Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Сизиф на Эвересте
Сейчас надо восстановить ритм отдачи и накопления жизненной энергии. На больших высотах как бы нарушается внутренняя гармония. С помощью движений – ставится правая нога, нагружается, переносится левая нога, нагружается – в теле возникает энергетическое поле. Спустя некоторое время открываются затворы, снимается напряжение. Страх уходит, и увеличиваются токи жизни во всем организме – не поддающиеся измерению, непостижимые формы энергии. Сегодня, 19 августа, я все утро иду гораздо медленнее, чем обычно, несмотря на эту удивительную силу. Как будто что‑то сдерживает меня изнутри, как будто дело не в высоте, а во мне. Что‑то происходит со мной, как только я начинаю двигаться. Вчера шлось так легко. А теперь каждый шаг – мучение. Что же я так медленно иду? Рюкзак давит, хотя он стал гораздо легче. Чувствую себя потерянным, расстроенным. Что бы там ни было, я не могу внушить себе, что существует бог, который управляет этим миром и заботится о каждом из нас в отдельности. Никакого творца вне меня, вне природы не существует. Не помню, когда я освободился от религиозного чувства, знаю только одно: с тех пор мне стало труднее убеждать себя в том, что я на свете не одинок, не брошен. Снег стал глубже. Ноги погружаются в него с особенным звуком – кажется, что кто‑то идет следом за мной. Пора наконец понять, что я здесь один, абсолютно один. Когда я хриплю на остановках, на меня находит нечто вроде ностальгии. Тоска по уюту охватывает меня. При этом я полностью отдаю себе отчет в том, что все надежды на то, что кто‑то меня ждет, – пусты, напрасны, как и страх перед одиночеством. Прогнать чувство одиночества можно только активной деятельностью – двигаться вперед, интересоваться окружающим и изучать его. Как только начинаешь думать, запас энергии быстро истощается. На одной воле теперь не пойдешь. После расслабления очень трудно собраться с силами. Паузы теперь занимают больше времени, чем прохождение пятнадцати шагов. Шаги стали мерилом времени. Пространство и время слились. Ох, как трудно справиться с самим собой, нести самому ответственность не только за свои действия, но и за решение продолжать подъем или спускаться. В особенности тогда, когда все тело пронизывает отчаяние перед предстоящим физическим напряжением. Я по собственной воле пошел на риск, и тем не менее я не могу, как Уилсон, положиться только на бога. На кого же мне положиться? Во время движения вверх я как неживой. Меня поддерживает только мир вокруг меня: воздух, небо, земля, облака, бегущие, с запада. Ощущение движения вперед при первых шагах после отдыха. Восприятие собственной воли как чего‑то вещественного на последних шагах перед остановкой. Рельеф нетрудный, но, несмотря на это, он поглощает все мое внимание. То, что я в состоянии остановиться, в состоянии пойти дальше, дает мне силы думать о дальнейшем, хотеть жить. Не менее важным, чем это чувство владения собой, является чувство собственного мастерства. Удивительно, как часто я сам не замечаю этой стороны удовлетворения от занятий альпинизмом и говорю только о стремлении к вершине. Высотное восхождение требует от человека целого ряда навыков, знаний и изобретательности. Чем выше поднимаешься, тем больше становишься проблемой сам для себя. Умение разрешать проблемы такого рода и есть то, что отличает хорошего альпиниста от плохого. Задачи альпинизма я вижу не в дальнейшем развитии его технической базы, а в обогащении человека новыми инстинктами и способностями. Наряду со стремлением к бесконечному совершенствованию не менее важно определение границ индивидуальных возможностей. При моем черепашьем темпе я потерял способность правильно оценивать расстояние, пропало и ощущение времени. Не пора ли останавливаться на ночевку? Да, я тут писал, что одним из мотивов занятий альпинизмом для меня является развитие человека как такового. Понятие развития не имеет в этом контексте оценочного значения. Мое состояние не имеет стоимости. Ошибаются те, кто приписывает мне качество основной движущей силы сильное стремление к успеху. В наше время это может относиться скорее к людям, для которых важно пережить само физическое напряжение, а не процесс самопознания, как для меня. Тот, кто рассматривает свое тело как носитель успеха, не сможет понять ход моих рассуждений. Я продвигаюсь выше – не подсчитывая, не оценивая, сколько пройдено, сколько осталось. Подъемы вверх, остановки, вдохи и выдохи целиком захватили меня, стали моим бытием. Импульс, толкающий альпиниста вперед, часто называют настырностью. Но я бы сказал, что это скорее любопытство или страсть. Сейчас все это для меня уже несущественно. Движение стало автоматическим. Пятнадцать шагов, остановка, дыхание, вися на лыжных палках. Усилия направлены внутрь, и тем самым вверх. Надежда, что бог поможет. Конечно, в моменты серьезной опасности появляется нечто вроде защитной активности. Она служит для того, чтобы выжить, и спадает, когда угроза для жизни проходит. Сейчас мне ничто не угрожает. Все вокруг так мирно. Я больше не спешу. Быстрее все равно не получится. Я смиряюсь с этим, как с законом природы. Мой высотомер показывает 7900 метров. Но эти высотомеры имеют странное свойство: на большой высоте они становятся менее точными. Показывают, как правило, меньше действительного. Возможно также, что колеблется атмосферное давление. Погода все еще прекрасная, и я намерен идти дальше. Пройдя вверх метров сто от места ночевки, убеждаюсь, что путь по гребню и опасен и изнурителен: снег местами доходит до колен, мульды занесены, а передо мной как раз огромной величины мульда. Велика и лавинная опасность. Тыкаю правой палкой в снег и прихожу в отчаяние: поверхностный слой твердый, но он легко пробивается, а внутри зернистый снег – возможен сход снежной доски. На таком снеге я, одиночка, быстро потеряю силы. Тут замечаю, что на северной стене снежные доски сошли. Какая счастливая случайность! Там теперь твердая подложка. Итак, туда! Недолго думая, начинаю траверсировать северную стену. Как будто так и было запланировано, я пойду в кулуар Нортона, а на следующий день – далее к вершине. Решение принято неожиданно, из‑за состояния снега. Траверс северной стены занимает много времени, а набор высоты совсем небольшой, зато под ногами твердый снег прошлого муссона. Ледоруб здесь не нужен, иду, опираясь на лыжные палки. Мой рюкзак с палаткой, привязанной снаружи, чтобы просохла, все еще очень тяжел. На высоте почти 8000 метров просто держать на себе такой рюкзак – уже нагрузка. Без лыжных палок я бы качался, опрокидывался. Отдыхаю, стоя на карачках. Иду, сильно наклонившись вперед. Лыжную палку в левой руке, обращенной к склону, я укоротил. Уже давно не считаю шагов. Для фотографирования нет сил. В равномерном ритме – подъем – отдых – как улитка продвигаюсь вперед. Меня тревожит погода. Ветра почти нет. Солнце печет. Серые массы облаков клиньями движутся с юга на север. Это муссонные штормы высылают своих вестников. А я уверенно иду вперед. По‑прежнему направо вверх. Держу направление прямо на вершину или на то, что я считаю вершиной, так как сама высшая точка отсюда скорее всего не видна. Нахожусь под верхней частью северо‑восточного гребня, путь далее выполаживается. Обзор отсюда ограниченный: в одну сторону – нагромождение гор, в другую – облака. Северная вершина выглядит плоской и маленькой. Она рассекает ползущий из долины туман. Любоваться горами я в силах только во время длинных передышек. Стою между северным гребнем и кулуаром Нортона на горном склоне, эта косая трапеция имеет два с половиной километра снизу вверх и километр в ширину. Как медленно я продвигаюсь вперед! Уже не считаю, сколько длятся остановки. С помощью лыжных палок кое‑как удается пройти пятнадцать шагов, после которых несколько минут прихожу в себя. Кажется, что все зависит от работы легких. Чтобы продохнуть как следует, приходится останавливаться. Вдыхаю воздух ртом, выдыхаю ртом и носом. На остановках собираю всю силу воли, чтобы заставить легкие работать. Северная стена
Только когда они начинают вздуваться равномерно, исчезает боль, и я чувствую прилив энергии. Появляется сила в ногах. Я собирался пройти по пути Мэллори и Ирвина, но вот вдруг принял решение идти по северному склону. Это вызвано не только тем, что на гребне сейчас много снега, но и тем, что они тогда потерпели крушение. Я нахожусь на единственно правильном пути к вершине. Отсюда хорошо виден северовосточный гребень выше меня, но я знаю, что там ничего от пионеров найти невозможно. Итак, Мэллори и Ирвин лезли по этому гребню, по самому его канату, в этом нет сомнения. Я убежден, что Оделл видел обоих на первой ступени, на том горбе, который выдается над линией гребня. Мне ясно теперь, что вторая ступень их остановила. В глубокой мульде выше меня в муссонном снегу погребены Мэллори и Ирвин. Вопрос об их участи для меня теперь ясен. Вспоминаю противоречивые описания обеих скальных ступеней северо‑восточного гребня. Вот они передо мной – первая и вторая. Там продолжают жить Мэллори и Ирвин. Сцена их гибели разворачивается передо мной, как в театре, свободная от всех последующих наслоений и спекуляций. Не могу сказать, происходит это в действительности или в моем сознании, но знаю, что все это имеет прямое отношение ко мне. Вторая ступень вблизи смотрится как отвес. Снег на ней почти не держится. Нет, без крючьев и лесенок по этим скалам залезть абсолютно невозможно. И японец Като несколько месяцев тому назад использовал оставленные китайцами веревки. Итак, Мэллори и Ирвин исчезли между первой и второй ступенями. Не дойдя до вершины. Не задаюсь вопросом, как они умерли. Ирвин и Мэллори, ставшие за несколько десятилетий легендой, для меня продолжают жить здесь. Разочарованные, изможденные, повернули они назад под второй ступенью. В наступающей темноте трудности увеличились. Они заставляли себя продолжать изнурительный спуск. Шли все медленнее. Их могла спасти только энергия, порожденная успехом. Узнать, как они умерли, можно будет только тогда, когда кто‑нибудь найдет тела погибших или фотокамеру, которую они взяли у Сомервелла. Может быть, ответа не будет никогда. Для меня теперь нет сомнений, что эти двое не дошли до вершины. После длительной остановки мое дыхание восстанавливается, становится равномерным. Но что это: кто‑то разговаривает рядом со мной? Здесь есть кто‑то? Снова только биение собственного сердца и собственное дыхание. И однако же они стоят здесь. В этом безмолвии каждый звук, любой шум, рождающийся в атмосфере, слышится как человеческое слово. Я часто прихожу в ужас: почему мне чудятся человеческие голоса. Может быть, это Мэллори и Ирвин? Из‑за того, что меня в течение многих лет занимает тайна их исчезновения, я верю, что это их крики доносит до меня ветер. Итак, Мэллори и Ирвин действительно живы? Да, их дух живет здесь. Я чувствую его. Несмотря на усталость, пристально вглядываюсь в контур гребня передо мной. Вторая ступень придвинулась. Относительно легкий снежный желоб ведет к вертикальному расколу. Четко вижу пробку в его конце. Один вид второй ступени – реальное доказательство того, что Мэллори и Ирвин с их примитивным снаряжением не прошли ее. Мрачная снежная пустыня то расширяется, то сжимается, но я не паникую. Я знаю дорогу. И следы сзади еще не занесены. Слегка снежит, но тепло. По огромным плавным увалам – два таких уже позади – приближаюсь к кулуару Нортона. Я его не вижу, но ощущаю. Ни на секунду не сомневаюсь, что не забрал слишком высоко. Откуда эта уверенность в правильности движения – от усталости, сделавшей меня ко всему безразличным, или от чувства, что путь мне уже знаком? Контрфорсы узнаются по более крупным скальным глыбам. Вижу только те, мимо которых непосредственно прохожу, остальные вниз и вверх от меня скрываются в тумане. Эти скальные острова служат мне ориентиром. Как дорожные указатели, они все имеют четкие очертания. Туман вокруг стал совсем густым, солнце лишь временами пробивается сквозь него. Ориентироваться труднее. Иногда во время остановок тишина вызывает у меня страх. Когда безмолвие становится невыносимым, надо идти. Удары молотком во всем теле и загнанное дыхание после десятка шагов выбивают мысли об окружающей меня пустоте. Нет места никаким другим чувствам, кроме нескончаемого ощущения боли. Я существую только как преодоление самого себя. На привалах буквально падаю. Повиснув на лыжных палках, с рюкзаком, навалившимся на затылок, я длительное время состою только из вдохов и выдохов. Потом возвращаюсь в действительность, с усилием делаю первый шаг. Дальше! Иногда кажется, что мне уже не выбраться из этого снега. Однако присутствия духа не теряю. Все вверх и направо по северной стене. Весь склон – сплошное лавинное пространство. Сверху сыплется свежий снег. Начинают прыгать шарики града. Уговариваю себя, что это временная неприятность. «Два дня погода еще продержится», – говорю сам себе. Бесконечно долго продолжается этот косой траверс с многочисленными остановками, следующими через равные интервалы. Сосредоточившись на тяжелой работе, я совершенно не заметил, что погода настолько испортилась, что впору поворачивать назад. Видимость полностью исчезла. Я валюсь и отдыхаю. Наверное, надо ставить палатку. Но здесь слишком ненадежно. Подвалит еще снега, может сойти лавина. Нужно ночевать на возвышении. Все это не проходит через сознание. Я действую инстинктивно. Еще около часа, преодолевая мучения, тащусь вверх. На одном плавном поднятии, пересекающем стену, как огромный вал, я снова валюсь. Какое‑то время – лишь тяжесть, безразличие, неподвижность во всех членах. Разрываются облака. Показывается долина: серая, слегка заснеженная, она вскоре снова затягивается туманом. И горы вдали, и склоны подо мной, и снежный щит в большом кулуаре – все кажется плоским, потерявшим объемность. Смотрю на часы: 3 часа дня. Осознаю, что я все еще метрах в 200 восточнее кулуара Нортона. Потом смотрю на высотомер: 8220 метров. Это никуда не годится! Я недоволен не только высотой (надо было бы подняться до 8400 метров), но и тем, что устал сегодня больше, чем вчера. Идти дальше не могу. На то есть еще одна причина: неизвестно, найдется ли выше удобное место для палатки. Ставлю палатку раньше, чем планировал – на одном скальном лобике нахожу почти ровное место размером 2х2 метра. Здесь нет опасности схода лавины: снег пойдет слева и справа от возвышения. Утаптываю снег, то и дело отдыхая. Как только останавливаюсь, сразу же приходят мысли: как найти дорогу вниз, если погода не наладится? Думаю обо всех возможных неожиданностях – и сомнения перерастают в страх. Только когда работаешь, страх исчезает. Тревожит все: и самый легкий снегопад, и набежавшая тучка, и потепление. Что это: настоящий муссон или только боязнь муссона? Мне кажется, что наступает ухудшение погоды. Если в течение этих дней я не спущусь, мои резервы быстро истощатся. Опасность лавин с северной стены и с Северного седла увеличивается с каждой минутой. Час спустя на скальном пятачке стоит моя палатка. Она, как и прежде, растянута на ледорубе и лыжных палках. Здесь я защищен от ветра. В ней не страшна даже буря. Открытый рюкзак ставлю перед входом, матрац засовываю внутрь палатки. Кругом в избытке снега для приготовления пищи. Все готово для долгой ночи. Чувство облегчения овладевает мной. В эту ночь я залезаю в спальный мешок во всем одеянии, в том числе и в моих громоздких двойных пластиковых ботинках, чтобы они не задубели от мороза. Одежда кажется мне чуждым телом. Пространство между кожей и одеждой заполнено неприятным удушливым воздухом, как будто закован в латы. Пока я лежу в палатке – слишком усталый, чтобы спать, слишком слабый, чтобы готовить еду, – пытаюсь представить верхний базовый лагерь. Нена теперь, наверное, пьет чай. Или смотрит сюда? Кстати, прояснилось ли? Может, погода все же улучшится. Время бежит и слишком быстро, и слишком медленно. Второй бивак
В этот вечер, 19 августа, Нена записала: «Сейчас 8 часов вечера, в нашей узкой долине сумерки. Внезапно начался снегопад и так же внезапно прекратился. За весь день я ни разу не видела Райнхольда. Но я знаю, что он там, наверху, где‑то в районе второй ступени. Завтра он пойдет к вершине. Авось погода снова улучшится. Из ниоткуда появляются тяжелые черные тучи, они клубятся, изливаясь снегом и градом. Что это может значить? Я непрерывно об этом думаю. Если эта непогода не прекратится, все пропало. Сколько выпало снега? Насколько велика лавинная опасность там у него? Насколько тяжело будет спускаться по свежевыпавшему снегу? Сколько времени ему понадобится, чтобы спуститься от вершины до Северного седла? Как бы то ни было, я уверена, что Райнхольд все сделает правильно». Как можно жить на этой высоте? Я не живу больше, я просто прозябаю, как растение. Когда все делаешь один, каждое движение стоит массы волевых усилий. При малейшей нагрузке сразу же ощущаю недостаток кислорода. Скорость мыслительной деятельности сильно снижена. Четкие решения я принимаю только после длительного размышления. Мысли перебиваются усталостью и ощущением боли при дыхании. Мои дыхательные пути как будто одеревенели, бронхи воспалены. По‑настоящему горячее питье приготовить невозможно, так как вода здесь не нагревается до 100°, но я все время топлю и топлю снег. Плошку за плошкой. Пью суп, соленый чай. Все равно пока еще слишком мало. Голода не чувствую, приходится есть через силу. Не знаю, что и съесть, чтобы не стошнило. Может быть, открыть сардины или что‑нибудь еще? Каждая мелочь требует времени, сил и внимания. Каждое движение делается медленно и с трудом. Решаю поесть сыра с хлебом, цыплят в желе – сублимированный продукт, который я развожу в тепловатой воде. Пустую банку кладу под голову – для ночных нужд. Более получаса давлюсь пищей. Темнеет. Все эти мелкие операции на биваке в сумме стоят мне столько же энергии, сколько равномерный многочасовой подъем вверх. Ночевка в одиночку – уже сама по себе большое напряжение. Лечь спать здесь значит гораздо больше, чем просто лечь в постель, накрыться одеялом и уснуть. Еще раз сажусь в спальном мешке. Сначала развязываю шнурки, расслабляю ботинки. Завтра у меня должны быть сухие ноги и мягкие ботинки. Меняю носки, снова надеваю ботинки и засовываю ноги в ботинках в спальный мешок. Мокрые носки кладу в сторону, потом вытягиваюсь, достаю рюкзак и кладу его под голову под матрац вместо подушки. Кухонные принадлежности устраиваю так, чтобы завтра можно было готовить, не вылезая из мешка. Как‑нибудь протянуть ночь (о хорошем сне нечего и думать) можно, только устроив голову повыше и вообще имея возможность шевелиться. Движения в тесной палатке сбивают дыхание. Приходится делать глубокие вдохи. Пальцы онемели от мороза. В полудреме, в тяжелых видениях проходит ночь. Утром чувствую себя таким же утомленным, как и вечером, к тому же еще и окоченевшим. Есть ли у меня еще желание идти вверх? Да. Я должен идти вверх! И при этом нет никаких сил, чтобы сдвинуться с места. По опыту знаю, что и в таком состоянии смогу идти дальше, но сейчас еще не хватает силы воли сделать первый, решительный шаг. Когда я наконец открываю вход палатки, снаружи уже день. Золотисто‑алый свет озаряет вершинную пирамиду. На востоке море облаков. Невольно вспоминаю о муссоне. Прошла целая вечность, пока натопилась первая плошка теплой воды. В палатке лед. Есть не хочется. Набирая новые комья снега для варки, смотрю на кулуар Нортона. Довольно круто. Дымчато‑серые облака прилипли к склонам гор. Воздух блестит, как бывает, когда он перенасыщен влагой. Я здорово промерз, несмотря на сносную температуру. На камнях и на швах палатки изморозь. Холод – это значит, никаких осложнений на Эвересте, связанных с муссоном. Наверняка наверху будет таять, если опустится туман и не будет ветра. Трех слоев одежды – шелк, сукно, тонкий пух – достаточно и на самой вершине. Два года назад, в мае 1978 года, у нас было ночью до –40°. Теперь здесь самое большое – 10‑15° мороза. Это, конечно, не значит, что можно быть легкомысленным. Пока солнце не взошло, надеваю рукавицы, ботинки шнурую послабее. На этой высоте можно обморозиться уже при нескольких градусах ниже нуля. Думаю только о дальнейшем движении, отбросив сомнения и колебания. А что если сгустится туман? Еще пережидать? Нет, это бессмысленно. Да и поздно уже. Надо вылезать и идти. На этой высоте не отдыхаешь. Уже завтра я могу так ослабеть, что у меня не хватит сил на штурм вершины. Сегодня или никогда. Или – или. Или вверх, или вниз. Пока топил снег, два раза считал пульс. Больше ста ударов в минуту. Чувствую себя совершенно разбитым. Связных мыслей нет. В голове только приказы. Ночь была сплошным мучением. Боль во всем теле. Слизь в горле. Сегодня, 20 августа, все оставляю на месте: палатку, лыжные палки, матрац, спальный мешок, рюкзак. Беру с собой только фотаппарат. Полностью одетый, вылезаю из палатки, натягиваю капюшон на голову. Голыми пальцами привязываю к ботинкам кошки. Вытаскиваю из снега титановый ледоруб. Все? Сейчас девятый час. Без груза на спине идется легче. Однако жалею, что не взял лыжных палок для равновесия. С ледорубом в правой руке чувствую себя даже увереннее, но на траверсах им пользоваться неудобно. Двигаясь прямо вверх, втыкаю в снег на уровне головы левую руку в рукавице и ледоруб. Иду как четвероногое. На остановках принимаю такую позу, чтобы верхняя часть корпуса отдыхала: становлюсь в снег на колени, кладу предплечья на ледоруб, а на них голову. Я еще в состоянии видеть перед собой крутой взлет, могу сориентироваться оценить трудности. К счастью, отсюда просматривается весь снежный желоб кулуара Нортона. И пока я могу видеть и двигаться, я уверен в себе. Один раз, когда я присматривал место для большого привала, вдруг увидел желтое пятно палатки. Что это: сгустившийся туман, обман зрения? Замечаю место и поднимаюсь на взлет справа от меня. Шаг за шагом. Ступенька за ступенькой. Вскоре я уже жалею, что со мной нет рюкзака, моего верного друга. Мне недостает его. В течение двух предыдущих дней он был моим собеседником, вдохновлял меня, вел вперед, когда силы полностью покидали. Теперь я разговариваю с ледорубом. Однако в этом предмете я не чувствую друга. В воздухе снова слышны голоса. Не спрашиваю себя, откуда они исходят. Причиной этого ощущения, которое я впервые познал два года назад во время одиночного восхождения на Нангапарбат, является недостаток кислорода и, соответственно, недостаточное снабжение мозга кровью. Здесь, на Эвересте, еще в 1933 году англичанин Смит делился кексом со своим воображаемым спутником. В движущихся облаках, полагаясь более на интуицию, чем на зрение, я шаг за шагом двигаюсь вперед. Иду в полутьме среди облаков, вихрей снега, то и дело узнавая отдельные места. Да, я был уже здесь однажды! Это ощущение невозможно вытеснить никакими упорными логическими рассуждениями. В часе ходьбы от палатки крутые скалы высотой примерно в сто метров. А может быть, все двести? Скалы засыпаны снегом, и это облегчает лазание: все время есть опоры для полных ступней, так что кошки не царапают по камню. Далее долгие часы полной выкладки, ощущения небытия, мобилизации, расслабления, напряжения воли, упадка сил, концентрации сил. Выходы скал слева и справа от большого кулуара желтого цвета пересечены во многих местах белыми полосами. Часто все двоится у меня в глазах, и я не могу определить, куда идти дальше. Стараюсь держаться правее. Склон теперь такой крутой, что отдыхаю прямо там, где лезу. Пушистый порошкообразный снег лежит на полужесткой подложке. Почти целиком покрыты снегом все плиты, имеющие черепичное строение. Они надвинуты друг на друга и имеют такую же крутизну, как скаты кирхи. В том месте, где кулуар расширяется, приобретая форму груши, я выхожу из него направо и следую далее вверх по неострому гребешку. Становится круче. Я уже не пру, как локомотив, продвигаюсь осторожно вперед, с трудом отвоевывая каждый метр высоты. Ощупываю зацепки, иду отрезками. Такое лазание несложно но, откровенно говоря, неприятно. В некоторых местах нога не находит опоры в снегу, приходится добираться до скальной опоры. Здесь нельзя сорваться. Впервые за это восхождение у меня появляется чувство опасности срыва. Оно сродни чувству отяжеления тела. Такое осторожное лазание с напряженным вниманием увеличивает общее утомление. К тому же туман становится все гуще. Видно не более, чем на шаг вперёд, один клочок белого снега. Иногда вдруг образуется окошко голубого неба над гребнем. Дело идет медленно, с задержками. Хотя каждый шаг требует огромного напряжения, я по‑прежнему уверен, что дойду до вершины. Эта уверенность – мое спасение. Уже одно то, что половина пути пройдена, прибавляет сил, служит стимулом дальнейшего движения. Временами силы полностью иссякают. Прохожу с десяток шагов, останавливаюсь, сажусь, перевожу дыхание – и снова могу идти. Мысли о погоде тоже стоят дополнительной траты энергии. Не переставая думаю о спуске. Нет более того деморализующего отчаяния, в которое приходишь, видя перед глазами бесконечно далекую вершину. Сейчас речь идет только о преодолении внутренних ограничений. Но с каждым вздохом они раздвигаются. Больше нет сомнений. Есть только сбившийся ритм, есть полное изнеможение, от которого я падаю на снег. Я иду хорошо известным путем. Вопреки всем препятствиям я мучительно пробиваюсь вперед. Нужно дойти! Не думаю ни о чем, разговариваю с собой, подбадриваю себя. Где мой друг рюкзак? Мой второй друг, ледоруб, здесь со мной. Вот мы с ним останавливаемся. Путь по кулуару Нортона логичен и не так труден, как мне казалось, когда я утром вышел. Его легко найти на обратном пути. Когда я выйду на гребень, уже, должно быть, будет видна вершина. Если облака рассеются. Дальше, кажется, не круто. Представление, что однажды я уже проходил здесь, также все время помогает мне находить верный путь. Ступень крутых светлых скал осталась позади. Продолжаю держаться правой стороны. Совсем недавно здесь сошла лавина. Снег держит хорошо. Под пологим гребешком он становится глубже, а мой темп, соответственно, медленнее. На локтях и коленях апатично ползу на кант гребня. Коши на ботинках, как якоря, впиваются в снег. Залезаю на гребешок, слышу, как меж камней воет ветер. Этот скальный гребешок обрывается вниз отвесными бастионами. На какое‑то время туман сгущается так, что ориентироваться зрительно становится совсем невозможно. Иду, придерживаясь гребня, там, где поменьше снега. Так целый час. До черной нависающей скальной стены, преграждающей путь. Какое‑то внутреннее чувство подсказывает мне, что надо идти налево, там можно обойти препятствие. Потом снова сворачиваю направо. Сколько это тянется? Передо мной склон и склон. Время больше не существует. Я весь состою только из усталости и напряжения. Мне кажется, что вершина близка, но гребень все не кончается и не кончается. В следующие три часа я уже ничего не воспринимаю. Я – существо, бросившее себя в пространство и время. И тем не менее продвигаюсь вперед. Всякий раз, когда в разрывах плотных туч показывается голубое небо, я надеюсь увидеть себя на вершине. Однако впереди лишь снег да скалы. Они светло‑зеленые, местами прошитые светлыми полосами. Они призрачно колеблются под тонким слоем облака. Долго иду косым траверсом, держась вверх вправо. Вот барьер отвесных скал преграждает путь к гребню. Обойду его справа, и там уже вершина. Ступаю на кант гребня, останавливаюсь: карниз. Тогда я ложусь на снег. Гребень плоский. Где же вершина? Стеная, поднимаюсь снова. Ледорубом, руками, грудью пробираюсь по снегу, ползу вперед. Вперед направо. И все еще вверх. Передышка. Полное бессилие, только гортань горит при каждом вдохе. Вдруг становится светлее. Оборачиваюсь назад: все видно до самой долины, до ее дна, где течет ледник. Захватывающе! В какой‑то отрешенности делаю несколько снимков. Потом снова все затягивает серая пелена. Метет поземка. Надо еще раз собраться с силами. Едва ли это мне удастся. Ни сомнений, ни радости, ни страха. Чувств больше нет. Осталась только воля. Еще несколько метров – умирает и воля, побежденная бесконечным измождением. Теперь уже ни о чем не думаю, ничего не чувствую. Бессильно падаю, лежу. Какое‑то неопределенное время воли во мне совершенно нет. Потом снова делаю несколько шагов. Осталось самое большое десять метров! Слева от меня гигантские карнизы. На мгновение в разрыве облаков далеко внизу открывается Северная вершина. Потом облака рассеиваются, и вверху – совсем рядом, достать рукой – под легким ветерком колышутся клочья тумана. Серость туч, чернота неба и сияющая белизна снега сливаются воедино. Они гармонируют друг с другом, как полосы одного флага. Я обязан дойти! Надо мной только небо. Я это чувствую, хотя в тумане не видно ни неба, ни земли. Справа гребень все еще идет вверх. Но, по‑видимому, это только кажется, мерещится мне. Никаких следов пребывания здесь людей. Странно, что не видно алюминиевого штатива, установленного на вершине китайцами в 1975 году. Но вот и он. Дотрагиваюсь до него как до друга. Я прикасаюсь к своему антиподу, к силе, которая и снимает напряжение, и воодушевляет меня. В этот момент я вдыхаю воздух полной грудью. Северо‑восточный гребень вблизи вершины
В тумане, в клочьях бегущих облаков не видно уходящих вниз склонов. Кажется даже, что склон направо от меня все еще ведет вверх. Но этот штатив, это сооружение, поднимающееся из снега до высоты колена, здесь. Я на вершине. В полубессознательном состоянии, чисто автоматически выполняя внутреннее задание, делаю несколько снимков. Внизу показывается кусок голубого неба. Снежные карнизы громоздятся над южным склоном, это они приподнимают склон выше самой вершины. Опускаюсь на снег, от усталости тяжелый, кал камень. Отдохнуть хоть самую малость, забыть обо всем. Но здесь не отдыхают. Я выработан и опустошен до предела. Но вот снова в моей опустошенности начинает появляться какая‑то энергия. Я снова заряжаюсь. В течение многих часов я только отдавал энергию. Теперь возвращаюсь к жизни, ощущаю прилив сил. Последний бивак
Клочок выгоревшей ткани намотался на острие штатива, покрылся льдом и снегом. Отрываю его от металла. Надо бы еще пофотографировать, но пора спускаться. Еще полчаса – и мне конец. Отсутствие видимости меня сейчас даже не огорчает, главное – нет ветра. Облака вздымаются снизу вверх так, как будто земля под ними пульсирует. От усталости не только отяжелело тело, но мозг отказывается перерабатывать воспринимаемое. Мои ощущения больше не различают верха и низа. Что, уже вечер? Нет, сейчас 16 часов. Пора уходить. Никакого ощущения величия происходящего. Для этого я слишком утомлен. И однако же этот момент приобретет для меня впоследствии особое значение, станет в некотором роде заключительным аккордом. Может быть, именно он укрепит во мне мысль, что я – Сизиф, что я всю жизнь могу катить вверх мой камень, то есть самого себя, не достигая вершины, поскольку не может быть вершины в познании самого себя. Последние метры
Через три четверти часа я собрал силы, собрал их для спуска. Чуть посветлело. Мои следы еще видны, это прекрасно. Насколько все‑таки спуск с этой великой горы легче, чем подъем. Насколько меньше требуется физических сил, волевого напряжения. Часть энергии можно потратить на мысли и ощущения. Чувствую запах снега, вижу цвет скал, сильнее, чем на подъеме, пугаюсь отблесков молний в тучах на западе... Все вниз, вниз. Лезу – сначала лицом к склону, потом к долине, – мое передвижение похоже на бегство. Скорее бы оказаться внизу. Какой длинный и тягостный путь! Сейчас главное мучение – это кашель. Он превращает жизнь в ад. К тому же я много часов ничего не ел. Дохожу до палатки и рюкзака как раз перед самым наступлением темноты. В эту ночь сна почти нет. Не могу также заставить себя как следует приготовить еду. Растопил немного снега, пью. Ничего не ем. Тепло от пламени горелки, может быть, немного успокоит меня. Не выключаю горелку, но и не поднимаюсь, чтобы достать снега. Каждое движение стоит много энергии. При подъеме я черпал ее в движении вперед. Теперь этого стимула нет. Лежание в палатке похоже на смерть. Только сознание достигнутого успеха поддерживает меня. Отдаюсь во власть апатии. Проходят часы – между сном и бодрствованием, между смертью и жизнью. Без каких‑либо мыслей. Я еще не в безопасности. Вдруг меня охватывает страх. Ждет ли меня Нена? Она ведь не знает, где я, не знает, что завтра я буду внизу. Может быть, и она не спит. Этой ночью она пишет в дневнике: «20 августа 1980 г. Я уже привыкла к тому, что снегопад и непогода приходят и уходят. Но я не привыкла к тому, чтобы ночевать здесь одной. Ничего не могу делать, кроме как думать о тебе, пока ты где‑то там, выше 8000 метров. Хочу надеяться, что ты там не страдаешь. Уже на высоте 6500 метров жизнь – мучение, а как же выше? Снегопад все усиливается. 21 час». Нужно принять какое‑то решение, но сосредоточиться не могу. Что это: горная болезнь или я уже сошел с ума? Как и вчера, снова пускаюсь в бегство. Покидаю лагерь без еды и питья. Палатка, спальный мешок, содержимое рюкзака – все остается. Вытаскиваю из снега и беру с собой только лыжные палки. Спускаюсь по диагонали вниз на восток. Выйдя на широкий гребень над Северным седлом, вглядываюсь в снежную чашу ледника Ронгбук. Палатки там нет. Или ее занесло снегом? Свежий снег под ногами сухой и пушистый. Он разлетается, когда я ступаю на него. Сегодня мороз. Как и на подъеме, воля притуплена. Чем дольше продолжается восхождение, тем менее важной представляется мне цель, тем безразличнее я сам для себя. Ослабло внимание, притупились мысли. Теперь душевное истощение еще больше, чем телесное. Так приятно сидеть без движения. Это состояние опасно как раз своей приятностью: смерть от истощения, как и при замерзании – приятная смерть... Я иду по холмистому ландшафту гребня над Северным седлом, и мне кажется, что я возвращаюсь из царства теней. Расслабляюсь. Погружаюсь в усталость, в сознание, что я был на вершине. Я больше не сопротивляюсь, позволяю себе падать при каждом шаге. Только останавливаться нельзя. Сколько дней с утра до вечера я преодолевал гофрированную пустыню северной стены; часами ветер бил мне в лицо острыми осколками льда; целую вечность пробивался я сквозь туман, который обманывал и разочаровывал. Каждый вдох был там мучением и в то же время подарком. Теперь преобладает ощущение – выжил, спасен! То и дело я впадаю в то, что можно было бы назвать «пик свершения», «спасительная пристань». Как пилигрим, при виде конечного пункта моего паломничества я забываю все страдания путешествия. Нена не знает, что скоро я буду на Северном седле. В эти дни и ей тяжело. Оставаясь в одиночестве, она заполняет свою тетрадь разговором с самой собой. «21 августа 1980 г. Доброе утро, река. Спасибо, что ты тут и составляешь мне компанию. Каркает большой черный ворон. Десятый раз беру в руки телеобъектив. Уже несколько часов не занимаюсь ничем другим. С самого рассвета, так что уже глазам больно. Пыталась заставить себя некоторое время не смотреть. Не получается. Это как помешательство. Уже даже скалы начинают двигаться. Иногда вижу множество людей, спускающихся по северному склону. Или он спускается прямо вниз, или... Не хочу думать дальше. Великолепный теплый день. Ополаскиваю лицо в воде ледниковой реки. Райнхольд, пожалуйста, возвращайся скорей. Я плохо себя чувствую, мне надо уже спускаться вниз. Знать бы только, где ты. Чуть попозже набираю воды в ручье между мореной и ледником. Когда возвращаюсь от ручья, различаю в ярком дневном освещении что‑то похожее на точку, темную точку, движущуюся по кромке Северного седла. От волнения я вдруг совершенно слабею. Нет ничего от обычной уверенности Райнхольда. Кажется, что с перевала спускается вниз пьяный, а вовсе не тот человек, который вышел отсюда четыре дня назад. Я начинаю рыдать. Это он, это должен быть он! Бегаю туда и сюда, как сумасшедшая. Кричу ему, что я иду. Я знаю, что он не может меня услышать, но мне нужно говорить с ним. Быстро одеваюсь, спешу встретить Райнхольда на леднике».
Date: 2015-09-25; view: 271; Нарушение авторских прав |