

Особенно щемящи записи, раскиданные по полям и обложкам, – знаки тех душ, о которых были сомнения: стоит ли на них тратить место главных страничек?.. А ведь иные из этих косых и кривых записей меняют твою жизнь…

Я разглядываю старую, почти стёртую запись, забытый адрес: город, улица, имени не прочесть, короткий телефон – а чёрная дыра памяти уже засасывает напропалую…

Лето. Начало 1970‑х. Окончив первый курс тбилисского филфака, я впервые уехал на море один, без родителей.

Мельком осмотрев турбазу (каких много на черноморском побережье), бросив чемодан в комнате у маминой подруги (чьим заботам был поручен), я важно закурил сигарету и уселся на главной аллее, закинув ногу на ногу, косясь на мир из‑под чёрных очков и поправляя отросшие а‑ля хиппи волосы. Сигарета, очки и новая рубашка «Лакоста» должны были убедить всех, что перед ними не какой‑то там полушкольник, а серьёзный человек. Ну а что делает серьёзный человек на море?.. Ищет женщину, что же ещё?

Я выбрал скамейку, откуда просматривалась аллея к столовой. Ощущая в кармане заветные сто рублей, я с некоторым презрительным превосходством разглядываю столовую: настоящие мужчины едят только в ресторанах, ездят на чёрных «Волгах» и носят «фирму» – и никак не иначе.

Наблюдение за аллеей настроило на печальный лад: отовсюду стекались туристы, в глазах рябило от женских выпуклых шорт и обтянутых маечек, но все уже были с кем‑то!.. Шли вместе, шутили, обнимались. Это было очень плохо и не обещало ничего хорошего: все заняты!

Через время, наглядевшись до одури и опоздав в столовую, я отправился в закусочную возле турбазы. Два шашлыка и бутылка вина (всё – за три рубля) вернули хорошее расположение духа. Оставив буфетчику на чай и купив у него за рубль пачку «Кента», я не спеша двинулся к пляжу, поигрывая платком и стараясь ступать степенно и размеренно. А на пляже, не раздеваясь, сел на камень, с треском распечатал белую душистую коробочку и стал поглядывать вокруг. Мне казалось, что сидеть на пляже одетым – более достойно настоящего мужчины, и даже знойное солнце и липкий пот не могли переубедить меня.

…Сижу основательно, взмок, от шашлыка жжёт в желудке, от вина тошнит, от сигарет кружится голова, но ничего интересного не происходит. Я двигаю плечами и поправляю воротник батника, ощупывая заветные пуговицы, пришитые за час до отъезда. Конечно, я втайне завидую тем, кто гурьбой валит к воде, но сохраняю равнодушный вид. А что делать?

Потом плетусь в тир.

– Как дела, брат?.. Когда приехал? – говорит кто‑то рядом и протягивает крепкую жёсткую ладонь. – Я – Аслан, инструктор турбазы. Полная путёвка?.. Отлично. У нас вечером танцы, кино, днём – пляж, море! Вместе в походы ходить будем! – Услышав, что я в походы ходить не намерен, он дружелюбно смеётся, отдавая ружьё хозяину. – Ничего, научу!.. Там, в горах, хорошо!.. На гитаре играть будем, костёр соберём.

Я что‑то вяло мямлю в ответ.

– Вот, смотри, барышня какая! – вдруг тычет он в окно. – Фифочка! Тоже сегодня приехала, я бумаги подписывал… Ещё, значит, долго тут будет… Когда баб будешь кадрить, сначала всегда узнай, когда они уезжают, понял? А то ребята их клеят, шьют, по ресторанам водят, а они потом раз – и с концами, «спасибо за всё, курсовка кончилась, завтра домой»! Понял? А лучше всего – у меня спроси, я всё знаю, через меня все бумаги идут. За стрельбу заплатишь, а то у меня мелких нет?.. И часы сними, спрячь, чтоб у баб спрашивать, который час, – какая‑нибудь да ответит.

– Откуда она? – насторожённо волнуясь, я выглядываю из тира, как пес из будки.

– Э, не всё ли равно?.. Все они оттуда! – Аслан выразительно машет рукой куда‑то вверх. – То ли Урал‑орал, то ли Воронеж‑хрен‑догонишь… Ну ладно, у меня дела, стариков на морскую прогулку везти. А ты не скучай, увидимся на танцах, – хлопает он меня по плечу и, попросив до вечера пять рублей, пылит к волейбольной площадке – чёрен, мускулист и ловок, отчего завидно, ведь сам я – бел, дрябл и не очень уклюж.

Выползаю из тира. Она маячит впереди. Мельком увиденное лицо кажется мне очень симпатичным, и я иду следом, а мысли шипят и лопаются, как пена в гальке, оставляя в голове пустоту, а в душе волнение.

Вдруг она, остановившись, начинает что‑то искать в сеточке. Я чуть не налетаю на неё и неожиданно для себя произношу:

– Вы не скажете, который час?

– Что, простите? – хмурит она брови, но серые глаза спокойно‑приветливы.

Я тупо повторяю:

– Который час, не скажете?

– Полпятого. – Потом, взглянув ещё раз на часы, она как бы про себя замечает: – Ой, я же не перевела их в самолёте!.. Какая разница между местным и Москвой?.. Час, два?..

– Час, час! – радостно подтверждаю я и по‑юродски вытягиваю указательный палец, кручу им в воздухе. – Один час!

Она ищет глазами, куда бы поставить сеточку.

– Давайте подержу! – как зомби, говорю я, подхватывая этим негнущимся от волнения пальцем сеточку за одно ушко. Поднимаю выпавшую помаду и, отирая лоб, бессмысленно произношу: – А стюардесса разве не говорила «переведите часы»?

– Говорила, наверное, – смеётся она, – только шумно было в самолёте…

– Скажите пожалуйста! А отчего было шумно?

– А ребята выпили и шухарили…

Так, беседуя, мы движемся по аллее. Я ликую.

Вечером мы сидели на скамейке за танцплощадкой. Я говорил, она помалкивала.

Тогда твёрдо верилось, что всех женщин на свете можно обольстить тремя способами и, соответственно, всю слабую половину можно поделить на столько же разрядов.

К беседам в первой, «интеллектуальной» группе принадлежали разговоры о сюрреализме, свободе личности, декадентском искусстве, мистике, сомнамбулизме, франкмасонстве, лунатизме, столоверчении, чёрной магии, парапсихологии, экстрасенсах, биополях, кармах, атманах, йогах под аккомпанемент имен Ницше, Штайнера, Камю, Хайдеггера, Аполлинера, Дали, Гессе, Пруста, Матисса, Кафки, и кто ещё кого где вычитает, лишь бы имя было покрасивее, в ход шли даже Фламмарион и Плантагенеты, хотя точно не было известны, кто они такие, но какая разница?.. Главное – звучно и красиво! Основным и несомненным козырем был Зигмунд Фрейд, с которого легко сползать на фривольности и двусмысленности, прощупывая нравственную броню жертвы.

Во второй, «земной» группе рекомендовались беседы о кино, курортах, заграницах, машинах, поп‑группах, ночных барах, стриптизах и тратах денег; всё – вперемешку с разными суперменскими приключениями из своей жизни. Но если в первой группе следовало играть роль интеллектуала‑отрешенца (позиция, не требующая особых морально‑физических затрат), то во второй полагалось на деле подтверждать сказанное, что требовало гораздо больше того, что я имел (и умел).

Поэтому я сразу склонился к третьей, «низшей» группе, которая требовала всего лишь отдельного номера, бутылки водки, двух шашлыков и магнитофона (фрейдовскую роль тут играли сальные анекдоты).

Но выясняется, что водку она не пьёт, анекдоты вызывают сдержанное недовольство, а из беглых разговоров о курортах и заграницах становится ясно, что она много ездила и повидала (отец был директором крупного завода). Тут ловить нечего. Считая себя сильным в деле обольщения интеллектуалок, двигаю вперёд ферзя – Жан‑Поля Сартра, облачённого в мантию экзистенциализма.

Она слушает внимательно, не перебивая, но я почему‑то мешаюсь под её проницательным взглядом. К тому же приходится всё время отводить глаза от её заманчивых коленей, не смотреть в магический вырез сарафана, скрывать трепет ноздрей и держать «в руках» свои руки, которые так стремятся к её пахучему плечу, но никак не решаются на последний шаг – на первое касание…

К счастью, сизоносый массовик в парусиновых брюках растягивает мехи аккордеона.

– Какой кошмар! – начинаю я томно злословить, стараясь вызвать её улыбку, но она мягко‑твёрдо прерывает:

– Зачем, не надо! Людям же весело!.. – И я сконфуженно умолкаю.

В довершение позора у скамейки вырастает мамина подруга и принимается отчитывать меня:

– А, вот ты где!.. С барышнями уже сидишь!.. А я ищу тебя, с ума схожу, бегаю, думала, ты в город один пошёл, боялась, что заблудишься. И пьяных много… Им побить такого доходягу, как ты, – пара пустяков! Ты почему свитер не надел? Иди надень сейчас же, холодно! Иди‑иди, никуда твоя барышня не убежит! Иди, а то простудишься – возись потом с тобой!..

Проклиная в уме настырную женщину, я замечаю недоумение в глазах «барышни» – она встаёт:

– И правда – холодно, пойду, спокойной ночи! – и быстрыми шагами, говорящими о том, что о провожаниях и думать нечего, удаляется.

Я вскакиваю со скамейки, рвусь куда‑то сквозь кусты, а в ушах всё стоит мерзейшее: «Иди свитер надень, никуда твоя барышня не убежит… иди, а то простудишься… заблудишься… заболеешь… пьяных много… побьют… доходяга…»

– Чтоб ты сама заболела, проклятая, чтоб тебя чёрт побрал, сволочь! Чтоб тебя пьяные избили до полусмерти, дура набитая! – крою я в голос опозорившую меня женщину, распугивая парочки в кустах.

Я твёрдо решил не идти ночевать в комнату грубой бабы, но куда податься?.. В тоске бродил к мрачному и чёрному морю, а кругом шуршало и шелестело, отовсюду неслись смешки, шёпоты, стоны и поцелуи, бульканье и звон стаканов, белыми пятнами светились силуэты, а луч прожектора с военного корабля оглядывал своим презрительно‑холодным оком пляж в поисках диверсантов. Вдруг появился Аслан с фонариком. Он обходил турбазу. Узнав, в чём дело, повёл меня к себе, достал раскладушку, вынул из тумбочки портвейн и предложил отпраздновать знакомство. Потом попросил взаймы пятёрку («Утром отдам, мамой клянусь»), долго прислушивался в открытое окно и, уловив какие‑то ему одному ведомые знаки, ушёл ловить «ночных бабочек», а я, восхищённый его дерзостью и самостоятельностью, лёг на косую раскладушку и, вновь и вновь проворачивая в уме события дня, сбросив на пол мокрую от пота простыню, погрузился в горестные размышления. И таинственно‑загадочное слово «ЖЖЖЕНЩЩИНА» летало во тьме, как огромный настырный шмель, и жужжало в ушах. Я уже был влюблён.

Утром долго караулю возле корпусов. Завидев её, делаю вид, что случайно иду мимо по своим делам.

– Доброе утро! – как ни в чём не бывало отвечает она.

– На пляж? Нам не по пути? – развязно интересуюсь я, немея в ожидании отказа.

– Конечно на пляж, а куда ещё? Пойдём! Я пока одна – друзья ещё не приехали…

«Их только не хватало!» – пугаюсь я, но лицемерно сочувствую:

– Да? А почему?

– Билетов нет, пляжный сезон… А ты тут один или как?

– Мои тоже запаздывают… – (Хотел добавить «переэкзаменовку сдают», но вовремя опомнился: это очков мне не добавит – где Фламмарион и где переэкзаменовка?!) – У них дела пока…

Молчание в пути я прерываю только раз, щурясь на солнце и бормоча:

– Мы идём, как Христы на Голгофу! – И потом долго возмущаюсь собой за эту нелепость.

Пляж полон. Мы ложимся. Перекинувшись словами, замолкаем, затихаем. Печёт. Она утыкается в согнутый веснушчатый локоть, а я насторожённо поглядываю на кончики её коричневых волос на моей руке… И вдруг с замиранием сердца ощущаю, как её пальцы касаются моих!..

«Нечаянно или нарочно?» – раскидывается вопрос величиной со вселенную, самый главный вопрос. И я принимаюсь – ни с того ни с сего – пересказывать статью о Сальвадоре Дали, вороша песок и тихой сапой приближаясь к её руке. Руку она не отдёргивает. И даже смеётся словам Дали о том, что он так богат, потому что вокруг столько дураков.

Вскоре начинаются пляжные развлечения: мы лепим пирожки, роем траншеи, я засыпаю её бессильно лежащую ладонь, исподтишка касаясь мягких пальцев и вдохновенно рассказывая о великом Иерониме Босхе. Вскоре, однако, до меня доходит, что нам хорошо и без Босха.

Потом, в воде, я несколько раз робко и как бы невзначай касаюсь её плеч. И счастлив. А когда мы покидаем пляж, то встречаем у входа стайку местных парней. Под их наглыми взглядами у меня корёжится сердце, но я выпячиваю грудь, твёрдо беру девушку под руку и, проходя мимо них, говорю громко в никуда по‑грузински:

– Аслан пригласил сегодня на ужин!

Парни по‑шакальи провожают нас глазами, но вслед ничего не произносят. Зато она ласково посматривает и руки не отнимает. Так идём мы до самой турбазы, и мне кажется, что я несу кусок живого хрупкого хрусталя.

Она оказалась приветливой, спокойной и обязательной девушкой: утром делала со всеми зарядку, не опаздывала на завтрак, не перегревалась на солнце, отдыхала после обеда, часто звонила родителям (училась она где‑то в Институте культуры и была лет на пять старше меня). Я сопровождал её повсюду. На меня её присутствие действовало умиротворяюще, я как‑то незаметно стал меньше молоть чепухи, стал более спокойно смотреть вокруг, хотя причин для взрывов было предостаточно – чего стоила одна мамина подруга, считавшая своим долгом оберегать меня от всего на свете?!

Так, завидев нас, но не рискуя подходить сама, она подсылала свою вялую и худую дочь, и та, в качестве подруги детства, бесцеремонно подсаживалась и гнусавила:

– Мама просила тебе передать, чтобы ты её не злил и пришёл бы ночевать. Ты понял? Где ты вообще спишь? Что делаешь? Где твои вещи? Чем ты занимаешься? Смотри не зли мою маму, а то она позвонит твоей маме и всё расскажет! И твоя мама сильно тебя накажет и никуда больше не пустит одного! Ты же знаешь мою маму! Она это сделает!

Сама мама выглядывала из‑за пальмы и делала кому‑то тайные знаки, и через мгновения из‑за другой пальмы степенно выходил старичок в круглой панаме и прогуливался мимо нашей скамейки, кося, как лошадь, прожилчатым глазом в нашу сторону. Продефилировав таким образом, старичок скрывался за пальмой, где, очевидно, и давал отчёт о своих впечатлениях, потому что оттуда неслись охи‑ахи и гневный шёпот.

Один раз этот старичок даже выловил меня возле корпусов, взял за пуговицу и завёл пространный разговор о разврате, легкомысленности, хитрости и коварстве женщин, о мужском достоинстве, о падении нравов и даже о группенсексе, а закончил скорбной повестью о пагубном триппере, страшном сифилисе и последующем неизбежном простатите. Но всё это было воспринято мной хладнокровно, ибо я был влюблён и отрешён от всего земного. «Блей себе дальше, старый козёл», – думал я, глядя с презрением на его пожелтевшую, словно залитую мочой, панаму и от всей души желая, чтобы он провалился сквозь землю или онемел.

Она во время этих осад вела себя стоически, не подавала виду, что всё это смешит и коробит её, вела себя со мной на равных, и мы весело общались, несмотря на то что я, конечно же, успел сделать неуклюже‑безуспешную попытку: улучив момент, когда Аслан уехал в город, я завлёк её в комнату, раскупорил бутылку вина, стал неловко угощать, затем так же неловко попытался обнять её, но, наткнувшись на вытянутые руки и немного поборовшись с ними (руки были чугунные), чуть не обезумев от стыда и отчаяния, выкрикнул по‑идиотски:

– Но могу ли я надеяться? – на что получил щелчок захлопнувшейся двери.

После её ухода я выпил с горя всю бутылку, добавил с Асланом; потом была поездка за выпивкой, какие‑то дикие танцы в неизвестном санатории, ссора с местными, драка, так что до постели я доплёлся утром – без памяти, босиком и в синяках.

Но времени на отчаяние не было – на турбазе объявили о походе.

Аслан, попросив у меня очередную пятёрку, пообещал отдельную палатку, многозначительно добавив при этом:

– Горы, костёр, река… Там и оформишь свою любовь… Понял? Они все вначале «нет‑нет» говорят, а потом «да‑да, ещё‑ещё, давай‑давай» кричат, так что не бойся, всё будет правильно!

Несколько дней прошло в сборах и суете.

Вечером перед походом мы сидим на пляже. Над нами движется клочковатая темнота. Откуда‑то слышны голоса, смех, треньканье гитары. Шуршит галька. Я тянусь к её лицу, словно под гипнозом целую его, хотя внутри всё рушится, переворачивается: обнять бы её десятью руками, зарыться в неё или растворить в себе!..

Прожектор с далёкого поста чертит белую линию по пляжу.

Она что‑то шепчет, отвечая на поцелуй.

И опять белый луч беззвучно подводит черту.

«Неужели?» – по‑глупому не верится мне в счастье.

Я пытаюсь обнять её крепче, но она мягко отстраняется:

– Не сейчас. Я так не могу, я постепенно чувствую зерно человека…

Над этой странной фразой я думаю полночи, наблюдая за тенями на потолке и представляя себе поход, и что‑то жутковато‑мучительное чудится мне… Она только постепенно чувствует зерно человека… Что это значит?.. И будет ли она в горах уже чувствовать?.. Или ещё нет?..

Утром я тайком перекладываю из её рюкзака к себе тушёнку, картошку и термос с чаем. Она замечает манёвр, улыбается и, приложив пальцы к губам и глазам – это какой‑то знак, – отходит.

Я понимаю, что нечего всё время вертеться возле неё, и сажусь в другом конце кузова. Горланю вместе с остальными песню, ору вовсю, размахивая руками и ловя её взгляды. Вдруг думаю: «Я люблю её!..» – и замолкаю, порабощённый этой мыслью.

Ухабистая дорога шла в гору. Иногда под колёса попадали большие камни, грузовик трясло и встряхивало, открытый кузов был полон пыли, и я в душе стеснялся перед ней за эти неудобства. Позавтракали на ходу и через пять часов добрались до цели.

Тёмный дом с пустыми рамами (но с крышей) стоял неподалёку от реки. Перед ним – вытоптанная площадка. Кто хотел – мог размещаться в доме, остальные начали ставить палатки.

Аслан, выбрав место на пригорке, помог вбить колья, укрепить столбы, растянуть брезент.

– Спи тут один. Или вдвоём. Никого не касается. Понял?.. – И подмигнул.

Она устроилась с пожилой москвичкой в доме, шепнув на мои просьбы поселиться со мной в палатке:

– Не надо, так лучше, поверь. Ты же один? Ну и всё, посмотрим, – опять задав загадку этими словами, ибо «ну и всё» – это хорошо, а «посмотрим» – это плохо…

Но, несмотря на это, я был полон энергии. Радость заставляла совать нос во все лагерные дела. И я не задумывался над тем, как должен вести себя настоящий мужчина в походе, и был сразу всюду: где собирали хворост, выкорчёвывали камни для очага, мыли котлы для риса, прилаживали к дубу лампочку, ставили движок. Я суетился и сновал взад‑вперёд, стараясь не очень часто сталкиваться с ней, но странно: куда бы ни несли ноги – всюду она!.. Несколько раз порывался услышать окончательное «да», но в последние секунды, страшась, не рисковал и только мучительно сновал где‑то возле неё, как на невидимой цепи.

Приближался вечер. Было жарко. Все отправились перед ужином на речку.

Я ищу её глазами. Вот она, выше по течению, одна, входит в воду. Тихо бреду туда, насвистывая какой‑то мотивчик, а потом появляюсь из кустов и прыгаю в реку.

Вода холодна. Стоит визг. Изрядно продрогший, я не считаю возможным выйти на берег раньше её. А она с безмятежным лицом плещется и плавает. Наконец растираю ей спину тяжёлым махровым полотенцем и вдруг, волнуясь и не выдержав, несмело целую её в плечо. Она поворачивает голову и проводит ладонью по моей щеке. А я почему‑то не осмеливаюсь вторично поцеловать её и только шепчу в мокрые волосы, пахнущие водой:

– Я в палатке один… Придёшь ночью?.. – На что она, чуть помедлив, кивает.

И этот кивок запоминается на всю жизнь.

В лагере собирают деньги на водку. В стороне на камне сидит сухая чёрная старуха и чертит палкой на земле.

– Что за ведьма? – вполголоса спрашиваю у Аслана.

– Водку продаёт. Тут, на горе, живёт. Мы всегда в походе у неё берём – хорошая водка, домашняя чача. Эй, ребята, кто пойдёт с ней?.. Ладно, иди, – разрешил он мне, – только смотри ничего не пей там, понял?! Парня крепкого возьми, вон Иван без дела сидит! Пусть он бочонок несёт… сюда десять литров идёт, тут тридцать рублей. И сразу обратно – скоро ужин, понял? Люди пить хотят!

Старуха, заметив, что деньги собраны, молча поднимается, машет рукой, подбирает подол и движется к лесистой горе. Мы с Иваном спешим следом.

Тропинка, багрово‑сизая от прели, шла вверх. Старуха не сбавляла шаг и всё больше отрывалась вперёд. Наконец села ждать нас. Красные и взмокшие, мы с трудом достигли опушки. Глаза у старухи были очень странные – как будто не от старого и морщинистого, а от молодого и свежего лица.

Тропинка вилась всё дальше. С трудом тащились мы по ней, в душе моля чёрный подол хотя бы замедлить ход, если не остановиться. Но подол, издеваясь, удалялся всё дальше.

Вскоре я увидел просветы в деревьях. Это означало конец подъёма.

Так и оказалось. Рывком, на одном дыхании одолев последние метры, мы вылезли на кукурузное поле. За полем – двухэтажный дом на сваях. На балконе можно разглядеть сидящих у перил двух парней и седого старика.

Мы вежливо поздоровались. Старик ответил на непонятном наречии, парни молча подали ладони‑лопаты. Горбоносая девушка в чёрном балахоне и косынке неслышно шмыгала в кухню и обратно, принося вилки, стаканы, соль, блюдо с помидорами и огурцами, дымящееся мясо. Казалось, что нас давно уже ждут.

Коренастый Иван хотел отдать деньги и отправиться с водкой назад, но старуха быстрыми жестами дала понять, что это успеется, а вначале надо к столу. Сама она с канистрой юркнула в комнату. Двигалась она с такой быстротой, будто в ней сидел дьявол, и я видел, как светились её глаза из тёмной комнаты.

Мы попытались отказаться, но наша решимость исчезла в душистом паре от фаршированных овощей.

– Посидим немного – и пойдём!

– Конечно, чего рассиживаться…

Неизвестно, как в руках у старика появился графин. И скоро возник ещё один. Водка была мягка, пахуча, мы выпили несколько стаканчиков. Где‑то в небе, треща, вспучился и подал голос молодой летний гром. За балконом закрапало, словно напоминая нам о поручении, но мы пили, не чувствуя, как пьётся, и ели как волки.

– Первая – колом, вторая – соколом, а дальше – небесными пташечками!.. Идёт, как домой, и ног не чует под собой! – приговаривал Иван, старик говорил тосты, а я как мог поддерживал беседу.

Когда чёрная девушка, словно стесняясь, принесла четвёртый графин, оказалось, что трудно сидеть: внутри всё плавилось, голову заволакивало. Оба парня мало интересовались нами, ели как волки и пили до дна все тосты, кивая и тихо переговариваясь между собой.

Иван начинает отодвигаться от стола. Я сижу, уставясь в пол и сглатывая слюну. Ком подкатывает к горлу, я пытаюсь его задавить. Ком в горле, рай в голове, чугун в теле – и ничего больше.

Старик выволакивает фотографию бородатого мужчины в папахе, берёт из рук дочери тарелку с пятью полными гранёными стопарями, начинает что‑то возбуждённо говорить. Из его беспокойных жестов становится ясным, что он предлагает выпить за память погибшего брата. Видя, что мы мнёмся перед такой чудовищной дозой, он первым опрокидывает свой стакан.

– Надо пить, – вполголоса бормочет Иван. – Гляди, как они зырят!..

Парни, набычившись, мрачно смотрят на нас. Мы с трудом вливаем в себя водку.

Сколько мы сидим – неясно.

Вдруг начинает как‑то быстро темнеть. Невидимый дождичек усиливается. На балкон с цокотом бьют увесистые капли. Такие же мерные удары в затылке, в висках, откуда‑то изнутри, куда‑то в бок…

– Который час? – вдруг ворочается Иван. – Где мы?

– Который час? Где мы? – тупо повторяю я, вглядываясь в ртутное пузырящееся небо, но никто не отвечает.

Тогда я встаю. Меня качает. Я двигаюсь к лестнице, обхватываю руками мокрые перила и, нащупав ступеньку, делаю шаг. Но лестница резко выскальзывает из‑под ног, я ухаю в темноту – мокрая грязь с размаху лепит мне мокрую и сильную пощёчину. Следом рухает Иван и сразу начинает страшно, с рёвом и слезами, блевать. Бочонок, вылетевший у него из рук, булькнул где‑то в стороне. На балконе охают, кричат, суетятся, старуха с неимоверной быстротой слетает по ступеням и несётся к нам, я вижу её чёрные крылья, отчего тошнота изливается наружу…

Сквозь слёзы и дождь вижу, как в калитку врывается Аслан, с руганью идёт на старуху. С балкона сползает один из сыновей и, нагнув голову, движется ему навстречу. Парни, пришедшие с Асланом, встают между ними. Наконец группа распадается, и туристы с кряхтением и руганью начинают нас поднимать:

– Вот мерзавцы, надрались как сапожники!..

– Мальчишки, пацаны шалавые!..

– И надо было таких слабаков посылать?..

– Вот суки, неси их теперь!..

Злые и грубые руки дёргают и хватают меня, тащат. Сквозь тяжелеющую пелену я понимаю, что происходит, но не могу ни говорить, ни шевелиться. Язык не мой, подбородок бьётся о грудь, вместо глаз – пустота, в голове – водовороты. Вокруг зло хлещет ливень и утробно чавкает земля.

Открывая глаза, я урывками замечаю, что несколько мокрых парней волокут меня по узкой скользкой тропе, а впереди другая группа несёт на плечах, как покойника, Ивана. В конце концов обмякаю совершенно и перестаю даже пытаться шевелиться: волны звуков и толчков волочат меня куда‑то в пропасть…

Последнее, что улавливаю, – это женские охи и ахи, суровые мужские голоса:

– Вот сопляки, нализались как свиньи, водку разлили, гады!.. – И длинный мат, под который меня зашвыривают в палатку, как куль с мусором.

Очнулся я перед рассветом, но голову поднять не смог и лежал, глядя в черноту над собой и вдыхая кислый смрад блевотины. Ломило в затылке, ногах, спине. Трещала голова. Я лежал до тех пор, пока неимоверная жажда не заставила меня начать шарить в кромешной тьме. Но рука натыкалась лишь на что‑то скользкое под лежанкой, окуналась в лужи, натёкшие снаружи, хватала грязь и слякоть…

Я выполз из палатки и замер на четвереньках. Мрак. Шатаясь и не решаясь двинуться дальше, я стоял, как дикий зверь, пока крупная дрожь не пробила меня. Тогда ощупью, цепляясь за землю, пополз обратно в палатку и попытался выпить воду из натёкшей лужи, отчего был тотчас вывернут наизнанку пустой и больной рвотой. Потом впал в оцепенение.

Наутро, придя в себя от суеты снаружи, лёжа с закрытыми глазами и не решаясь очнуться, я чутко прислушивался к разговорам. Теперь начиналось самое тяжкое: укрытие тьмы кончилось, надо выходить на стыд света, смотреть людям в глаза…

Противные, гадостные мысли пугливо переползали друг через друга, как кролики в клетке. Блевотина, нагревшись, смердела. Жизнь не имела смысла. С таким позором надо кончать.

Туристы смеялись у реки, а мне казалось, что все они говорят о нас:

– Мальчишки, надрались как сапожники!.. Водку разлили. Фраера македонские! Выгнать гнид с похода!..

«Позор!.. Позор!.. – думал я. – Как сейчас выйти к ним?.. Нет, невозможно, надо лежать… А она?.. Она?.. Она ведь сказала, что придёт!.. Она ждала меня, а я?.. Стыд!..»

Кто‑то влезает в палатку. Иван.

– Ну что?.. – сипит он, облизывая разбитые губы.

– Принеси воды! – прошу я, не меняя позы.

Он возвращается с кружкой.

– Что говорят? – выпив, отдышавшись и в изнеможении откинувшись на матрас, спрашиваю я.

– Что они могут говорить?.. Ругаются…

Он долго и тупо смотрит в одну точку, молчит, потом исчезает. А я в который раз ужасаюсь: «Как она теперь должна смотреть на меня? Мальчишка, хам, пижон, слабак – правильно, всё правильно! Болтаю о всякой ерунде, а водкой накачался как свинья! А она ждала меня… всё, надо кончать!»

Уже в который раз приходит мысль о самоубийстве. Я почти уверен, что иного выхода у меня нет. Настоящий мужчина, после всего, что случилось, просто обязан покончить все счёты с жизнью. Вот и всё.

Эти мысли прервал хмуро‑небритый Аслан; немногословно отчитав меня, он добавил напоследок, что нам с Иваном объявлен строгий выговор:

– И себя подвёл, и меня, и людей – без выпивки оставил, понял? Полбочонка вылилось! Я же предупреждал – не пейте!.. Она, старая ведьма, всегда так!.. Её идиотам‑сыновьям скучно там, на горе, в одиночку пить, так она и ловит кого попало. Я же предупреждал!

– Кто они вообще такие? Я их речи не понимал.

– А чёрт их знает! То ли крымские татары, то ли турки‑месхетинцы…

– Аслан, извини меня за всё! Я поступил как свинья! – неожиданно перебил я его, и сразу стало спокойно на душе, и сомнения по поводу того, пристало ли мужчине извиняться, враз оставили меня.

– Ладно, чего там! – смутился он. – С кем не бывает!.. Главное – никто не в милиции, не в больнице и не в морге… Это я виноват, я!.. Надо было самому идти, да они костёр не могли разжечь без меня! Ладно, вставай, чего лежишь, пошли на речку. Хуже бывает, – сказал он, подмигивая и вытаскивая чекушку. – На вот, опохмелись, а то башка трещит стопроцентно. И в палатке убери бардак! Да, и гони червонец, а ещё лучше – два, на выпивку ребятам… Они как герои вас тащили! А вы как трупы были, клянусь мамой! Мёртвые! – Пряча в карман тут же выданные две десятки, он заговорщицки сообщил: – А твоя весь вечер одна сидела, скучная, тихая! Понял?..

Я, кивнув, с отвращением к себе выпил. В голове завертелась мешанина звуков и слов. Потом в палатку прилез Иван с миской холодного плова и ведром воды:

– Ведро Аслан дал – палатку помыть… А хавку какая‑то баба прислала.

– Какая баба?.. В чёрных джинсах?.. С серыми глазами?.. – забеспокоился я.

– Точно. Твоя тёлка?.. Ништяк бикса!..

После еды мы вычистили палатку, я выкупался в реке и уснул до вечера. Потом в щёлку следил, как разжигают костёр, рассаживаются, едят и пьют. Обо мне никто не вспомнил.

Мысли опять бегут по привычному кругу. Безысходность. Я чувствую себя изъятым из жизни изгоем. Я почти плачу. Мне и жаль своей никчёмной судьбы, и стыдно за неё. Я и злюсь на себя, и тут же ругаю старуху за то, что она напоила нас. Я вижу себя в гробу и в то же время вспоминаю её кивок и запах волос. Я вытираю грязным брезентом лицо, а новые приливы унижения заставляют страдать, как от боли.

Потом я затихаю и до глубокой ночи думаю о своём позоре, о невозможности загубленной жизни. Кому я нужен – слабый, безвольный, нелепый, глупый и навсегда опозоренный?

Внезапно возле палатки что‑то шуршит!

Меня бросает в дрожь. Сажусь, оцепенело вперившись в полог.

В просвете возникает фигура. Я от неожиданности отшатываюсь, но что‑то тяжёлое уже опускается рядом со мной на лежанку. И вдруг – слабый запах духов!.. И её голос:

– Можно к тебе?

Наутро я сидел возле палатки, ощущая себя царем вселенной, с умилением вслушиваясь в птичий гомон, в бульканье речонки, в далёкие голоса, и строил планы дальнейшей жизни на турбазе, досадовал на малое количество денег и голодно поглядывал в сторону навеса, где готовился завтрак – тушёнка с гречкой. Я ощущал любовь ко всему сущему и пытался не смотреть на речку, где, знал, среди других женщин она мыла котлы. И удивлялся тому, как, оказывается, за одну только ночь можно так крепко породниться с человеком!.. Воистину, только человек – лекарство для другого человека!