Сулейман-пьяница. Балагуря и потягивая вино, я просидел до полуночи, потом выпил последний стакан и отправился восвояси

17 октября 1244 года, Конья

Балагуря и потягивая вино, я просидел до полуночи, потом выпил последний стакан и отправился восвояси.

— Помни, что я тебе сказал, — напутственно произнес Христос, помахав мне на прощание рукой. — Придерживай язык.

Я кивнул, чувствуя себя счастливым оттого, что у меня есть друг, который беспокоится за меня. Однако стоило мне выйти на темную пустынную улицу, как меня охватила усталость, и я пожалел, что не прихватил с собой бутыль с вином на дорожку.

Под стук своих башмаков по камням я думал о людях из сопровождения Руми. Мне стало страшно, едва я вспомнил недобрый огонь в их глазах. Если я что-то и ненавидел в жизни, так это ханжество. Столько раз на многие годы меня поносили очень правильные люди, что от одного воспоминания о них у меня мурашки побежали по спине.

Стараясь не думать об этом, я пошел дальше и свернул в маленькую улочку. Здесь было еще темнее из-за деревьев с широкими густыми кронами. К тому же луна неожиданно спряталась за облаком, оставив меня в непроглядной тьме. Совершенно случайно я заметил двух стражников, шедших мне навстречу.

— Салям алейкум, — проговорил я излишне весело в попытке скрыть обуявший меня страх.

Стражники не ответили на мое приветствие. Вместо этого они спросили, что я делаю на улице в столь поздний час.

— Иду, — промямлил я.

Мы стояли рядом в полной тишине, нарушаемой лишь далеким воем собак. Один из стражников принюхался.

— От него воняет, — возмущенно сказал он.

— Да, от него несет вином, — подтвердил второй. Я решил, что беды не будет, если я немного пошучу.

— Не тревожьтесь. Вонь всего лишь метафорическая, поскольку мусульманам разрешено пить лишь метафорическое вино, вот и запах исключительно метафорический.

— Какого дьявола он болтает? — пробурчал первый стражник.

В эту минуту луна вышла из-за облака, осветив все кругом нежным бледным светом. Теперь я увидел лицо мужчины. Наверное, его можно было бы даже назвать симпатичным, если бы не ледяной взгляд и неприятная ухмылка.

— Что ты делаешь в такой поздний час на улице? — повторил свой вопрос стражник. — Откуда и куда идешь?

Этого я не мог выдержать: — Ты задаешь мне слишком сложные вопросы, сынок. Знай я ответы, разрешил бы тайну нашего пребывания во вселенной.

— Смеешься надо мной, тварь? — завопил стражник, и, прежде чем я успел что-то сообразить, он с шумом рассек воздух кнутом.

Это была такая очевидная показуха, что я не выдержал и хмыкнул. И тогда он ударил меня кнутом в грудь. Да так сильно, неожиданно и больно, что я потерял равновесие и не устоял на ногах.

— Это научит тебя хорошим манерам, — произнес стражник, перекладывая кнут из одной руки в другую. — Тебе разве неизвестно, что пьянство — самый большой грех для мусульманина?

Даже когда голова у меня едва не раскалывалась от боли и я ощущал во рту теплый вкус собственной крови, мне было почти невозможно поверить, что меня посреди улицы избивает молодой человек, годящийся мне в сыновья.

— Давай бей меня, — попытался крикнуть я. — Если Божий рай для таких, как ты, то лучше мне гореть в аду!

В ярости стражник стал избивать меня. Я закрывал лицо руками, но это не помогало. Веселая старинная песенка припомнилась мне, и я стал напевать ее разбитыми губами. Стараясь не показывать, как мне плохо, я пел ее все громче и громче с каждым ударом кнута.

Поцелуй меня, любовь моя, сердце мне обожги,

Губ твоих вино, пьяни меня, голову мне кружи.

Однако это лишь усиливало ярость стражника. Чем громче я пел, тем сильнее он бил меня. Никогда бы не подумал, что в одном человеке может быть столько злости.

— Хватит, Бейбарс! — услышал я испуганный крик второго стражника. — Остановись!

Так же неожиданно, как началось, избиение прекратилось. Мне хотелось что-нибудь сказать им напоследок, но во рту было столько крови, что я не мог выговорить ни слова. У меня болел живот, и, прежде чем я успел понять, что происходит, меня вырвало.

— Ты конченый человек, — сообщил мне Бейбарс. — Но тебе надо винить только себя за то, что я с тобой сделал.

Стражники повернулись ко мне спинами и зашагали прочь во тьму.

Не знаю, как долго я пролежал на земле. Может быть, пару минут, а может, и всю ночь. Время потеряло свой смысл, как, впрочем, и все остальное. Луна вновь скрылась за облаком, оставив меня в полной темноте. Я находился между жизнью и смертью, и мне уже все было безразлично. Потом оцепенение стало проходить и сделалось мучительно больно. Боль наплывала волнами, в голове шумело, все тело жгло как огнем. И я завыл, как раненое животное.

По-видимому, я потерял сознание. Когда же очнулся, штаны мои были мокрыми и от них воняло мочой. Тело все еще отчаянно болело. Я стал молиться Богу, чтобы Он прибрал меня или дал мне выпить вина, и тут услышал приближающиеся шаги. Сердце у меня стремительно забилось. Кто это? Уличный мальчишка?

Грабитель? Или убийца? Но я подумал: а чего мне, собственно, бояться? В таком состоянии ничего хуже уже и быть не может.

Из темноты показался высокий худой безбородый дервиш. Опустившись возле меня на колени, он помог мне сесть. Он назвался Шамсом Тебризи и спросил, как зовут меня.

— Сулейман-пьяница из Коньи, — к твоим услугам, — произнес я и выплюнул выбитый зуб. — Приятно познакомиться.

— Ты истекаешь кровью, — сказал Шамс, отирая кровь с моего лица. — И кровь течет не только снаружи, но и внутри.

С этими словами он достал из кармана серебряную флягу.

— Смажь свои раны. Один добрый человек в Багдаде дал мне это притирание, но тебе оно сейчас нужнее, чем мне. Однако тебе надо знать, что рана у тебя внутри глубже тех, что снаружи, и она будет мучить тебя сильнее всего. И еще она будет напоминать о том, что у тебя внутри Бог.

— Спасибо, — пробормотал я, тронутый добротой дервиша. — Это… стражник… Он избил меня. Он сказал, что я это заслужил.

Едва я произнес это, как меня самого поразили детские плачущие нотки в моем голосе и нестерпимое желание, чтобы меня кто-нибудь успокоил и утешил.

Шамс Тебризи покачал головой:

— Они не имели права это делать. Любой человек сам ищет своей святости. Есть такое правило: «Мы все были созданы по Его образу и подобию, но тем не менее мы все были созданы разными и непохожими друг на друга. Нет двух одинаковых людей. Нет двух сердец, которые бьются в одном ритме. Если бы Бог хотел, чтобы все люди были одинаковыми, Он бы сотворил их одинаковыми. Поэтому неуважение к различиям в людях и навязывание своих мыслей другим есть, таким образом, непочтительное отношение к промыслу Божьему».

— Хорошо звучит, — проговорил я, изумляясь тому, как быстро у меня восстановился голос. — Но разве у вас, суфиев, никогда не бывает сомнений насчет Бога?

Шамс устало улыбнулся:

— Конечно, бывают, но в сомнениях нет ничего плохого. Это значит, что человек жив и ищет свою правду.

Он говорил почти нараспев, словно читал книгу.

— К тому же человек не становится верующим в одно мгновение. Он думает, будто он верующий, а потом в его жизни случается что-то такое, отчего он становится неверующим, потом он возвращается к вере, потом опять теряет ее, и так далее. Пока мы не достигаем определенного понимания жизни, мы колеблемся. Иначе нельзя идти вперед. Но с каждым новым шагом мы ближе к Истине.

— Если бы Христос услышал тебя, то посоветовал бы тебе не распускать язык, — сказал я. — Он считает, что не всякое слово годится для чужих ушей.

— Что ж, он по-своему прав, — со смехом отозвался Шамс и поднялся на ноги. — Вставай, я провожу тебя домой. Нам еще надо заняться твоими ранами, да и поспать тебе не мешает.

Он помог мне встать, однако я не мог идти. Тогда дервиш, ни на мгновение не усомнившись, поднял меня, словно я ничего не весил, и понес на спине.

— Предупреждаю, от меня воняет, — смущенно буркнул я.

— Ничего, Сулейман, не переживай.

Словно не замечая крови, мочи и вони, дервиш тащил меня по узким улочкам Коньи между домов и лачуг, погруженных в глубокий сон. Лишь собаки неистово лаяли из-за садовых оград.

— Меня всегда интересовало отношение к вину в поэзии суфиев, — сказал я. — Суфии славят вино в реальном или в метафизическом смысле?

— А какая разница, мой друг? — переспросил Шамс, прежде чем опустить меня на землю перед моим домом. — Есть правило, которое это объясняет: «Когда истинно верующий отправляется в таверну, таверна становится для него молельным домом, а когда в молельный дом заходит пьяница, он становится таверной. Во всех наших делах главное — это то, что у нас на сердце. Суфии не судят других людей по тому, как они выглядят. Когда суфий смотрит на кого-то, он закрывает глаза, но открывает третий глаз — тот, который видит то, что находится внутри».

Оставшись один дома после очень долгого дня и тяжелой ночи, я стал думать о происшедшем. Мне было очень плохо, однако где-то в глубине души я ощутил счастливую безмятежность. На мгновение мне удалось поймать это состояние, и я решил не отпускать его. Я понял, что Бог есть и что Он любит меня.

Как ни странно, боли я не чувствовал, хотя был весь избит.

Элла

3 июня 2008 года, Нортгемптон

Невольно прислушиваясь к песенкам, доносившимся с пляжа через открытые окна, к шуму проезжавших мимо машин со студентами, успевшими уже позагорать, Элла наблюдала за беззаботной молодежью, вместе с тем мысленно перебирая события последних дней. Во-первых, она обнаружила свою собаку мертвой в кухне. И хотя она много раз говорила себе, что надо быть к этому готовой, она не только испытала настоящее горе — у нее появилось ощущение незащищенности и одиночества, как будто, потеряв собаку, она осталась один на один с внешним миром. Во-вторых, Элла узнала, что Орли страдает булимией и что в классе все об этом знают. Элла чувствовала себя до такой степени виноватой, что усомнилась в своей близости с младшей дочерью и в своей материнской проницательности. Чувство вины она испытывала не в первый раз, но неуверенность в себе как в матери возникла впервые.

Все это время Элла ежедневно обменивалась множеством электронных посланий с Азизом 3. Захарой. Иногда их было два-три, иногда даже пять в один день. Элла писала обо всем, и, как ни странно, он безотлагательно ей отвечал. Как он находил для этого время? Очень быстро она привыкла переписываться с Азизом и при каждом удобном случае проверяла почту — первым делом утром, потом после завтрака, вернувшись с утренней прогулки и готовя ланч, и даже забегая в интернет-кафе. Даже смотря телевизор, занимаясь в кулинарном клубе, разговаривая по телефону с подругами или прислушиваясь к болтовне близнецов, она постоянно держала на коленях ноутбук. Когда не было новых посланий от Азиза, Элла перечитывала старые, а каждый раз, видя очередное письмо, она не могла сдержать радость, и смущенная улыбка появлялась на ее лице.

Совсем немного времени потребовалось, чтобы Элла поняла: ее ровная, спокойная жизнь уходит в прошлое. В жизни ее появилась тайна. И ей это нравилось.

Азиз был не из тех, кто довольствуется малым. Для него люди, которые не руководствовались законами сердца, которые не открывались для любви и не следовали за ней, как подсолнечник за солнцем, не были по-настоящему живыми. (Элле приходило в голову, что она тоже могла бы войти в список неживых объектов.) Азиз не писал о погоде или о последнем фильме, который посмотрел. Он писал о вещах, гораздо более важных: о жизни, смерти и конечно же о любви. Элла не привыкла откровенно проявлять свои чувства, особенно если собеседник был не слишком знаком, но, возможно, ей как раз и нужен был незнакомец, чтобы наконец-то высказать все, что у нее накопилось и наболело.

Если в их письмах и проскальзывало нечто вроде флирта, то, как считала Элла, это было совершенно невинно. Почему бы виртуально и не пофлиртовать? Благодаря этой переписке Элла надеялась вернуть себе хотя бы немного достоинства, напрочь потерянного за время замужества. Азиз, похоже, был мужчиной, которого женщины могут любить, не теряя уважения к себе. Возможно, он тоже нашел что-то приятное в том, что заинтересовал американку средних лет. Киберпространство предоставляло возможность флиртовать, не чувствуя вины (что устраивало Эллу, потому что она и без того слишком часто считала себя виноватой), и пускаться в приключения, которые не грозят никакими опасностями (чего Элле очень хотелось, потому что у нее никогда не было никаких приключений). Это был как бы запретный, но не опасный плод.

Вероятно, можно было счесть богохульством — интимные письма замужней женщины, матери троих детей, к незнакомцу. Однако, учитывая платоническую природу этих отношений, Элла сделала заключение, что это сладостное богохульство.

Элла

5 июня 2008 года, Нортгемптон

Дорогой мой Азиз!

В одном из писем Вы написали, что идея рационального контроля своей жизни абсурдна в точности так же, как попытка рыбы контролировать океан, в котором она плавает. Я много думала о Вашей фразе: «Мысль о самопознании была порождена ложными ожиданиями и разочарованиями в тех случаях, когда наши ожидания не оправдались».

Но должна признаться: мне нравится контролировать жизнь. По крайней мере, так скажут люди, которые хорошо знают меня. До последнего времени я была очень строгой мамой. У меня имелось множество правил (и, поверьте мне, они не такие уж приятные, как правила суфиев!), и я никому не делала поблажек. Однажды моя старшая дочь обвинила меня в том, что я копаюсь в их жизнях и слежу за каждой их греховной мыслью или желанием.

Помните песню «Que será, será»? Мне кажется, я никогда особенно ее не любила. «Что будет, что будет?» — это не мой путь, потому что я не могу плыть по течению. Мне известно, что Вы человек религиозный, а вот я — нет. Хотя мы, как правило, всей семьей празднуем субботу, но я даже не помню, когда молилась в последний раз. Хотя нет, помню. Два дня назад в кухне. Впрочем, это не считается, поскольку моя молитва скорее походила на жалобу.

Давно, еще в колледже, я очень увлеклась восточной религией и прочитала довольно много о буддизме и дзен-буддизме. Даже строила планы вместе с одной эксцентричной подружкой провести месяц в индийском ашраме, однако это увлечение оказалось недолгим. Как бы все это ни казалось привлекательно, но с точки зрения современной жизни — неприемлемо. С тех пор я не изменила своего мнения.

Надеюсь, мое отношение к религии вас не обидит. Пожалуйста, смотрите на это просто как на откровенность человека, который неравнодушен к Вам.

Искренне Ваша,

Элла

Дорогая Элла!

Ваше письмо застало меня в Амстердаме, когда я уже собирался ехать в Малави.

Мне поручили сфотографировать деревенских жителей там, где свирепствует СПИД и где дети в основном сироты. Если ничего не случится, вернусь через четыре дня. Посмотрим.

Могу ли я как-то проконтролировать это? Никак не могу! Однако постараюсь найти там выход в Интернет, чтобы уже завтра быть на связи. Остальное не в моей власти. Суфии называют пятый элемент пустотой. Необъяснимый и неконтролируемый священный элемент, который нам, простым смертным, непонятен, однако нами постоянно осознаваем. Я не верю в «бездействие», если под этим Вы подразумеваете абсолютное ничегонеделание и отсутствие серьезного интереса к жизни. Однако я верю в почтение к пятому элементу.

Мне кажется, мы все заключаем договор с Богом. Во всяком случае, я это сделал.

Став суфием, я пообещал Богу делать все лучшее, что в моих силах. Я воспринял, что есть в жизни вещи, недосягаемые для моего понимания. Мне видны только части вещей, фрагменты, однако весь замысел не укладывается у меня в голове. Итак, Вы считаете меня религиозным человеком. Но это не так.

Я — спиритуалист, а это совсем другое. Религиозность и духовность — разные вещи, и, думаю, пропасть между ними еще никогда не была такой глубокой, как в наши дни. Глядя на окружающий мир, я постоянно пребываю в затруднении. С одной стороны, мы верим в свободу и власть индивидуума над вещами, независимую от Бога, правительства и общества, тем более что люди все более замыкаются на себя, а мир становится все более материалистичным. С другой стороны, человечество в целом становится все более духовным. Довольно долго мы прожили, полагаясь на разум, а теперь как будто подошли к рубежу, когда приходится осознать его границы.

В наше время, как и в эпоху Средневековья, наблюдается взрыв духовности. Все больше и больше людей на Западе стараются выделить внутреннее пространство для духовности в своей суетной жизни. Но, хотя намерения у них добрые, средства к их осуществлению частенько неадекватные. Духовность не есть новая приправа к старому блюду. Это не то, что можно прибавить к нашей жизни, не произведя в ней кардинальных перемен.

Я знаю, Вы любите готовить. А известно ли Вам, что Шамс сказал, будто мир — огромный котел, в котором варится нечто великое? Пока еще нам неизвестно, что именно варится в нем. Но все, что мы делаем, чувствуем и думаем, входит в это варево. И нам надо спросить себя, что мы добавляем в котел? Не добавляем ли мы обиды, злобу, гнев, жестокость? Или мы добавляем в котел любовь и гармонию?

А как насчет Вас, дорогая Элла? Что, на Ваш взгляд, вы добавляете в похлебку, которую варит человечество? Когда я думаю о Вас, то сам добавляю в нее широкую улыбку.

С любовью,

Азиз