Первое предательство

Если отец был свободен от ненависти и зависти, то одному из его сыновей эти чувства были хорошо знакомы. И все же лишь спустя несколько месяцев, как раз перед весенним равноденствием, я в полной мере осознала, какие чувства переполняют Аурангзеба, и поняла, что он способен на вероломство. Я давно уже замечала, что он враждебно относится ко всем нам: свое недовольство Аурангзеб выставлял напоказ – как свой меч, который он с некоторых пор начал носить. Однажды Дара станет жертвой его гнева, потом я. Мы редко заслуживали его презрение, но, как правило, он раздражался ни с того ни с сего.

Я не знала, как приспособиться к переменам в его настроении, и однажды сказала Даре, что Аурангзеб напоминает мне пчелу. Ведь пчелы меня так часто жалили без всякой на то причины. Наверно, эти назойливые насекомые видели во мне угрозу, хотя я и не думала их дразнить, предпочитая наблюдать, как они собирают нектар. Аурангзеб своим нравом во многом походил на пчел. Он жил в своем собственном мире, но, когда чувствовал себя оскорбленным, жалил любого, кто оказывался поблизости.

И вот настал такой день, когда он впервые по‑настоящему глубоко ранил меня.

Я вместе с братьями усердно занималась в гареме. Мама просматривала записи отца, сделанные во время недавнего заседания суда. Низам отстукивал ритм на табле[8]из красного дерева и оленьей кожи. Остальные женщины тихо сплетничали, пили вино, ели фрукты, лежавшие на серебряных блюдах. В золотой клетке пели зелено‑красные вьюрки. В воздухе ощущался запах опиума.

Предполагалось, что я должна стать начитанной женщиной, и потому на коленях у меня лежала толстая книга. Текст был написан по‑персидски, на официальном языке двора. И хотя теперь мы враждовали с персами, они оказали большое влияние на Хиндустан. Этот процесс начался, когда мой дед женился на знаменитой персидской принцессе Нур‑Джахан, которая и поспособствовала укоренению персидской культуры при дворе Агры. По сути, тогда Нур‑Джахан правила империей, хотя титул правительницы она не носила.

Разумеется, я также говорила на хинди. Мне нравился этот непритязательный язык, с его помощью я общалась со слугами и местным населением. Немногие простолюдины могли говорить на персидском языке, и даже большинство из тех, кто знал этот язык, предпочитали изъясняться на хинди.

Персидское письмо приятно глазу, зачастую исполнено в стиле изящной каллиграфии, который нужно осваивать всю жизнь. Текст, что я читаю сейчас, это один из таких шедевров, рассказывающий об истории нашей империи, восхваляющий деяния императоров, правивших до моего отца. Я старательно заучиваю все, что касается достижений каждого императора, запоминаю, с какими трудностями пришлось столкнуться правителям. Вечером мама, как всегда, устроит мне проверочное испытание.

Я читала о своем дедушке, когда издалека донесся клич муэдзина, призывающего мусульман на молитву. Я представила, как он с балкона минарета произносит молитвенный призыв. Я отложила книгу в сторону. Многие обитательницы гарема уже раскатывали красивые коврики для намаза. Мы молились, обратив лицо на запад, в сторону Мекки, поднимая открытые ладони к небу. В определенные моменты мы почтительно кланялись, лбом касаясь своих ковриков. Когда молитва окончилась, мы скатали коврики и вернулись к своим занятиям.

Я продолжала читать свою историю, не закрывая книги до тех пор, пока заданные страницы не знала так же хорошо, как узоры на своих любимых платьях. Потом повернулась к маме, взглядом спрашивая ее, не согласится ли она вместе со мной прогуляться. Мама кивнула и, сопровождаемая Низамом, повела меня к выходу.

– Кто написал «Акбар‑наме»? – внезапно спросила она. «Акбар‑наме» – это биография моего прадеда, Акбара[9], самого почитаемого из наших прежних императоров.

– Должно быть, писатель.

– Джаханара!

– Писатель по имени Абу‑л Фазл[10].

Мама поправила на мне покрывало.

– Простого ответа было бы достаточно, – заметила она.

– А ты всегда отвечаешь просто?

Мама опустила руки, ее лицо смягчилось. Она улыбнулась, ласково подтолкнув меня, и ответила:

– Только чтоб доставить удовольствие твоему отцу.

Вскоре мы зашагали через базар. Под навесами томились десятки торговцев – усталых мужчин, сидевших за железными весами. На их прилавках можно было увидеть вязки сушеной рыбы, рулоны шелка, статуэтки из сандалового дерева, благовония и, конечно, плетеные корзины с пряностями. Индийцы всегда любили специи. Если не пропитать карри или шафраном сыр из козьего молока или шпинат, они не станут их кушать.

Благоухание приправ смешивалось с запахами, исходившими от других товаров над каждым отдельным прилавком. Обоняние услаждали самые разные ароматы – свежего наана[11], жарящегося барашка, цветов, жированной кожи, духов. Порой душистые ароматы заглушались менее приятными запахами, так как высокие стены мешали выветриваться смраду пота, горящего навоза, пороха, мочи и заточенных в клетки животных.

Мама из вежливости останавливалась у прилавков, рассматривала товары, но купила только пару сандалий для Низама.

– Ты будто не в себе, Джаханара, – сказала она, когда мы вышли с базара. – Чем ходить в смятении, лучше бы сказала, что тебя гнетет.

Меня смущало, что мама так легко читает мои мысли.

– Конечно, мама, – неуверенно проговорила я. – Просто... в последние дни мы только и делаем, что учимся.

– И что ты предлагаешь?

– Моя подруга Ладли...

– Та девочка, что помогает на кухне?

– Да... Ладли собирается на речку, и она приглашала меня пойти с ней.

– Сегодня?

Я кивнула, и мама задумалась. На ее ступни оседала пыль. После недолгой паузы мама сказала:

– Только если возьмешь с собой братьев. Вам нужно быть вместе.

– Но Аурангзеб жесток к Ладли.

– Вам незачем купаться вместе с твоими братьями, – сказала мама. – В конце концов, негоже мальчикам и девочкам купаться вместе. – В ее голосе слышался нескрываемый сарказм. Я была привычна к подобным замечаниям, ибо мама презирала условности нашего общества. Если мужчины жили в свое удовольствие, то женщинам была отведена роль их теней. Они были вынуждены прятаться от света, повторяя только движения своих мужей.

А мама ненавидела тень!

Императрица была одной из немногих женщин в Хиндустане, которые могли делать почти все, что пожелают. Конечно, она не носила мужское платье, зато говорила как мужчина, не боясь высказывать свои мысли. Отец ей потакал, и потому обычно она вела себя сообразно собственным понятиям о том, что хорошо и что плохо. Я старалась быть такой же смелой как мама, но больше, чем она, беспокоилась о том, как бы не обидеть старших.

– Мы, женщины, должны быть осмотрительны. – Мама остановилась у прилавка с лимонами и потрогала несколько плодов. – Иметь дело с мужчинами – все равно что жонглировать раскаленными углями. Если умело с ними обращаться, они абсолютно безопасны, но если не будешь проявлять осторожность, то, клянусь Аллахом, они тебя обожгут.

– А ты что, жонглировала раскаленными углями?

– Нет, но с мужчинами общаюсь каждый день. И точно знаю, что угли гораздо безобиднее.

Смеясь, мы повернули назад в гарем. Низам, как всегда, шел за мамой. Волосы у него были черные, жесткие и кудрявые, лицо и нос приплюснутые. Как ни странно, правый глаз у него был больше левого. Несмотря на свою молодость, Низам уже был гораздо выше, чем многие солдаты отца.

Когда бы я ни взглянула на Низама, он неизменно отводил глаза. Однако я часто чувствовала его взгляд на своей спине. Он был мне как старший брат, оберегал меня от опасностей, которые я, в силу своего юного возраста, не была способна распознать. Хотя Низам был мамин раб, она зачастую относилась к нему так, будто он был мой брат. Ее возмущало, что он был изувечен, и она открыто выступала против кастрации. Однако это была давняя традиция, и вельможи не терпели неоскопленных слуг в своих гаремах. Ее просьбы об отмене этой практики не были услышаны.

Мама не ходила одной и той же дорогой, и в гарем мы пошли через императорские мастерские. Место, где они находились, называлось Каркханас. На огромном дворе размещались сотни мастерских, в которых трудились тысячи ремесленников. Вся территория Каркханаса напоминала размещенную на малом пространстве деревушку с узкими улочками и жилищами из песчаника. Ремесленники производили все – от духов до одежды и оружия, но самыми престижными считались мастерские, в которых работали книжных дел мастера. Среди этих людей были переводчики, художники, каллиграфы, писцы и ювелиры. Ежегодно они создавали тысячи книг, некоторые из которых даже были написаны на греческом языке и латыни.

Мама непринужденно лавировала между мастерами, верблюдами и оголенными по пояс индийскими священниками. Когда наконец мы покинули Каркханас, улочка расширилась, и мы пошли рука об руку.

– Теперь мы редко с тобой так гуляем, – неожиданно произнесла мама. – Мне не хватает наших прогулок.

– Мне тоже.

– Скоро отец найдет тебе мужа, и тогда, полагаю, эти прогулки и вовсе прекратятся.

В ее голосе прозвучали грустные нотки, и я сказала, нахмурившись:

– Но как же я найду любовь, как ты, если отец выдаст меня замуж за незнакомого человека?

Мама поправила алмазную брошь на моих волосах:

– Помни, что многие браки, отмеченные любовью, заключались как браки по расчету, из политических соображений. Возможно, и у тебя так будет.

– А может, нет.

Мама едва заметно опустила голову – так она обычно кивала.

– Порой, Джаханара, мне хочется, чтоб слово «долг» не считали столь священным, – призналась мама, замедляя шаг. – Однако мало найдется слов, которые почитали бы больше. Пусть оно обозначает менее сильное чувство, чем любовь матери к своей дочери, однако мужчины готовы умереть, выполняя свой долг, а женщины... Наш долг, как и долг тех, кто возглавляет империю, следовать путем, который ведет к благу наш народ. Возможно, выйдя замуж за серебряных дел мастера, ты будешь очень счастлива, но Хиндустану это на пользу не пойдет. Ведь, не обладая влиянием, разве сумеешь ты помочь своему народу?

– Я жила бы среди людей, была бы им другом, – заметила я, надеясь произвести впечатление на маму, ибо мне казалось, что это мудрая мысль.

– Разумеется. Но быть другом – значит жертвовать собой. И как женщина царской крови, чтобы помочь другим, ты должна выйти замуж по расчету, заключить политический союз. Этим ты принесешь наибольшую пользу. Укрепишь влияние отца. Придашь силу его имени и его законам. А его законы, как тебе известно, действуют во благо нашего народа.

– А как же наш долг перед самими собой?

– Да, мы в ответе за самих себя. И я молюсь, чтоб ты нашла любовь, как нашел ее твой отец. Мы нашли свою любовь, и я не хотела бы, чтоб ты была лишена такой радости.

– И все же...

– Поверь мне, Джаханара, мужа для тебя будут подбирать со всей тщательностью. За грубияна и хама тебя никто не отдаст. Это будет человек, от которого в определенной степени будет зависеть судьба империи. И ты будешь обладать властью – как его жена. Большой властью. И я надеюсь, что, исполняя свой долг и используя свое влияние, вы сумеете полюбить друг друга.

– Но разве можно полюбить незнакомого человека?

К моему удивлению, мама улыбнулась:

– А я чем не пример?

– Ты?

– Конечно. Пусть твой отец и полюбил меня с первого взгляда, но мне‑то до него не было никакого дела. Кто он для меня был? Избалованный принц, столь же чуждый мне, как и седина – моим волосам. Я вовсе не хотела выходить за него замуж... мечтала только о том, чтобы целоваться с Ранджитом!

– С Ранджитом? Но я никогда о нем не слышала.

– Тише, – заговорщицки произнесла мама. – Это другая история для другого раза. Надеюсь, ты поняла меня, Джаханара? Я и твой отец тоже не знали друг друга, а теперь мы неразлучны. Так почему твоя судьба должна быть иной?

Хотя ответа у меня не было и я призналась в том маме, настроение у меня улучшилось. Мысли о замужестве я задвинула в дальний уголок сознания и заперла их там на замок. Потом я спросила маму о Ранджите. Мама шепотом стала рассказывать о нем, а я внимательно слушала, гордая тем, что она доверила мне свою тайну. Когда наконец мы пришли домой, мама поцеловала меня в щеку:

– А теперь иди. Поплескайся в реке.

Я поспешила в гарем, собрала своих братьев, сообщила им, что мы на время освобождены от занятий. Братья радостно загалдели. Потом, стараясь идти быстро, насколько это позволяли приличия, я направилась в свои покои, которые находились поблизости. Там я сняла с себя свой пышный наряд, потому что давно уже поняла, что друзья в моем обществе чувствуют себя более непринужденно, если я одета так же, как они. Я надела хлопчатобумажное платье, а драгоценные украшения заменила простыми кольцами.

В мою комнату вошла Ладли. Увидев мой наряд, она рассмеялась. Ладли была старше меня на год, и она была моей лучшей подругой. Как и у Низама, кожа у нее была смуглая, а вот лицо, в отличие от его приплюснутого, отличалось тонкими чертами. Ладли была красива, и, если б ее родила императрица, а не белошвейка, из нее получилась бы восхитительная принцесса.

С братьями мы встретились за стенами гарема. На всех была поношенная одежда. Только Аурангзеб вырядился в желтую тунику – форменную одежду всадников армии отца. Шах и Мурад, обычно спокойные, беспрестанно болтали, будто старые вдовушки. Дара, неизменно бравший на себя роль вожака во время таких редких вылазок, двинулся к реке. Шаг у него был уверенный, твердый, и вскоре, следуя за ним, мы покинули Красный форт.

Прохожие нас не узнавали и кланялись только тогда, когда замечали Аурангзеба. Он не отвечал на приветствия, кивнул только нескольким солдатам. Какой‑то воин подшутил над нарядом Аурангзеба, которому было велико его платье, да и меч тоже был не по росту – почти касался земли. Мой брат насупился и ускорил шаг.

Пробираясь вместе с братьями сквозь толпы народу, я заметила, что Низам следует за нами, лавируя между торговцами. Потом он скрылся за привязанными верблюдами. Раб, без родителей, без будущего, а такой преданный – уму непостижимо, думала я. Конечно, его сделала таким доброта мамы. Сама я плохо представляла, как смогла бы пережить гибель своих родителей.

Я продолжала думать о Низаме, пока мы шли через фруктово‑овощной базар, где с деревянными блюдами на головах стояли женщины. На блюдах лежали дыни, виноград, перец, миндаль. Активно шла меновая торговля, юные торговцы всячески обхаживали своих потенциальных покупателей.

Покинув базар, мы спустились по винтовой лестнице и пошли по мощеной улочке, вскоре обогнав священника‑иезуита. От его бархатного одеяния воняло тухлой бараниной. Обходя тело мертвого индуса в ярком ритуальном одеянии, ожидавшее сожжения на погребальном костре, я наткнулась на слепого нищего, которому подала несколько монет.

Вскоре мы ступили на широкий скат из песчаника, ведущий из Красного форта. Под скатом во рву, окружавшем крепость, плавали крупные цветные карпы. Ров был шире, чем улица, и довольно глубокий. За стенами Красного форта в Агре царило еще большее столпотворение. До реки идти было недалеко, но мы с трудом проходили по запруженным народом улицам, где мелькали столь же разные оттенки кожи, как монеты в кошельке торговца. В цвете лиц, что встречались мне на пути, в бесконечных сочетаниях глаз, носов и губ угадывались черты греков, ариев, гуннов, афганцев, монголов, персов, турков – народов, покорявших наши земли.

Животных на переполненных улицах Агры было не меньше, чем людей. Поскольку индусы считали коров священными животными, эти существа свободно бродили по городу. Обвешанные медными колокольчиками, они стояли или спали в самых неподходящих местах. Под ногами шныряли питающиеся отбросами крысы и вороны. Слуги отгоняли их от своих господ, многие из которых вели на поводках павлинов, обезьян и гепардов.

На улицах Агры встречалось еще большее разнообразие нарядов, чем в Красном форте. На мужчинах, в зависимости от их социального статуса, были набедренные повязки, доспехи или туники. Вельможи щеголяли в одеяниях из мягчайших тканей ярчайших цветов; крестьяне и работники зачастую были без рубашек. У прилавков и возле торговцев толпились покупательницы, хотя женщины редко беседовали с мужчинами в общественных местах. Как и в случае с мужчинами, чем беднее была женщина, тем менее нарядными были ее сари или халат.

Вдоль русла Ямуны были воздвигнуты крутые насыпи. Мы стали спускаться по одной, будто по грани египетской пирамиды; о Египте и пирамидах я уже читала. У самой кромки воды толклись стада скота и сушились вытащенные на берег лодки, носы которых украшали вырезанные из дерева головы змей, слонов, тигров и обезьян. Одна полоска берега не была занята скотом и лодками. Там женщины занимались стиркой, колотя одежду о камни. Вокруг женщин вертелись ватаги ребятишек. Некоторые помогали стирать, другие плескались в воде. Все дети в основном были младше нас, так как наши ровесники трудились на полях или пекли хлеб в Красном форте.

Ладли прямо в сари первой вошла в воду. Фигура у нее была уже совсем не девчоночья, и я с завистью смотрела на четко обозначившиеся изгибы ее тела. Стыдясь своей собственной плоской груди, я, не раздеваясь, ступила в реку, следуя за Ладли, пока не вошла в воду по пояс.

Внезапно мне в ногу вонзились острые когти. Я завизжала, уверенная, что на меня напал крокодил. И не замолчала даже тогда, когда из воды вынырнул Дара. Улыбаясь во весь рот, он невинно поинтересовался:

– Что тебя напугало, сестренка? Наступила на что‑то?

Я знала, что могу получить нагоняй за то, что играю с ним, но все равно метнулась к нему, удивив его своим провор ством. Рот у него был открыт, когда мы оба, переплетясь, будто две змеи, ушли под воду. Я крепко его держала, и мы перекатывались по илистому дну, пока он наконец не вырвался из моих рук. Я вынырнула, открыв глаза как раз в тот момент, когда он выплевывал изо рта бурую воду. Теперь уже я засмеялась. Ладли приблизилась к нам и, взяв мою руку, хитро на меня посмотрела. Взгляд Дары, я заметила, задержался на моей подруге.

– По‑моему, мой брат к тебе неравнодушен, Ладли, – с притворным умилением проговорила я. – В следующий раз тебе придется его спасать.

– Я... – Дара обычно за словом в карман не лез, но сейчас, ошеломленный, утратил дар речи.

Наш смех, казалось, эхом отразился от высоких берегов реки. Дара швырнул нам в спины по горсти ила и поплыл в сторону.

– Он будет хорошим императором, – сказала Ладли, переходя на хинди. – Как твой отец.

– Ты всегда радуешь его глаз, Ладли.

Теперь моя подруга онемела, что было редкостью: Ладли не стеснялась в выражениях и даже ни одному солдату не дала бы спуску.

– Нет, – с жаром сказала она после короткой паузы. – Он не так на меня смотрит. Я прислуга. Обычная прислуга.

Я вытерла грязь на ее спине.

– Дара видит в людях тех, кто они есть, а не слуг или знатных особ.

Ладли поморщилась, будто откусила лайма:

– Ты живешь в зеркальном доме, моя маленькая подруга. Сейчас он сверкает, а когда разобьется, ты увидишь только кучи навоза.

– Ладли!

– Как бы Дара ни относился к нам, мы – люди не его круга.

– Дара ни на кого не смотрит свысока, – упорствовала я, защищая брата. Глянув в сторону берега, я увидела, что Дара вскарабкался на валун. Возможно, его взгляд был устремлен на нас, а может, он смотрел на слонов у противоположного берега. Огромные животные наслаждались купанием, обливая водой самих себя и друг друга. – Иди к нему, – сказала я и огляделась, удостоверяясь, что поблизости никого нет. Ведь если посторонние увидят их вместе, сплетен потом не оберешься. – Ему нравится твое общество. – Ладли попыталась отказаться, но я чмокнула ее в щеку. – Ты ему нравишься, Ладли. И всегда нравилась.

– Но зачем, зачем жеребцу верблюд?

– Ты не верблюд, а... – я запнулась, подбирая сравнение, – а снежный леопард.

– Снежный леопард! Ну, ты и скажешь, Джаханара!

– В его представлении ты – необычная девушка. Ведь ты индианка. У тебя другие взгляды. И я не знаю никого, кто был бы умнее и красивее тебя.

– Ты что, вина отцовского напилась?

– Иди к нему.

Ладли помедлила в нерешительности, потом обняла меня:

– А если он меня прогонит?

– Значит, будет дураком. А он не дурак.

Ладли повернулась и побрела по воде к Даре, смывая с рук грязь. Вскоре она миновала Аурангзеба, топтавшего рыбу на мелководье. Он что‑то сказал ей, но она не осмелилась встретиться с ним взглядом. Когда Ладли приблизилась к валуну, Дара поднялся. Я улыбнулась. Надо же, какое благородство. Я гордилась тем, что он мой брат. Они сели рядом на расстоянии вытянутой руки и стали о чем‑то беседовать.

Я лежала на спине, ногами касаясь ила, и, закрыв глаза, размышляла. Мне тоже хотелось разговаривать с юношей, хотелось, чтобы нашелся такой парень, который заставил бы меня улыбнуться. Если такой юноша существует, интересно, что он сейчас делает? Возможно, он – сын знатного человека и живет где‑то поблизости в Красном форте. А может, плотник или даже солдат. Или живет где‑то в далекой стране и однажды посетит Агру. Встречу ли я его здесь? Или мы состаримся в одиночестве, каждый сам по себе? Я подозревала, что где‑то на свете живет человек, чье сердце бьется в унисон с моим, но боялась, что никогда его не найду.

Отец однажды сказал, что мужчина и женщина, которые могли бы полюбить друг друга, сродни горам. Две вершины, удивительно похожие и соразмерные друг другу, возносятся до небес, но не видят величия друг друга, потому что их разделяет большое расстояние. Как мужчина и женщина, живущие в разных городах, они никогда не найдут друг друга. Или, если вершинам посчастливится, как посчастливилось моим родителям, они могут оказаться пиками одной гряды и вечно греться в тепле друг друга.

Прошу тебя, Аллах, молилась я, позволь мне быть достойным человеком. Даруй мне великую судьбу. И пусть счастье скорей меня найдет. Я с ужасом думала о том, что будет со мной, когда я стану совершеннолетней, а отец выдаст меня замуж за незнакомого мужчину. Возможно, я так и не познаю любви, так и не испытаю того, что чувствует мама, когда ее обнимает отец.

Я все еще грезила о любви, когда надо мной нависла тень и кто‑то с силой неожиданно швырнул меня в воду. Потом чьи‑то руки надавили на мою грудь, погружая меня в ил. Растерявшись, я стала отчаянно отбиваться. Открыла глаза, но ничего не увидела. Казалось, меня накрыли бурым одеялом. Я попыталась выбраться из‑под него – словно безумная, брыкалась, царапалась, кусалась, силясь подавить крик.

Внезапно давление на мою грудь ослабло, и меня подбросило вверх. Я выплюнула изо рта затхлую воду. В носу у меня жгло, я судорожно вдыхала и выдыхала. Придя в себя, я увидела рядом Аурангзеба. На его губах играла злорадная улыбка.

– Что за безобразные жучки! – Аурангзеб рассмеялся, показывая на мою грудь. Сбитая с толку, я глянула на себя и, к своему ужасу, увидела, что халат соскользнул с плеч и мою грудь прикрывает лишь тонкая хлопчатобумажная сорочка, сквозь которую просвечивали темные твердые соски. – Вот бы их раздавить, – добавил он.

Вскрикнув в ярости, я ударила его кулаком так, как, я видела, это делают мужчины, когда дерутся. Метила ему в нос, но он быстро увернулся, и мой кулак скользнул по его щеке. Медное кольцо на моем большом пальце оставило порез у него под глазом. Капля крови скатилась по его щеке и упала в воду. Он ударил меня по лицу ладонью. Хлопок был столь громкий, что на нас посмотрели несколько женщин, работавших на берегу.

Аурангзеб оскалился.

– Ты об этом пожалеешь, – процедил он сквозь зубы, после чего процитировал строки из Корана, в которых говорилось о мести.

– Ненавижу тебя! – сказала я, хотя это было не так. – И изречения твои дурацкие ненавижу!

– Еще бы. – Аурангзеб ухмыльнулся и шагнул к мелководью. Он присел у кромки воды, зачерпнул горсть ила и приложил его к щеке. Мне хотелось плакать, но это означало бы, что Аурангзеб одержал победу. Посему я прикусила губу и накинула на плечи халат. Потом опустилась в воду по горло. Аурангзеба я не выпускала из виду, зная, что его месть будет жестокой. Он злобно смотрел на меня, и я пожалела, что поблизости нет Дары.

Я решила вернуться в гарем и вдруг услышала сдавленный крик. Думая, что это какая‑то каверза Аурангзеба, я осторожно повернулась, окинула взглядом мутную реку. Поначалу я увидела только слонов и мусор на воде. Но потом заметила отчаянно машущую маленькую ручку и вновь услышала крик. Голос был детский. У меня упало сердце, когда я поняла, что сильное течение несет ребенка в мою сторону. Я огляделась, думая криком предупредить кого‑нибудь из взрослых, но таковых поблизости не оказалось.

Поборов нерешительность, я сбросила с себя халат и ринулась в реку, надеясь поймать малыша. Я плыла, изо всех сил работая руками и ногами. Ребенок, казалось, за что‑то держался. Подплывая к нему, я заметила в воде корягу – правда, слишком поздно: дерево врезалось мне в бок так, что у меня перехватило дыхание. Одной рукой я схватилась за сук, другой вцепилась в одежду мальчишки. Ему, наверное, было шесть или семь лет.

Течение быстро подхватило нас и понесло вниз по реке. Я попыталась позвать на помощь, но не смогла набрать в грудь достаточно воздуха, и мой жалобный крик затих, едва прозвучав. Аурангзеб, находившийся к нам ближе остальных, поднял голову. Я предположила, что сейчас он кинется к нам на помощь, но он молча наблюдал, как мы тонем. Наверно, он ухмылялся. Вскоре нас пронесло мимо всех, кто мог бы помочь. Я опять закричала в ужасе. Слава Аллаху, двое рыбаков услышали мой крик. Показав на меня, они стали быстро сталкивать в воду свою лодку.

На излучине течение превратилось в стремнину. Я крепко держалась за корягу, и мои пальцы крепко держали малыша за его одежду. На одной руке мальчика кровоточила пугающая рана, лицо его побелело. Он начал уходить глубже под воду, увлекая меня за собой. Вода казалась нестерпимо ледяной.

Я уже утратила всякую надежду на спасение и вдруг увидела, что за нами мчится лодка. Двое рыбаков налегали на весла, на носу стояли еще два человека. Я узнала в них Низама и Аурангзеба. Мой брат держал веревку. Мальчик начал тонуть, и я из последних сил выдернула его из воды. Мои руки, казалось, налились свинцом.

И вот, когда я уже распрощалась с жизнью, рядом со мной упала веревка. Я схватила ее одной рукой, и Аурангзеб подтащил нас к лодке. Мы ударились об ее борт. Низам вытащил из воды мальчика, потом меня. Я рухнула на Низама и заплакала от облегчения и горя, ибо я знала, что Аурангзеб проигнорировал мои мольбы и пришел на помощь только тогда, когда нас заметили рыбаки.

Я хотела заговорить, но в глазах потемнело, и я потеряла сознание. Почти не почувствовала, как мы пристали к берегу. Потом меня куда‑то понесли, перед глазами замелькали тени. Я видела образы – возможно, во сне. Наконец меня укутали в одеяло. Потом мама обняла меня, стала что‑то говорить, но я не понимала ее слов. Мне казалось, я куда‑то погружаюсь, потом медленно выкарабкиваюсь. Когда вокруг наконец‑то просветлело, я открыла глаза. Я лежала на ложе из одеял и подушек, устроенном на ковре. Мои родители и братья сгрудились возле меня.

– Мама? – пробормотала я.

Услышав мой голос, она стала целовать мое лицо, губы:

– Ох, Джаханара, как же ты нас напугала!

Ко мне наклонился отец:

– Ты поранилась, дитя мое?

– Нет... нет, папа.

Я увидела слезы в его глазах и тоже заплакала. Мои родители крепко держали меня, будто я все еще тонула. Мама сжимала мои руки. Отец, по натуре более чувствительный, чем любой другой мужчина из тех, кого я знала, сказал:

– Лучше потерять империю, чем тебя! Как бы небо стало жить без своих звезд?

– Ему было бы одиноко, – сказала я, так как, несмотря на присутствие близких, чувствовала себя одинокой.

– Сегодня ты проявила мужество, – сказал отец, погладив меня по щеке.

– Да, – подтвердила мама, и я поняла, что она гордится мной еще больше, чем отец, потому что от женщин обычно не ждут мужественных поступков. – Ты спасла ребенка.

– Правда?

– Правда. Да благословит тебя Аллах, – ответила мама и добавила: – А твой брат спас тебя.

– Но он...

– Позже поблагодаришь, – перебил Аурангзеб меня, выступив вперед. На его щеке краснел порез.

Я помассировала виски, словно пытаясь стереть из памяти события этого дня.

– Я... я очень устала. – На Аурангзеба я смотреть не могла.

Отец ушел, и комната постепенно опустела. Когда Дара направился к выходу, я жестом попросила его задержаться. Он закрыл дверь и подошел ко мне.

– Почему ты плачешь? – спросил он.

– Потому что он... потому что Аурангзеб видел меня, – прошептала я и со слезами в голосе добавила: – Он хотел, чтобы я погибла.

Дара замер, почесал лоб под тюрбаном:

– Хотел, чтоб ты погибла?

– Да!

– Глупости, Джаханара.

– Нет, не глупости! Не глупости! Он бросил меня умирать.

– Он спас тебя, взял у рыбаков лодку, чтобы вытащить тебя из реки. Он сказал...

– Он лжет!

Дара отступил от меня:

– Я собственными глазами видел, как он тебя спас. Он даже сам поранился, когда вытаскивал тебя из воды.

– Это я его поранила!

– Тебе нужно отдохнуть. – Дара повернулся к двери. – У тебя в голове полная неразбериха. Как только ты отдохнешь, кошмары рассеются сами собой.

Но я знала, что отдых не умерит мои страхи.

И мне было так одиноко! Казалось, комната сжимается, душит меня.

Топит меня.