Когда ручьи спускаются

28 мая 1994 г.

Мы полностью окружены и «героически» сопротивляемся урагану ответных действий, последовавших за событиями 15 мая[14]. К «пасущим» нас самолетам теперь добавляются вертолеты. Повара жалуются, что если все эти пташки упадут одновременно, им не хватит кастрюль. Суперинтендант сообщает, что на одно хорошее асадо[15] дров хватит и почему бы нам не пригласить какого-нибудь аргентинского журналиста; аргенинцы — эксперты в приготовлении асадо. Я на мгновенье задумываюсь и понимаю, что это бесполезно: лучшие аргентинцы — партизаны (например Че), или поэты (например Хуан Хельман), или писатели (например Борхес), или артисты (например Марадона), или хронопы (конечно, Кортасар), но нет аргентинцев, специалистов по готовке из дюралюминия. Кто-то наивный предлагает подождать маловероятных гамбургеров от Европейского Экономического Сообщества. Вчера мы съели пульт и два микрофона, на вкус прогорклые, будто испорченные. Вместо обезбаливающего санитары раздают листки с анекдотами, говорят, что смех тоже лечит. Вчера я застал Тачо и Моя рыдающими... от смеха. Я их спросил: «Чему смеетесь?» Они не смогли мне ответить — от хохота им не хватало воздуха. Санитарка с грустью объяснила: «Дело в том, что у них сильно болит голова». 136 день окружения... (Вздох)...

И вдобавок ко всему Тоньита просит рассказать сказку. Я рассказываю ей сказку, рассказанную мне стариком Антонио[16], отцом другого Антонио, из ветра, который поднимается в «Чьяпасе — юго-востоке двух ветров, грозы и предсказания»[17]:

«Когда мир спал и не хотел просыпаться, великие боги собрались на ассамблею, чтобы договориться о работе и решили создать мир и в нем — мужчин и женщин. Потому что так решило их большинство. И захотели боги, чтобы люди, которых они сделают, были очень красивыми и жили долго, и создали они первых людей из золота. Довольны остались боги, потому что люди, которых они сделали, все сверкали и были сильными. Но потом боги увидели, что люди из золота не двигались, никогда никуда не ходили и не работали, потому что люди из золота были очень тяжелы.

И тогда вновь собралась община богов, чтобы договориться как быть, и решили они создать других людей, и сделали их из дерева, и люди эти были цвета дерева, и работали много и ходили много. И снова обрадовались боги, потому что человек уже ходил и работал, и уже было собрались они идти это праздновать, как вдруг заметили, что люди из золота заставляли людей из дерева носить их на себе и работать на них.

И тогда увидели боги, что то, что они сделали было плохо и опять собрались боги искать выход. И на этот раз решили они создать людей из маиса, хороших, настоящих мужчин и женщин. Создали они их и ушли спать, и остались люди из маиса, настоящие мужчины и женщины, учиться сами решать все вопросы, потому что боги отправились спать. И заговорили люди из маиса на настоящем языке, чтобы договориться между собой, и ушли они в горы, чтобы искать добрый путь для всех людей».

Старик Антонио рассказал мне, что люди из золота были богатые, их кожа была белого цвета, и что люди из дерева — бедные, со смуглой кожей, что люди из дерева всегда работали на людей из золота и носили их на себе, и что люди из золота и люди из дерева ждут прихода людей из маиса, первые — со страхом а вторые — с надеждой. Я спросил старика Антонио, какого цвета кожа у людей из маиса и он показал мне много сортов маиса, у которого много разных цветов, и сказал, что кожа может быть любого цвета, никто этого точно не знает, потому что у людей из маиса, настоящих мужчин и женщин, нет лиц...

Умер старик Антонио. Я познакомился с ним десять лет назад, в одной дальней общине в глубине сельвы. Курил он, как никто, и когда у него заканчивались сигареты, он просил у меня табак и делал сигареты своей «крутилкой». Он смотрел на мою трубку с любопытством, но когда однажды я попытался предложить ему ее, он показал мне свою сигарету с «крутилкой», давая понять, что предпочитает свой метод. Пару лет назад, в 1992 году, когда мы обходили общины, проводя собрания, чтобы решить начинать ли эту войну, я попал в селение старика Антонио. В дороге меня догнал Антонио-сын и мы вместе долго шли через пастбища и плантации кофе. Пока община обсуждала вопрос войны, старик Антонио взял меня за руку и повел к реке, метров на сто южнее центра селения. Стоял май, и река с полупересохшим руслом была зеленой. Старик Антонио молча сел на бревно. Через несколько минут он заговорил: «Ты видишь? Все спокойно и тихо. Кажется, ничего не происходит...». «Ммм», — сказал я, зная, что он не ждет никакого ответа. Потом он указал мне на вершину ближайшей горы. Там собирались густые серые тучи и смутную синеву холмов разрывали молнии. Это была настоящая буря, но она казалась такой далекой и безобидной, что старик Антонио начал сворачивать сигарету и искать зажигалку, которой у него не было, просто чтобы дать мне время протянуть ему свою. «Когда внизу все спокойно, в горах начинается гроза, ручьи набирают силу и спускаются в долину», — сказал он после долгой затяжки. В сезон дождей эта река превращается в бестию, в коричневую плеть, в землятресение без русла, в сплошную силу. Ее мощь — не из капель дождя, падающих на берега, его питают ручьи, спускающиеся с гор. Разрушая все на своем пути, река воссоздает землю: ее воды станут маисом, фасолью и хлебом на столах сельвы.

«Так и наша борьба, — говорит старик Антонио мне и себе. — Сила рождается в горах, но пока она не спустится вниз ее не видно». И, отвечая на мой вопрос, считает ли он, что пришло уже время начинать, добавляет: «Наступило время, чтобы цвет реки изменился...». Старик Антонио замолкает и встает, опираясь на мое плечо. Возвращаемся медленно. Он говорит мне: «Вы — ручьи, мы — река... теперь вам пора спускаться...». Наступает тишина; в укрытие мы возвращаемся уже в сумерках. Вскоре приходит Антонио-сын с актом договора, гласящим примерно следующее:

Мужчины, женщины и дети собрались в школе общины, чтобы посмотреть в свое сердце и увидеть пришло ли время начинать войну за свободу. И разделились все на 3 группы, то есть на группы мужчин, женщин и детей, чтобы обсудить это. И потом мы опять собрались в школе, и большинство думает, что война должна начаться, потому что Мексику продают иностранцам, и кругом много голода, но неправда что мы уже не мексиканцы. К этому согласию пришли 12 мужчин, 23 женщины и 8 детей, потому что правильны их мысли и подписали его те, кто умеет, и кто не умеет — тот отпечатал свой палец».

Наутро, когда я покинул это селение, старика Антонио не было; еще раньше он ушел к реке.

В следующий раз я встретил старика Антонио два месяца назад. Когда он увидел меня, он ничего не сказал. Я присел возле него и начал ковыряться в кукурузных початках. Через какое-то время он сказал мне: «Выросла река». «Да», — ответил я. Я объяснил Антонио-сыну вопрос с консультацией и передал ему документы с нашими требованиями и ответом правительства. Мы поговорили о том, как он выбрался из Окосинго, и опять рано утром я отправился назад. За одним из поворотов старой дороги меня ждал старик Антонио. Я остановился и снял рюкзак, чтобы угостить его табаком. «Сейчас — нет», сказал он мне, отказываясь от протянутого мной мешочка. Он отделяет меня от колонны и уводит к подножию сейбы. «Ты помнишь, что я говорил тебе о горных ручьях и реке?», — спросил он. «Да», — ответил я таким же шепотом, как и он. «Я не все тебе сказал», — добавляет он, глядя на пальцы своих босых ног. Я молчу. «Ручьи...», — он начинает говорить, но останавливается из-за приступа кашля, который овладевает им, потом немного восстанавливает дыхание и пытается продолжить: «Ручьи... когда спускаются...», — новая волна кашля заставляет меня позвать санитара из колонны, но он отказывается от помощи товарища с красным крестом на плече; санитар смотрит на меня и я жестом прошу его удалиться. Старик Антонио ждет когда вдалеке исчезнет рюкзак с лекарствами, и в полумраке продолжает: «Ручьи... когда спускаются... уже не могут вернуться... разве что под землю». Он коротко обнимает меня и быстро уходит. Я остаюсь, глядя, как удаляется его тень, разжигаю трубку и надеваю рюкзак. Уже сидя на лошади, я вспоминаю эту сцену. Не знаю почему, было очень темно, но старик Антонио... мне показалось, что он плакал...

Только что мне пришло письмо от Антонио-сына с резолюцией деревенской общины в ответ на правительственные предложения. Антонио-сын пишет, что старику Антонио неожиданно стало плохо и этой ночью умер. Он не захотел, чтобы мне об этом сообщали. Антонио-сын пишет, что когда его пытались убедить, чтобы со мной связались, старик Антонио сказал только: «Нет, я ему уже сказал все, что должен был сказать... Теперь оставьте его, сейчас у него много работы...».

Когда я закончил сказку, шестилетняя Тоньита с источенными кариесом зубками, торжественно сообщила мне, что любит меня, но больше не будет со мной целоваться, потому что «очень колется». Роландо говорит, что когда ее ведут к доктору, она всегда спрашивает, будет ли там Суп. И если ей отвечают, что будет, она отказывается идти в наш лазарет. «Потому что Суп хочет только целоваться и очень колется» — заявляет по эту сторону окружения неумолимая шестилетняя логика по имени Тоньита с источенными кариесом зубками.

Природа делает первые намеки на приближение дождей. Какое облегчение! Мы уже думали, чтобы получить воду, придется ждать машин для разгона демонстраций.

Ана Мария говорит, что дождь — от туч, которые дерутся высоко в горах. Они поступают так, чтобы люди не были свидетелями этой брани. Свой бой тучи начинают на вершинах тем, что мы называем громом и молниями. Вооруженные неисчислимым могуществом, тучи дерутся за право умереть в дожде, чтобы напоить землю. Так и мы, без лица, как тучи, как они, безымянные, безо всякого расчета для себя... как и они, мы боремся за право стать семенем в земле...

Ладно. Здоровья и хорошей клеенки (для дождей и демонстраций).

С гор юго-востока Мексики

Субкоманданте Маркос

P.S. Большинству, притворяющемуся нетерпимым меньшинством. Насчет вопросов, типа гомосексуалист ли Маркос: Маркос — гей в Сан Франциско, негр в Южной Африке, азиат в Европе, чикано в Сан Исидро, анархист в Испании, палестинец в Израиле, индееец на улицах Сан Кристобаля, беспризорник в Несе, рокер в деревне, еврей в Германии, омбусдмен в Седене[18], феминист в политических партиях, коммунист после холодной войны, заключенный в Синталапе, пацифист в Боснии, мапуче в Андах, учитель из профсоюза, артист без галереи и мольберта, домохозяйка в субботу вечером в любом округе любого города любой Мексики, партизан в Мексике конца ХХ века, бастующий на любом предприятии, репортер, пишущий для заполнения лишнего пространства, мачист в феминистском движении, одинокая жещина в метро в десять вечера, пенсионер на лестнице Сокало, безземельный крестьянин, маргинальный издатель, безработный рабочий, врач без кабинета, несогласный студент, диссидент в неолиберализме, писатель без книг и читателей, и конечно — сапатист на юго-востоке Мексики. В конце концов, Маркос — любой челoвек в любом из мест этого мира. Маркос — это все нетерпимые, подавляемые, эксплуатируемые, сопротивляющиеся меньшинства, заявляющие свое «Баста!». Все меньшинства в момент речи и большинства во время своего молчания и терпения. Все нетерпимые в поисках слова, нашего слова, которое вернет нам, вечным разобщенным, способность стать большинством. Маркос — это все то, что неудобно для власти и для «благоразумия».

Не за что, господа из Генеральной Прокуратуры, всегда готов служить вам... свинцом.

P.S. Для партии Демократической Революции. О логике мертвых. Товарищи прочитали, что «у нас больше потерь, чем у САНО» и сразу же занялись подсчетами. Вот уже больше 10 лет, как они блуждют в ночи по старым и новым тропам, разыгрывая между собой засады «на бандитов», носят на себе тяжесть наших четырех букв и складывают и умножают. Товарищи говорят, что в деле подсчета мертвых никто не превзойдет их. «Как раз в этом мы натренированы очень даже хорошо», — говорит Габино. Обостряется спор между «тенденциями» САНО: наиболее радикальные предлагают вести отсчет от того момента, когда испанцы начали загонять их как зверей в леса и горы, более умеренные и осторожные предлагают начать с момента создания САНО. Некоторые спрашивают, включать ли в число погибших в результате 136 дней и ночей окружения, спрашивают, учитывать ли Амалию, которой было 25 лет и у которой было 7 детей, которой стало «немножко плохо» в 6 часов дня 125 дня окружения. У нее начался озноб, понос, рвота и кровотечение между ног, и в 12 ночи нам сообщили об этом и попросили вызвать «скорую помощь», и на «скорой помощи» нам сказали, что они не могут, и в 4 утра мы достали бензин и повезли ее на разваливающейся на ходу трехтонке в наш лазарет. Всего 100 метров не доехав до лейтенанта Элены, она сказала: «Я умру», и сдержала свое слово, и в 98 метрах от смуглого лица Элены она умерла, кровь и жизнь вышли из нее между ног, и я спросил, точно ли что она мертва, и Элена мне сказала, что да, что она умерла «сразу». И утром 126 дня окружения, вторая дочь Амалии увидела смерть на носилках из веток и тростника и сказала своему папе, что пойдет попросить немножко посоля[19] в одном из домов, потому что «мама больше не сможет». Спрашивают, считать ли девочку из Ибарры, которая умерла «просто от кашля». Все заняты подсчетами, кто-то пользуется калькулятором, захваченным в муниципальном дворце Окосинго. Все полностью погружены в это. Хуана просит учесть старика Антонио, «который умер от печали». Потом Лоренсо начинает требовать, чтобы не забыли Лоренсо-сына, «который умер от ночи». По радио перечисляют имена и смерти, умерших «сразу». Потом вдруг все застывают с калькулятором-ручкой-карандашом-мелом-палочкой-ногтем в руке, и в недоумении смотрят друг на друга, запутавшись, не зная складывать... или вычитать...

О верховных или возвысившихся. Чудесно, самокритика всегда своевременна.

И наконец: нас могут обвинять в неуместности, в неучете корреляции сил, в политической неповоротливости, в отсутствии спутника, чтобы следить за дебатами в прямой трансляции, в том, что у нас нет подписки на основные газеты и журналы, чтобы узнавать об оценках этих дебатов, в нелюбезности, в невежливости, в страдании «горной болезнью», в нераспознавании возможных союзников, в сектантстве, в неуступчивости, в ворчливости. Можно обвинять нас во всем, кроме непоследовательности...

Ладно, но помните, что единственное, что мы смогли, — это приделать курок к надежде.

Привет, и оставьте обиды праздным карликам.

Примите объятия с этой стороны окружения.

Неуместный и навязчивый Суп[20],

готовясь чихнуть.

26/8/94

Date: 2015-09-22; view: 321; Нарушение авторских прав