Медведь

В культурной традиции восточных славян главенствующая роль среди диких зверей принадлежит медведю. Он считался полноправным хозяином леса, что отразилось в пословицах и поговорках русских: «Не прав медведь, что корову съел; не права корова, что в лес зашла», «Хозяин в дому, что медведь в бору: как хочет, так и ворочат». Объяснение подобного выделения медведя из ряда животных содержится в тех же фольклорных жанрах — пословицах и поговорках, отмечающих основной признак медведя — его силу: «Богатый силен, что медведь», «Не дал Бог медведю волчьей смелости, а волку медвежьей силы!»

В отличие от волка, медведь считался чистым животным. По представлениям русских, нечистая сила не может принимать его облик. Более того, в Олонецкой губернии говорили, что «медведь от Бога». Идея божественности медведя звучит и в украинской легенде о происхождении медведей. В ней повествуется о том, что когда-то давно некий «старый дед» сделал человека богом, а затем — медведем, от которого пошли плодиться все медведи. Так, согласно этой легенде, первый медведь был богом. Вместе с тем здесь, как и в других этиологических легендах, прослеживается происхождение медведя от человека. Легенды Русского Севера, например, связывают появление медведей с детьми первых людей — Адама и Евы:

Ева и Адам детей своих прятали от Бога, боялись. Может, боялись, что придет и увидит, что много их. Кого в лес спрятали, тот медведем стал. От тех, что в землю спрятали, пошли всякие гады земные, а от тех, что в море — морские звери.

В других легендах повествуется о том, что Бог в наказание за грехи обратил людей в медведей. В Архангельской губернии это обращение связывалось с карой за убийство сыном своих родителей. Согласно некоторым легендарным сюжетам, в медведей были превращены жители деревни, не пустившие переночевать странника, то есть нарушившие предписанные традицией нормы поведения. У украинцев и белорусов также бытовали легенды об обращении в медведей злых людей. Вот как об этом рассказывается в херсонской легенде:

Как-то в старину странствовали по земле св. Петр и св. Павел. Случилось им проходить через деревню около моста. Злая жена и муж согласились испугать святых путников, надели на себя вывороченные шубы, притаились в укромном месте, и только апостолы стали сходить с моста — они выскочили им навстречу и заревели по-медвежьи. Тогда св. Петр и св. Павел сказали: «Щоб же вы ривили отныне и до веку!» С той самой поры и стали они медведями. В Олонецкой губернии была записана сказка, повествующая о превращении старика и старухи в медведей в наказание за честолюбие. Как в сюжете о рыбаке и рыбке, старик попросил у волшебной липы выполнить желания своей жены: сначала много дров, затем много хлеба. Но старухе все казалось мало, и она попросила, чтобы люди боялись ее и старика. Возвратившись домой, старик споткнулся о порог, упал и превратился в медведя. Увидев его, старуха испугалась, тоже упала и стала медведицей. От них и пошли все медведи.

Представления о человеческом происхождении медведя находят отражение в поверьях. Повсеместно у восточных славян верили, что раньше медведь был человеком: ведь он, как люди, ест хлеб и любит водку, у него нет хвоста, как у других зверей; он ходит на задних лапах и может плясать. Считается, что если с медведя снять шкуру, то он совсем такой же, как человек: у него и глаза человечьи, и лапы с пальцами, как ноги и руки у человека; самец выглядит, как мужчина, а медведица, как женщина, имеет грудь. По народным поверьям, медведь любит и нянчит своих детей, он стремится, чтобы у медвежат было человеческое воспитание. В представлениях крестьян он наделяется человеческими качествами: он может радоваться и горевать, как люди, понимает человеческую речь и сам иногда говорит, наделен разумом. В Олонецкой губернии охотники объединяли медведя с человеком по признаку того, что на них обоих собаки лают одинаково и не так, как на других существ.

У восточных славян был распространен запрет есть медвежатину, что объясняется представлениями о человеческом происхождении медведя. На Русском Севере полагали, что и медведю не велено есть человека, и если он нападает на человека, то только по указанию Бога, в наказание за совершенный грех.

У русских широко бытовало представление о том, что медведь уводит к себе женщин, чтобы жить с ними. Это представление нашло отражение не только в поверьях, но и в сказках.

Как представитель природного мира медведь, согласно поверьям, знается с нечистой силой, и ему приписываются близкие родственные связи с лешим. В народе говорили, что «медведь лешему родной брат». Иногда медведя самого называют «лешаком» или «лесным чертом». В некоторых местностях лешего считали хозяином медведей, как и других лесных зверей. Вместе с тем, по поверьям, нечистая сила боится медведя. Так, в новгородском мифологическом рассказе повествуется о том, как «риж-ный» — мифологическое существо, обитающее в риге, — напуганный медведем, уходит, оставляя хозяину клад.

В некоторых местах у русских встречаются представления об оборотнях-медведях — колдунах, принимающих медвежий облик, и о людях, обращенных в это животное колдунами. Так, широко распространены рассказы о том, как колдун обернул медведями целую свадьбу; о медведице, под шкурой которой охотники обнаружили женщину в сарафане; о том, как в убитой медведице родственники узнали пропавшую некогда невесту или сваху.

В традиционном сознании медведю приписывались защитные функции в области скотоводства. У русских для оберега скота от проделок чужого или своего, но злого домового в конюшне вешали медвежью голову. Во Владимирской губернии в хлев приводили живого медведя, если сильно шалил домовой. На Харьковщине сам домовой, по поверьям, мог иметь облик медведя и заботиться о скотине. В случае падежа скота в некоторых местностях при совершении обряда опахивания селения носили с собой медвежью голову.

Вывешивание черепа, когтей и шерсти медведя в хлеву, по народным представлениям, обеспечивало не только оберег, но и плодовитость скота. На достижение хорошего приплода скотины был направлен также обряд, совершаемый в некоторых местах в Иванов день, когда, согласно крестьянскому сознанию, все силы природы достигали своего апогея. Хозяин до восхода солнца отправлялся на скотный двор и ходил там с медвежьей головой между домашними животными, после чего закапывал ее посреди двора. С той же целью — чтобы скот хорошо плодился — следовало слегка поцарапать коровье вымя лапой медведя. У русских известен также обряд вождения медведя вокруг деревни, направленный на очищение полей и, соответственно, на обеспечение хорошего урожая.

Образ медведя в традиционной культуре наделялся продуцирующей силой, что отразилось не только в приемах хозяйственной магии, но и в лечебной практике, а также в обычае ряженья. В Новгородской губернии существовало представление о том, что женщина излечится от бесплодия, если через нее переступит прирученный медведь. С идеей плодородия связан обычай рядиться медведем во время свадьбы и в Святки. На святочных игрищах чаще всего ряженный медведем по просьбе «поводыря» показывал всем присутствующим, как люди выполняют те или иные виды работы, а заключительным «номером» обычно была демонстрация того, «как девушек целуют»: «медведь» начинал бегать по избе, ловить и обнимать всех девиц по очереди.

Совершенно естественно, что при таком значении образа медведя ему в традиционной культуре приписывалась брачная символика. У русских, например, приснившийся девушке медведь сулил ей жениха и замужество. Если во время подблюдных гаданий девушка вытаскивала из блюда свое колечко под песню, в которой упоминается медведь, это означало, что она выйдет в текущем году замуж. Вот две из подблюдных песен, предвещающих свадьбу:

Медведь-пыхтун

По реке плывет;

Кому пыхнет во двор,

Тому зять в терем.

Или калужская песня:

Сидит медведь за ступою,

Кричит медведь: «Пощупаю!»

Они предрекают брачные отношения, или, как объясняют местные жители, «годы медовые». В Витебской губернии существовало поверье, что если приведенный в дом прирученный медведь заревет посреди хаты, то, значит, скоро здесь будут петь свадебные песни и состоится свадьба.

В мифопоэтических текстах образ медведя часто выступает как символ жениха. Так, в свадьбе на Смоленщине и в Белоруссии при подъезде свадебного поезда к дому невесты пели:

Мядведнник идет, мядведя вядет.

А хадитя, дети, мядведя глядеть!

А наш жа мядведь гудеть и ряветь,

Гудеть и ряветь и в избу няйдеть.

Соотнесение образа медведя с женихом очевидно в белорусской пословице: «Чем медведь космаче, тем жених богаче».

В русской свадьбе образ медведя мог связываться с родителями жениха: встречая молодых от венца, мать жениха одевала вывернутую мехом наружу шубу, и этот обычай в некоторых местах назывался «стращать молодую». По признаку принадлежности к чужому роду «медведем» могли называть в свадебных песнях и саму невесту. В Пермской губернии, например, по приезде новобрачных из церкви после венчания пели:

Увозят молоду на чужую сторону <…>

Что свекор говорит: «Нам медведя везут!»

В Рязанской и Нижегородской губерниях на свадебном пиру молодых заставляли целоваться, крича: «Медведь в углу!» Невеста должна была ответить, назвав имя мужа: «Петра Иваныча люблю», — и поцеловать его.

Мужская символика медведя и мотив его главенства нашли отражение в святочных обрядовых песнях — колядках, где звучало величание хозяина дома и сравнение его с хозяином леса:

Хозяин в дому

Что медведь в бору;

Хозяюшка в дому,

Что оладья в меду.

С медведем у восточных славян связывались разнообразные приметы и поверья. Встреча с медведем в дороге считалась хорошим предзнаменованием и сулила удачу. По поверьям русских в Сибири, медведь ложится в берлогу точно на Воздвиженье (14/ 27 ноября), когда, согласно традиционным представлениям, закрывается на зиму земля и многие земные животные устремляются внутрь земли, чтобы не погибнуть. Среди зимы — на Спиридона-солнцеворота (12/25 декабря), а в некоторых местных традициях на Ксению-полузимницу (24 января/06 февраля) — медведь поворачивается в берлоге на другой бок, а встает из своего зимнего укрытия в Благовещенье. Этот день осмыслялся крестьянами как один из основных сроков поворота холодного времени года к теплому, когда «оживала» и «открывалась» земля, выпуская наружу разную живность. У белорусов к выходу медведя из берлоги приурочивался обряд под названием «комоедица»: накануне Благовещенья крестьяне готовили и ели медвежьи лакомства: «комы» — оладьи из гороха, овсяный кисель и сушеную ботву репы, а после трапезы, имитируя просыпание медведя, медленно и долго перекатывались с боку на бок. По народным представлениям, это способствовало облегчению выхода медведей из берлоги.

Юность Сергия Радонежского. М. Нестеров (1892–1897).

Встреча с медведем, хотя считалась и удачей, но была довольно опасной. Обычно, чтобы дикий зверь не тронул, прикидывались мертвыми. Верным средством защиты от нападения медведя была, как иногда полагали, демонстрация смелости перед ним: вологодские пастухи в такой ситуации старались смотреть зверю прямо в глаза как можно дольше, чтобы пересмотреть его.

Медведь, как и другие лесные звери, представлял опасность для скотины во время сезона пастьбы. В Вологодской губернии хозяева постились на Воздвиженье, чтобы в следующем сезоне медведь после своего пробуждения не тронул коров. Защитная функция приписывалась обрядовым текстам, исполнявшимся во время первого выгона скота в день св. Егория. К святому обращались в егорьевской песне:

Ты спаси нашу скотинку

В поле и за полем,

В лесу и за лесом,

Под светлым под месяцем,

Под красным солнышком,

От волка от хищного,

От медведя лютого,

От зверя лукавого!

В магическое знание пастуха входило умение защитить скотину при непосредственном выходе медведя из леса к стаду. На Вологодчине в таких случаях пастух ложился на землю с закрытыми глазами, и, по поверьям, это приводило к тому, что коровы казались медведю камнями.

Во многих местах у промысловиков существовал запрет упоминать вслух медведя во время работы. Рыбаки в Новгородчине, Архангельской, Астраханской губерниях считали, что при нарушении запрета водяной поднимет бурю и не будет улова. Обычай табуированного называния медведя, восходящий к глубокой древности, в более поздние времена получил шуточную окраску. У русских существовало и по сию пору используется множество именований медведя: «он», «сам», «хозяин», «старик», «овсяник», «мохнатый», «космач», «лапистый зверь», «косолапый». Зачастую его называли и личными именами: «Михайло Иваныч», «Топтыгин», «Потапыч», «Миша» и другие.

Охота на медведя считалась одной из самых серьезных. В Вологодской губернии, чтобы медведь наверняка вышел на охотника, с собой брали летучую мышь. По русским поверьям, особенно опасна была сороковая охота на медведя: в народе существовало твердое убеждение, что сороковой медведь обязательно покалечит или убьет охотника. Представление об опасности для жизни и сложности медвежьей охоты легло в основу некоторых пословиц: «Счастлив медведь, что не попался стрелку; и счастлив стрелок, что не попался медведю!», «Не продавай шкуры, не убив медведя». В этом же плане показательно в русских говорах устойчивое выражение «медведя побороть», означающее «справиться с большим затруднением, преодолеть его». Обыгрывание темы поимки зверя широко использовалось в детской среде, чтобы посмеяться над хвастуном. Среди ребятишек была популярна такая шутка-дразнилка: «- Медведя поймал! — Веди сюда! — Да нейдет! — Так сам иди! — Да не пускает!»

Продукты медвежьей охоты наделялись магическими свойствами, так как сам медведь традиционно символизировал силу и здоровье. В Томской губернии крестьяне для избавления от ломоты в ногах смазывали их салом медведя. У белорусов его использовали в случае обморожения и при ревматических болях. Сильным средством для заживления ран считалась медвежья желчь. В Калужской губернии бытовало поверье: если съесть сердце медведя, то сразу можно излечиться от всех болезней. Во многих местностях на теле или с собой носили когти и шерсть медведя как амулет для защиты от сглаза и порчи. В Воронежской губернии для излечения лихорадки делали так, чтобы живой прирученный медведь переступил через больного и коснулся лапой его спины.

Образ медведя встречается в заговорах от болезней. Так, в одном из заговоров рисуется следующая картина избавления от недуга: св. Егорий «отстреливает у раба Божия (имярек) уроки, прикосы, грыжи, баенной нечисти, и отдаваеть черному зверю, медведю на хребет: и понеси черный зверь медведь в темные леса, и затопчи черный зверь медведь, в зыбучие болота, чтобы век не бывало, ни в день, ни в ночь».

Посредническая роль медведя, очевидная в этом заговоре, — одна из основных в мифопоэтических текстах восточных славян. В русских сказках, например в сюжете «Иван Медвежье ушко», медведь выступает в роли ездового животного, на котором герой попадает в тридевятое царство. По мнению исследователей, сказочный мотив переправы в волшебное царство исторически восходит к представлениям о пути умершего в страну предков, которые, в свою очередь, соотносятся со свойственной мифологическому сознанию идеей единой сущности человека и животного-пер-вопредка. И если в эпоху родоплеменного общества уход в иной мир осмыслялся как превращение человека в почитаемое родовым коллективом животное, то в сказочной реальности эти представления трансформировались в мотив езды на необычном звере. При рассмотрении роли, которая придавалась медведю в похоронных ритуалах народов Севера и Северо-Востока Европы, показательны археологические находки в неолитических и более поздних (1 тыс. н. э.) захоронениях на территории Скандинавии, Прибалтики, Приладожья, верховьев Волги и Оки. Это находки медвежьих костей, чаще всего лап, или их изображений из глины.

Подобные детали захоронений были найдены в Ярославских, Владимирских, Суздальских курганах VIII–XI веков, то есть на территории расселения древних славян. Исследователи-археологи со значительной долей уверенности предполагают, что положенные у головы покойного лапа медведя или ее глиняное изображение имели культовое значение и использовались непосредственно в погребальном ритуале. Объяснение такого применения содержится в описании языческих похоронных обрядов в «Литовской летописи»: «тогды при них [покойниках] кладывали нои рыси або медвежьи для того иж имели веру тую <…> иж бы бог мел приити и седети на горе высокои судити живых и мертвых, на которую ж гору трудно буде узоити без ногтей тых рысих або медвежьих: и для того подле них тые нои кладывали, не которых мели на тую гору лезти и на суд бога ити». Близкие представления были известны русским: в их похоронных обрядах соответствующую функцию выполняли человеческие ногти.

В ряду приведенных сведений стоит и восприятие медведя в традиционной культуре восточных славян как вестника смерти или болезни. Так, у белорусов болезнь могла представляться в виде медведя, а видение этого зверя во сне могло предвещать не только свадьбу, но также болезнь и смерть. Болезнь в образе медведицы представлялась и у русских в Сибири. Представления о посреднической роли медведя между мирами жизни и смерти использовалась в гадании, известном в Поволжье во второй половине XIX века: медведям, водимым по городам для потехи, давали из своих рук кусок хлеба; если зверь хлеб съедал, верили, что давший его проживет долго.

Бык

В народной традиции бык — особо почитаемое животное. Из древних письменных источников и этнографических материалов XIX — начала XX веков известно, что восточные славяне, и в частности русские, использовали его как жертвенное животное. Наиболее древние сведения о жертвоприношении быков принадлежат Прокопию Кесарийскому (VI в. н. э.), который писал, что славяне жертвовали быков богу — «творцу молний». Проведя параллели с архаичными культурными традициями других народов, исследователи пришли к выводу, что связь быка с богом грозы, возможно, восходит к древней общеиндоевропейской мифологии.

Как это ни удивительно, но обряд жертвоприношения быка или других рогатых животных, сохранялся, хотя и в трансформированном виде, спустя много столетий, и в некоторых местах у русских совершался еще до середины 1920-х годов. С приходом христианства обычай заклания быка стал приурочиваться к дню Ильи Пророка, заменившего бога-громовержца. Собирая в Ильин день, а в некоторых местных традициях в другой большой праздник, мужскую братчину, закалывали быка, которого, как правило, вскармливали всей общиной. После заклания мясо готовили и съедали сообща, а остатки раздавали всем желающим.

Кости жертвенного быка сохраняли в уверенности, что они приносят удачу. Так, промысловики Олонецкой губернии — охотники и рыболовы — были убеждены, что кость «ильинского» быка утраивает добычу. Во время ритуальной трапезы мужчины старались ухватить кусок мяса с костью — считалось, что вместе с ним «захватывается счастье». Это объясняли так: «с тем, кто имеет ильинскую кость, всегда пророк Илья». Здесь также верили, что если принесенный в жертву бык «красного цвета», то во время сенокоса и жатвы Илья Пророк обеспечит ясную погоду.

В XIX — начале XX веков бык как жертвенное животное был известен на Русском Севере, в Нижегородской, Пензенской, Орловской губерниях. В Новгородской губернии обряд жертвоприношения, называвшийся «мольбой», «жертвой» или «братчиной», приурочивался к первому воскресенью после Петрова дня. Ежегодно в этот день до 30 голов скота — быков и баранов — пригоняли в особое место около церкви. С благословения священника в одну ночь, с субботы на воскресенье, скот убивал один мужик, и мясо тут же варили в специальных котлах. Часть мяса поступала в пользу причта, остальное же — складывали в пустой амбар, а навар, как негодный, выливали на землю. В воскресенье после обедни мясо выкладывали на столах около церкви, священник освящал пищу, которую затем раздавали желающим по кусочку. У верховьев реки Ваги, также в первое воскресенье после Петрова дня, быка, купленного на общий счет целой волостью, убивали непосредственно перед обедней, варили мясо и по окончании обедни съедали всем миром. В этой трапезе принимал участие и местный священник. В Вологодской губернии, в селениях близ Кирилло-Белозерского монастыря, «обещанного» быка приносили в жертву на храмовый праздник Рождества Богородицы (8 сентября). У церковной паперти закалывали быка, готовили мясо и раздавали нищим, а остальной «обещанный» скот, приведенный крестьянами, продавали мясникам. Деньги от продажи шли в пользу церкви.

Обряды принесения в жертву «обещанного» животного осмыслялись как действия, обеспечивающие благополучие скота. Поэтому понятно, что в Костромском крае, например, братчину устраивали при болезнях и падеже скота. Здесь братчина назвалась «Микольщиной», так как «обещанного» бычка растили три года и закалывали на зимнего Николу (6 декабря), после чего устраивали обед на всю деревню. В Нижегородской губернии такой обед-«Никольщину» приурочивали к периоду мясоеда поздней осенью или ранней весной. На Орловщине кости «оброчного», то есть «обещанного», быка после братчины закапывали в хлеву, чтобы в хозяйстве не переводился скот.

Со скотоводческими братчинами в разных местах Русского Севера связаны легенды, объясняющие принесение в жертву домашнего скота как продолжение обычая заклания диких животных, посылаемых, согласно народным представлениям, самим Богом или местночтимыми святыми специально для совершения обряда. По каргопольскому преданию, в старое время в Ильин день из леса выбегал олень, и именно это животное убивали для праздничного пира, но однажды крестьяне, не дождавшись оленя, закололи быка, и с той поры олень больше не показывался. В Белозерье Вологодской бернии легенда гласила, что в день Рождества Богородицы самка оленя ежегодно приводила с собой детеныша, которого закалывали и варили, а мать отпускали. Согласно другому местному преданию, в день праздника в давние времена к церкви приходили олени, а из озера выходили быки особой породы. По новгородской легенде, в прежние времена в праздник из леса выходили два оленя; «и было сказано, что брать для убоя только одного, а другого отпускать на волю. Вот по один год и удумали заколоть обоих оленей. Как только сделали против заповеди, олени и перестали ходить».

По мнению исследователей, эти легенды уходят своими корнями в охотничьи магические обряды, относящиеся к временам, когда общество находилось на общинно-родовой стадии развития. Этот вывод сделан на основе близости некоторых мотивов русской легенды и лопарского мифа о златорогом олене. Эпическое сказание лопарей, соседствующих с русским северным населением, еще в I тысячелетии н. э. было известно среди племен Беломорского Севера и Приуралья и повествует об олене — полубоге-получеловеке. Согласно мифу, златорогий олень был первопредком и покровителем лопарей: он дал жизнь человеку, научил его охотиться и многому другому. Но человек стал хитер и жаден, стал убивать много диких животных, и священный олень дал великий завет: не убивать оленей, а только одну важенку — на прокорм семье, но не более того. В мифе присутствует также мотив соотнесения священного животного и бога грозы: согласно повествованию, жизнь на земле закончится, когда бог-громо-вик, вечно преследующий оленя, вопьется в него стрелой.

Приведенные выше севернорусские легенды и довольно широкий ряд фольклорных произведений разных жанров свидетельствуют о том, что в мифопоэтическом сознании сближаются и наделяются одинаковыми характеристиками образы быка и оленя, а также вола и тура; причем под образом тура в одних случаях может пониматься дикий бык, а в других — олень. Иногда в вариантах одного и того же текста эти образы могут замещать друг друга, выполняя одну и ту же роль.

Посмотрим, какие же признаки этих рогатых животных наделялись мифологическими чертами. В обрядовых и игровых песнях, сказках, былинах образы оленя и тура отличаются необычными золотыми рогами. В мифологическом сознании золото, или «золото-серебро», является принадлежностью потустороннего мира и, шире, — космоса. Так, в былине о Василии Игнатьевиче необычные туры изображены так:

Как из далеча было чиста поля,

Из-под белыя березки кудревастыи,

Из-под того ли с под кустичка ракитова,

А й выходила-то турица златорогая,

И выходила-то турица со турятами,

А й расходились туры да во чистом поли.

Потусторонняя природа туров определяется здесь не только отмеченностью золотом, но и их появлением из-под дерева, которое в мифологической картине мирового пространства выступает как граница между «этим» и «иным» мирами. Еще более это очевидно из другого варианта текста:

Динь-динь-динь

из-под того креста Леванидова

Выходило выбегало

два тура, три тура

Причастность образа тура к космосу подкрепляется материалом загадок, в которых он, как и вол, символизирует природные явления:

Тур ходит по горам,

Турица по долам,

Тур свистнет, турица мигнет.

Отгадка — «гроза». Аналогична загадка о громе, где в качестве символа природной стихии выступает образ вола:

Крикнул вол

На сто сел,

На тысячу городов.

Потусторонняя природа образов рогатых животных обусловливает их посредническую функцию. Так, в легендах о жертвенных оленях они являются посредниками между посылающим их Богом, или святыми, и людьми. В упоминаемой былине о Василии Игнатьевиче посредничество туров раскрывается иначе: туры-дети оказываются свидетелями чудесного явления Богородицы около Киева, а мать-турица дает истолкование этого явления в связи с событиями, которые должны произойти: плач Богородицы предвещает нападение на Киев несметной силы Баты-ги. Необычность златорогой турицы состоит в том, что она оказывается толкователем, который обладает особым знанием и все-веденьем, позволяющим только ей, единственной, узнать в чудесном явлении образа Богородицы.

Мифопоэтические представления о причастности рогатых животных к «иному» миру объясняют их негативную символику в некоторых случаях. Так, у восточных славян в толкованиях снов черный бык обычно означает неминуемую опасность, а белый бык — болезнь.

Образы тура, быка, вола, оленя в мифопоэтических представлениях славян наделялись признаком большой силы. Так, тур, частым эпитетом которого является слово «буй», в русской народной поэзии — излюбленный образ, воплощающий силу и храбрость, применительно к князьям и полководцам. В славянских заговорах нередко рисуется картина, как сила рогатого животного направляется против той или иной болезни и уничтожает ее. Вот некоторые сюжеты подобных заговорных текстов:

Приходит «красный» человек с волами и телегой, отвозит болезнь на море, раскидывает ее по морю.

Девица или баба идет по берегу реки или моря, ведет за нитку быка; нитка рвется, и болезнь уходит.

Вол укалывает больного рогом, и болезнь проходит. С гор идут буйволы, буйволицы; они съедают, сметают, бодают болезни.

Олениха лижет больного человека; она слизывает и проглатывает все болезни. В некоторых заговорах особенно хорошо видно, что сила животного связана с наличием у него рогов как показателя биологической зрелости; например: у теленка выросли рожки; он идет искать болезни, загоняет их в угол и натыкает на рога.

В традиционной культуре в образах рогатых животных ярко выражена мужская символика. Так, образ быка или вола нередко появляется в любовных заговорах, выступая как символ мужского начала. В «присушке на девицу», например, используется соответствующее сравнение:

Как быки скачут на корову или как корова на Петровки голову закинет, <хвост залупя>, так бы раба Божия (имярек) бегала и искала меня, раба Божия (имярек), Бога бы не боялась, людей бы не стыдилась, во уста бы целовала, руками об-нимала,< блуд сотворила>. Конкретное применение эта символика находит в заговорах и магических действиях «от плотской немощи», направленных на обретение сексуальной потенции. В одном из лечебников XVIII века встречаются рекомендации по использованию веществ из кости оленя, наделяемых магической силой: «Аще у которого человека михир не встанет и ты вазми аленья мозгу ис кости, изотри и в ваде и даи человеку пити. От того будет михир стояти». В Оренбуржье еще в середине XX века знахарки лечили страдающих «немощью» мужчин, давая им заговоренный настой водки с веществом, содранным ножом с рогов племенного быка.

Как символ мужского начала образ рогатого животного выступает не только в заговорных текстах и лечебной практике, но и в других сферах традиционной культуры. Мотив пробуждения мужского начала через образ оленя присутствует в молодежной игре «Олень». У русских широко было распространено использование маски быка или тура в играх ряженых с ярко выраженным эротическим содержанием. Костромская игра «Говядина» заключалась в следующем:

Вносят в избу совершенно нагого мужчину на стяге (шесте), пропущенном через связанные руки и ноги, наподобие говяжьей туши. К туше зовут девок или если которая прячется, то силом вытаскивают и предлагают кусочки говядины, по большей части срамные. Во многих местностях у русских была известна святочная игра «в быка»: парень с горшком на ухвате и в тканой накидке приходил в избу, где происходили игрища, мычал около девок и махал головой. Его продавали, и после торга кто-нибудь из толпы «убивал» «быка» — бил по горшку, разбивал его, а исполнитель роли убегал из избы. Остальные же парни начинали «бить» девушек заранее приготовленными жгутами и соломы со словами: «С кем быка ела?»

Нарочито скабрезно-смеховое изображение сексуальных качеств быка присутствует в так называемых загадках «с картинками», загадывание которых практиковалось ряжеными на святочных игрищах: «Бык корову тык. Корова: «Мык! Спасибо, бык!»»

Эротическое содержание прослеживается в обрядовой песне троицкого цикла, в которой молодец называется «туром», а отношения мужского и женского персонажей рисуются как их противоборство:

Ой, Тур, молодец удалой!

Он из города большого,

Вызывал красну девицу

С ним на травке побороться,

Ой, Дид-Ладо! побороться

Соответственно отмеченной символике образы рогатых животных в традиционной культуре соотносились с темой брака. Действительно, их брачную символику можно увидеть как в подблюдных, молодежных игровых и хороводных песнях, содержащих свадебные или брачные мотивы, так и непосредственно в свадебных текстах. Например, сопровождающая подблюдное гадание песня: «Бык-дристун / Далеко свистнул!» — предвещала девушке, что она выйдет замуж не в свою деревню, а далеко.

В качестве хороводной и свадебной у русских бытовала песня с образом «оленя-золотые рога», веселящего свадьбу:

По воле олень

Золотые рога!

Мимо ольня, мимо ольня

Молодец проезжал.

«Я тебя ольня, я тебя ольня,

И я подстрелю!»

«Не стреляй, добрый молодец <…>

Будешь жениться, будешь жениться,

На свадьбу приду,

Золотыми рогами, золотыми рогами

Весь двор освещу,

Песню спою, песню спою —

Всех гостей взвеселю,

Пуще того, пуще того — я невесту твою».

Непосредственно в свадебном обряде образ бычка используется как метафорическое обозначение жениха. Так, в Ярославской бернии во время сватовства сват заводил иносказательную речь: «Да нет ли у вас продажной телушки? У меня есть бычок».

Образы необычных златорогих животных — оленя и тура — встречаются в эпических жанрах русского фольклора. В сказках олень-золотые рога обычно оказывается связан с изменениями в судьбе сказочного героя и приносит ему удачу.

Восприятие образа рогатого животного в мифопоэтической традиции как символа мужской силы, мужского начала, а также наделение его в народном сознании признаками физической и магической силы, причастности к «иному» миру и космосу объясняет подчас непонятные для современного человека события в фольклорных произведениях, сохранивших древние мифологические представления. Так, например, в былине о «Добрыне и Маринке» богатырь-подросток — ему двенадцать лет — перед тем как прибыть на службу к князю Владимиру, идет к известной в Киеве колдунье Маринке. Героиня предлагает Добрыне жениться на ней, но, получая отказ, превращает его в златорогого тура или оленя:

Рожки у тура да в золоти,

Ножки у тура да в серебри,

Шерсть на туру да рыта бархату.

Это превращение характеризуется рядом особенностей. Перевоплощение богатыря — временное: в разных вариантах былины — это три дня, шесть месяцев или один год. Оборачивание в тура сопровождается отсылкой его пастись в чистом поле или на берегу синего моря, которые в системе былинного пространства имеют значение границы между «мирами». Пребывание богатыря в облике «гнедого тура» связано с вкушением «нечеловеческой» пищи: «муравой травы» или «ковыль травы» и «во-душки болотной».

По мнению исследователей, обращение Добрыни в тура соотносится с комплексом древних обрядов возрастных испытаний, отголоски которого нашли отражение в сказках и былинах. Испытание молодого богатыря необходимо для обретения им статуса взрослого. Особенности его превращения в тура — отмеченность животного золотом-серебром как знаками космоса, отсылка в «чужое» пространство и вкушение «чужой» пищи — связаны с идеей приобщения героя к «иному» миру. Это приобщение необходимо для получения героем знаний о мироустройстве, а также для познания не знакомой ему силы — «хитрости-мудрости», которой наделена колдунья Марина. Именно эту силу, отличную от физической, Добрыня должен победить, чтобы преодолеть испытание и подтвердить статус взрослого, способного совершать богатырские подвиги.

Пчела

Пчела повсеместно у славян воспринималась как «чистая», Божья тварь и была одним из наиболее почитаемых существ. Распространенные в традиционной культуре определения пчелы — «Божья угодница», «Богова», «святая» — связаны с наделением ее признаком сакральности в рамках как христианских, так и языческих представлений. Чаще всего народное восприятие пчелы как священного существа сводится к объяснению в христианской огласовке: она доставляет воск на свечи, «воск употребляется в богослужении, как вещь особенно чистая и приятная Божеству»; без пчелы, по убеждению народа, «не могла бы совершиться обедня». На Русском Севере и в Белоруссии на Пасху в ульи клали кусочек воска от освященной пасхальной свечи, чтобы пчелы, как и люди, радовались празднику. У украинцев даже было принято христосоваться с пчелами, приветствуя их возгласом: «Xристос воскресе!»

О пчеле в народе никогда не говорят, что она сдохла, а говорят — «умерла», как о человеке. Такое отношение в значительной мере определяется поверьями о душе в облике пчелы, распространенными у русских. С подобными поверьями отчасти соотносится роль пчел как предвестниц смерти в толкованиях снов.

Представление о божественной сущности пчелы нашло отражение в ряде поверий, в которых через отрицательное отношение пчелы к тем или иным качествам человека манифестируются нормы поведения, принятые в традиции. Так, в народе верили, что пчела жалит только грешника. В одной из обнаруженных в конце XIX века в Казанской губернии рукописных книг, которые обычно передавались от одного пчеловода к другому, отмечены следующие категории людей и явления, которые «пчела ненавидит»: «Ненавижу воеводу распаливого, мужа ленивого, жену сонливу, от врага лукавого девицу, язык страмноглаго-лив, душу погубляя». С божественной природой пчел связано также представление о том, что в улей с пчелами не бьет гром.

По народным представлениям, пчелы своим происхождением обязаны Богу. И иногда в поверьях жизнь на земле ставится в зависимость от существования пчел: когда все пчелы изведутся, наступит конец света. В этиологических легендах о пчелах нередко звучит мотив соперничества Бога и дьявола. Так, севернорусская легенда повествует о том, что дьявол, желая сотворить таких же пчел, каких создал Бог, сделал земляных пчел — шмелей, мед которых ни в коем случае нельзя употреблять в пищу.

Важными для характеристики образа пчелы являются мифо-поэтические представления о ее «иностороннем» происхождении: по одним сказаниям свв. Зосима и Савватий вынесли пчел из горы, по другим — из какой-то идольской страны, по третьим — даже из рая. В легенде, записанной в Черниговской губернии, упоминается, что до рождения святых угодников Зосимы и Савватия «были времена, когда в России пчел не было, а водились они только в чужеземной стороне; жили они в скалах, не выпускали роев и не распространялись по всему свету». В легенде о происхождении пчел, бытовавшей в Казанской губернии в рукописном виде, «сила пчелиная» «в святорусскую землю, в темные леса, в угодные древа и к православным христианам» пригоняется архангелом Гавриилом с помощью Духа Святого из «горы папоримской», находящейся в «земле Римской». У русских была также распространена легенда о происхождении пчел из мертвой лошади: «знахари полагают, что все пчелы первоначально отроились от лошади, заезженной водяным дедушкой и брошенной в болото. Когда рыболовы опустили невода в это болото, то, вместо рыбы, вытащили улей с пчелами. От этого улья развелись пчелы по всему свету».

Очевидно, что в этих легендах в качестве исконного местонахождения пчел выступают по большей части пространственные объекты, относящиеся в мифологической картине мира к «верхнему» или «нижнему» мирам. Кроме того, в названиях этих мест содержатся значимые для традиционного сознания оценочные характеристики, осмысляемые как положительные, светлые (рай) или как отрицательные, чуждые, темные, опасные (идольская страна, чужеземная сторона, папоримская гора и Римская земля, противопоставленные в народном восприятии православному миру).

В других фольклорных жанрах встречается также мотив появления пчел, отражающий мифопоэтические представления о распределении мирового пространства не по вертикали, а по горизонтали. Так, например, в смоленской волочебной песне пространственные объекты указывают прежде всего на удаленность места, откуда прилетают пчелы:

З-за лесу черного,

Засылай, боже, святой Зосим!

З-за бору з-за щирого,

З-за моря з-за синего

Выходила туча темная, —

То не туча, то й не облачина.

Что у той тучи тихо говорила,

Говорила пчелиная мати:

«Ай вы пчелы, пчелы ярые <…>

Куда идете, куда пойдете?..»

Несмотря на разнообразие, все варианты обозначения начальной локальной закрепленности пчел свидетельствуют об однозначном восприятии в народном сознании их появления из «иного» мира, независимо от того, каким он представлялся носителю традиции. Мотив возникновения пчелы из мертвого животного или из «иного» мира отражает универсальную для традиционной культуры идею вечного круговорота жизни. В этом же смысле показательно, что в раннехристианском искусстве пчела символизировала восставшего из смерти Xриста, бессмертие.

Именно «иносторонность» происхождения пчелы обусловливает такой ее признак, как сакральность. Отсюда народные поверья о том, что если у кого ведутся пчелы, то это знак особенной милости Божьей к человеку. По мнению народа, убить пчелу — грех, а воровство пчелиных ульев-колодок равно святотатству.

Причастность пчелы к божественному началу реализуется также в представлениях о ее деятельности как имеющей творческий характер. Так, старообрядцы Нижегородской области до сих пор считают, что пчела «Богова» потому, что она, в отличие от других животных, трудится. В заговорах работа пчелы соотносится с деятельностью Творца через мотив заполненности пространства, где улей уподобляется миру: «Как небесная высота и земная широта совершенна, так бы и мои пчелы, Божьи пташки, ульи исполняли и совершали меды густые и святые со всех цветов и с разных полей и чужих пасек несли и волокли в свои ульи и пасеку, аминь».

Связь пчелы с Богом просматривается и в народных поверьях о том, что ежегодное зарождение пчелиных роев происходит не само собой, а по промыслу Божию. Это представление нашло отражение в многочисленных заговорах, произносимых пчеловодами 9 декабря (по ст. ст.) — в день, когда церковь вспоминает о зачатии св. Анной Богородицы: «от сего дня начали прибывать не собою, но от самого Бога Саваофа, Отца и Сына и Святого Духа и Пречистыя Богородицы и всех святых».

Сакральная природа пчелы обусловливает закономерность соотнесения этого образа в мифопоэтическом сознании с библейскими персонажами — св. Анной и Богородицей. Это, в частности, прослеживается в назывании пчелиной матки в украинских и белорусских заговорах «Марией» или «Марьяской», а также в приуроченности пчеловодческих обрядов к дням зачатия св. Анной Богородицы и Благовещенья. Например, для обеспечения роения пчеловоду следовало на «Аннино зачатие» прийти на пасеку рано утром, потрогать каждый улей и произнести: «Свирдин и Свирдина! Анна зачала панну Пресвятую Богородицу, но не сама от себя, а от Духа Свята, так и вы, мои пчелы, зачинайте дело во имя Божие, частые рои, густые меды Господу Богу на хвалу, а мне рабу Божию (имярек) на пожиток». В заговорах такого типа пчела соотносится со св. Анной и Богородицей с помощью поэтического приема параллелизма.

Важной датой в пчеловодстве считалось и Благовещенье. В этот день для удачной работы пчел владелец пасеки, растирая пасхальную просфору и саму пасху, произносил: «Господи, Твор-че неба и земли и вся твари видимыя и невидимыя, как послал еси святаго Архангела Гавриила к деве Марии благовестити зачатие Сына Божия и сим исполнил небеса радостию и веселием, так пошли, Господи, угодника Твоего преподобнаго Зосима пчелам, и изобилие от росы небесныя, от влаги земныя, от всех дерев и зелий цветущих, дабы они собирали мед и воск с радостию и веселием Тебе, Господи, на хвалу, а мне рабу Твоему (имярек) на по-житок». Для русских территорий Благовещенье — 25 марта (7 апреля) — довольно ранний срок для выставления ульев на улицу. Вместе с тем в Костромской губернии существовала примета: кто его соблюдет, у того весь год будет удача; поэтому многие пчеловоды старались перенести на пасеку в этот день хотя бы один улей.

Связь образов пчелы и Богородицы характерна не только для заговоров. В текстах веснянок пчела и «Мати Пречистая» выполняют одну и ту же функцию — отпирают весну:

Ты пчелочка ярая,

Ты вылети из-за моря,

Ты вынеси ключики,

Ключи золотые,

Отомкни летечко,

Замкни зимушку.

Таким образом, пчелы оказываются вестницами весны.

В традиционной культуре очень ярко выражена женская символика пчелы. В русской жатвенной песне, например, пчела — является символом девушки:

Как летала ярая пчелка

Да по чистому полю <…>

Ой, искала ярая пчелка медовое судёнце <…>

Ой, гуляла красна девка

Да по чистому полю <…>

Ой, искала красная девка

Себе родного батьку.

В мифопоэтических представлениях образ пчелы связывается с женским началом, основным признаком которого является материнство. Вместе с тем пчеле приписываются также признаки невинности и чистоты, связанные с идеей непорочного зачатия и сближающие в этом плане с образами св. Анны и Богородицы. Тема непорочного зачатия пчелы прослеживается в загадке: «Без отца рождена, без матери жить не может». Народное представление о чистоте пчелы охватывает широкий спектр значений: это и физическая, и нравственная чистота. Так, по мнению крестьян, пчела чистоту любит, и ее в чистоте «пуще всего держать надо»; кроме того, пчелы любят вестись у хозяев, которые «за чистотой наблюдают», а грешных людей не любят. Поэтому широко распространено мнение, что пчелы лучше ведутся у стариков: «тем грешить неколи, сидят да Богу молятся, а пчела — Божья, она это любит».

Соединение признаков чистоты и материнства, связь с Богом, а также другие качества пчелы, касающиеся особенностей ее работы, особенно ярко представлены в жанре загадки. Здесь они чаще всего демонстрируются через сравнение пчелы с женскими социовозрастными категориями в крестьянской общине. Особый — исключительный — характер женского начала в образе пчелы подчеркивается отличием ее от какого бы то ни было статуса женщины при полной реализации всех жизненных женских задач и работ: «Ни девка, ни вдова, ни замужняя жена: детей водит, людей питает, дары Богу приносит». В этом же ключе обычно подчеркивается безгрешность, непорочность пчелы: «Ни солдатка, ни вдова, ни замужняя жена: много деток уродила, Богу угодила». Мотив безбрачия пчелы, ее близость к Богу и созидательное начало отражаются в использовании в загадках образов «чернички» (старой девы по своей воле) и старухи, статус которых также отмечен признаками непорочности и чистоты: «В тесной избушке ткут холсты старушки» и «Сидят чернички в темной темничке, вяжут вязеночки, без иглы, без ниточки».

Работа пчелы в народных представлениях идеализировалась. В загадках эта особенность раскрывается разными способами. Это, например, мотив необычности ее труда: «Сидит девица в темной темнице, вяжет узор, ни петлей, ни узлом»; в ином тексте вязание происходит «без иглы, без ниточки». Другой чертой труда пчелы является его избыточность, что выделяет пчелу из всех: «И на себя, и на людей, и на Бога трудится». Кроме того, определяющей эти особенности оказывается такая характеристика пчелы, как наделенность ее знанием-мудростью: «Одной пчеле Бог сроду науку открыл».

В народном сознании пчела наделялась особым умом. Так, в связи с вопросом о сроках выпускания пчел после зимовки один из костромских пчеловодов отметил: «Когда пчелы запросятся, потому пчела животная умная — сама знает, когда ей на волю пора. Человеку у ней поучиться можно, не тошто — што!» В волынском Полесье пчелу даже называли «Божа мудрость».

Приписываемые образу пчелы в традиционной культуре признаки идеальности и обладания исключительным знанием, несомненно, соотносятся с издавна подмеченной высокой степенью «организованности» пчел, а также особенностями создаваемых ими меда и сот. Так, структура пчелиных сот, по народным представлениям, характеризуется тем, что их ячейки при пересечении образуют подобие креста, в отличие от сот водяного, которые тот опускает в улей пчеловода, принесшего ему жертву. В последних ячейки, расположенные одна за другой, образуют общую трубку. Кроме того, мед от пчел, которых напускает водяной, считается плохим на вкус и не очень сладким.

В традиционной культуре образ пчелы нередко имеет эротическую символику. Так, например, во вьюнишных песнях ярые пчелы являются элементом образа дерева «с тремя угодами»:

Уж как первая угода —

Соловей гнезда вьет

, Соловей гнезда вьет,

Малых детонек взведет.

Как вторая угода —

Белояры пчелы,

Белояры пчелы

Сладкий мед несли,

Сладкий мед несли

Ко вьюнцу-молодцу,

Ко вьюнцу-молодцу

Со обручной со своей. <…>

Ох, уж как третья угода —

Есть тесовая кровать,

Ножки точеные,

Позолоченные.

Ох, на кроватке тесовой

Лежит перина пухова,

Ох, на перине пуховой

Лежит подушка парчева,

Ох, на подушке парчевой

Лежит вьюнец-молодец,

Ох, вьюнец-молодец

Со обручной со своей

Очевидно, что приношение пчелами меда символизирует сближение «вьюнца» с его «обручной». Показательно в этом плане традиционное название первого месяца супружества — «медовый месяц». У белорусов сон молодой женщины о пчелином укусе предвещает ей беременность. С эротической символикой пчел связан полесский свадебный обычай, согласно которому отец жениха в случае «честности» невесты выдирал всех пчел возле своего дома и в первую очередь угощал медом родителей невесты. В этой же связи следует отметить, что постоянный в фольклорных текстах эпитет пчел — «ярые» — является словом с тем же корнем, что и имя славянского божества весеннего плодородия Ярилы.

В мифопоэтических представлениях и текстах пчела выполняет роль посредника, что объясняется представлениями о ее «иностороннем» происхождении. В веснянках, как уже упоминалось выше, пчела приносит из-за моря ключи для отмыкания весны.

Довольно отчетливо посредничество пчелы между мирами проявляется и в толкованиях снов. Так, в Краснодарском крае считали, что если во сне приснятся пчелы, то кто-то должен умереть.

Отмеченные представления о пчеле — непорочность, созида-тельность, мудрость, идеальность и, следовательно, божественность, а также ее посредничество — обусловливают соответствующие характеристики и символическое значение в традиционной культуре продуктов ее труда — воска и меда. Отсюда также широкое применение их в обрядовой сфере.

Воск, например, нередко выполнял функцию посредника в практике гаданий. Во время Святок растопленный воск выливали в воду и по застывшему изображению судили о будущем. После крещения ребенка гадали о его судьбе, для чего закатывали в воск его волосы и бросали в воду, при этом смотрели: если воск утонет, то считали, что жизнь ребенка будет недолгой. Гадание с воском использовалось и в пчеловодческой практике: «Когда на пасеке какое-нибудь несчастье, то можно узнать виновника его. Для этого берут из поврежденных ульев воску и растопленный воск льют в воду. Выльется либо сам виновник, либо какая-нибудь вещь, по которой можно его узнать»; чтобы наказать виновного, «лепят из воску куклу, пишут на ней имя человека и кладут под престол на сорок дней или поминают за упокой сорок обеден. Оригиналу воскового изображения тогда будет так тошно, что он сам придет и покается во всем». Общеизвестно также широкое использование огарков венчальных, четверговых, пасхальных свечей как продуцирующих и лечебных средств в различных обрядах и критических ситуациях.

Большое значение в обрядовой практике принадлежало и меду. Его употребляли в чистом виде, а также в составе ритуальных блюд и напитков. На особую значимость меда указывает то, что блюда из него подавали в начале или в конце обрядового застолья. Ярким примером этого может служить кутья, вкушаемая прежде других блюд в рождественский сочельник и на поминках. В тверской свадебной традиции по приезде молодых от венца им сразу же подавали чистый мед, который они ели из одной ложки. «Разгонным» блюдом в свадебных застольях считались блины с дыркой посередине, куда наливали мед. Последним блюдом поминального стола являлась медовая сыта — разбавленный водой мед. Как акт «кормления» и общения с предками осмыслялся обряд поливания могил медом, приуроченный к дням Пасхальной и Фоминой недель.

В свете рассмотренных представлений о пчеле и меде закономерно закрепление за последними символики богатства и благополучия. Так, «в старину невесте, отправляющейся в церковь, клали в карман денег, кусок хлеба и сот. Чтобы богато и сладко жилось» Что же касается создательницы меда, то можно вспомнить поверье о том, что пчелиный рой, залетевший в чужой двор, сулит хозяину этого дома счастье.

Покровителем пчел считался водяной. Повсеместно известен обычай ставить пасеку у реки. В ночь на Преображение Господне некоторые пчеловоды приносили водяному жертву — бросали в пруд или болото свежий мед и воск, понемногу из каждого улья, топили в мешке первый рой или свой лучший улей. В награду, согласно поверьям, водяной оберегал пчел. Роль водяного как покровителя пчел унаследовали русские святые Зосима и Савватий. Они же считались покровителями пчеловодов. В дни памяти этих святых (17/30 апреля и 27 сентября/10 октября) пасечник вынимал соты из улья и в полночь погружал мед в воду, произнося специальный заговор с обращением к ним, чтобы обеспечить хороший принос меда в следующем сезоне. На Благовещенье, в Вербное воскресенье или на Пасху пчеловоды высекали на пасеке огонь из «громовой стрелки» и зажигали им ладан для окуривания ульев и свечу перед иконой Зосимы и Савватия.

Пчеловодство являлось довольно замкнутой «профессиональной» сферой деятельности крестьян, соотносимой с колдовством или знахарством. По представлениям народа, пчеловоды обладали особым магическим знанием, включающим владение приемами обхождения с пчелами, заговорное мастерство, следование обычаям и соблюдение запретов.

Поскольку пчелы, согласно поверьям, ниспосланы человеку Богом, то лучшим способом их приобретения считался самостоятельный прилет роя к хозяину, случайная его находка или получение в дар, особенно от незнакомого человека. В народе верили, что пчелы не любят скупых и ведутся только у щедрых людей. Для обеспечения благополучия в ведении пчел существовал обычай весь первый воск, а также часть ежегодно получаемого воска безвозмездно отдавать в церковь. Чтобы рои не улетали, пчеловоды старались соблюдать запреты: «ни с кем не вздорить, не пить вина и не спать с женой». Существовал также запрет продавать пчел: крестьяне твердо верили, что пчел можно только дарить. В противном случае, как полагали, пчелы переведутся. Поэтому обычно продавали какой-нибудь пустяковый предмет, а «в придачу» давали пчел. Если продажа пчел расценивалась как неблаговидное, богопротивное дело, то кража их считалась особо тяжким грехом.

По представлениям белорусов, пчелы сближают пасечников, причем это сближение имеет характер духовного родства.