Больше книг Вы можете скачать на сайте - FB2books.pw 2 page

– Я горжусь тобой, Амир.

Глаза у него при этом заблестели, и я был тому причиной. Какое счастье.

Вечером он повел меня в афганскую шашлычную в Хэйворде и столько всего заказал, что в нас не влезло. Хозяину он объявил, что осенью сын отправится в колледж. Я готов был поспорить с ним на этот счет и сказал, что сейчас мне лучше пойти работать, поднакопить денег и поступить в колледж на следующий год. Но Баба на меня так глянул, что мне сразу расхотелось развивать дальше свою мысль.

После праздничного обеда мы с Бабой отправились в бар через дорогу от ресторана. Темное помещение было все пропитано ненавистным мне запахом пива. Мужчины в бейсболках и жилетах играли в бильярд, клубы дыма колыхались в неоновом свете над покрытыми зеленым сукном столами. На этом фоне я в своем спортивном пиджаке и отглаженных брюках и Баба в коричневом костюме выглядели не совсем обычно. Мы сели у бара рядом с каким-то стариком, голубые отсветы рекламы пива «Микалоб»[27]придавали его морщинистому лицу болезненный оттенок. Баба закурил и заказал нам два пива.

– Сегодня я очень-очень счастлив, – возгласил он, обращаясь ко всем вообще и ни к кому в частности. – Сегодня я пью вместе с моим сыном. И налейте пива моему другу, – обратился отец к бармену, шлепая старика по спине.

В знак благодарности дедок приподнял шляпу и улыбнулся. Верхних зубов у него не было совсем.

Свое пиво Баба прикончил в три глотка и заказал еще. Я и четверти бокала не выпил, а Баба успел расправиться с тремя, поставил старику виски, а бильярдистам – большой кувшин «Будвайзера». Мужики качали головами, дружески хлопали отца по плечу и пили за его здоровье. Кто-то поднес ему огня. Баба закурил, ослабил галстук, высыпал перед стариком целую пригоршню двадцатипятицентовых монет и указал на музыкальный автомат.

– Скажи ему, пусть выберет свои любимые песни, – попросил он меня.

Дед понимающе кивнул и отдал Бабе честь, словно генералу. Заиграла кантри-музыка. Пир горой начался.

В разгар веселья Баба поднялся с места и, проливая пиво на посыпанный опилками пол, гаркнул:

– Пошла Россия на хер! Собутыльники, смеясь, громко повторили его слова. Растроганный Баба заказал по кувшину пива каждому.

Когда мы уходили, все настаивали, чтобы мы посидели еще немножко. Баба был все тот же и восхищал всех вокруг, неважно, Кабул это, Пешавар или Хэйворд.

Я сел за руль старенького отцовского «бьюика-сенчури», и мы поехали домой. По пути Баба задремал, послышался могучий храп, машину заполнил сладкий и резкий запах табака и спиртного. Однако стоило мне остановиться, как Баба очнулся и прохрипел:

– Езжай до конца квартала.

– Зачем, Баба?

– Езжай, и все.

Он велел мне припарковаться на стоянке в конце улицы, достал из кармана плаща связку ключей, вручил мне и указал на стоящий перед нами темный «форд» старой модели, длиннющий и широченный. Какого машина цвета, в темноте было не разобрать.

– Вот. Ее только подкрасить и новые амортизаторы поставить. Один мужик с моей заправки все сделает.

Глядя то на отца, то на машину, я взял ключи. Вот это сюрприз!

– Тебе ведь надо на чем-то ездить в колледж, – пояснил Баба.

Я крепко сжал ему руку. Глаза мои наполнились слезами, и я был рад, что темнота скрывает наши лица.

– Спасибо тебе, Баба.

Мы вышли из машины и сели в «форд». «Гранд Торино» – вот как называлась эта модель. Цвет – темно-синий, сказал Баба. Я объехал вокруг квартала, проверил тормоза, радиоприемник, поворотники. На стоянке у нашего дома я выключил зажигание и повторил:

– Ташакор, Баба-джан.

Я мог бы рассыпаться в благодарностях, мог бы расписать, как я ценю его доброту и как много он для меня сделал и делает. Но я не стал. Ведь Баба смутился бы и почувствовал себя неловко.

И я только повторил:

– Ташакор.

Он улыбнулся и откинулся на спинку сиденья, едва не касаясь лбом потолка. Мы молчали. Слышно было, как похрустывает остывающий двигатель. Где-то вдали завывала полицейская сирена.

Баба повернулся лицом ко мне:

– Как жалко, что Хасана нет сейчас с нами. Стоило ему произнести это имя, «Хасан», как горло мне сдавило словно тисками.

Я опустил окно и принялся ждать, когда ослабнет стальная хватка.

– Осенью я поступлю в колледж низшей ступени[28], – сказал я отцу наутро.

Баба пил холодный черный чай и жевал семена кардамона – проверенное средство от похмелья и головной боли.

– Буду специализироваться на английском языке, – добавил я, борясь с внутренней дрожью.

– На английском?

– На литературном мастерстве. Баба в задумчивости отхлебнул чаю.

– Хочешь сказать, на сочинительстве. Рассказы будешь писать.

Я стоял, потупив глаза.

– А за сочинительство платят?

– Если прилично пишешь, да, – ответил я. – И если ты приобрел известность.

– А это легко – стать известным?

– У некоторых получается. Баба кивнул.

– А откуда брать деньги, пока учишься писать и стараешься прославиться? А если ты женишься, на что будешь содержать свою ханум?

Я смотрел в пол.

– Я… найду работу.

– Вах, вах! Как я понял, сперва ты будешь несколько лет получать специальность, а потом поступишь на какую-нибудь чатти работу типа моей. Хотя устроиться на такую должность ты можешь хоть сейчас. А с дипломом тебе будет проще… прославиться. А может, и не проще.

И Баба занялся своим чаем, бормоча про себя что-то насчет медицинского и юридического образования и «настоящей работы».

Чувство вины заставило меня покраснеть. Язва желудка, чернота под ногтями, ноющие запястья – все это Баба заработал, чтобы я мог жить в свое удовольствие. Только я все равно поставлю на своем, пусть даже меня грызет совесть. Не стоит лезть из кожи вон, лишь бы отец был доволен. Ничего хорошего не выйдет. Достаточно вспомнить воздушного змея.

Баба тяжко вздохнул и закинул в рот целую пригоршню семян кардамона.

Бывали дни, когда я садился за руль своего «форда», опускал стекла и часами разъезжал по дорогам, от Восточного залива до Южного, исколесив полуостров Сан-Франциско вдоль и поперек. Я проезжал по осененным тополями улицам соседних с нами городков, мимо обветшавших одноэтажных домишек с решетками на окнах, где жили простые люди, никогда не пожимавшие рук королям, а во дворах за серой сеткой изгороди древние машины вроде моей роняли капельки масла на асфальт. Лужайки были усеяны старыми игрушками, лысыми покрышками, пивными бутылками, и никто не спешил их убрать. Я вдыхал аромат древесной трухи, исходивший из разросшихся парков, глазел на гигантские торговые павильоны, где можно было бы проводить пять турниров по бозкаши одновременно, и катил дальше. Дорога вилась по склонам холмов Лос-Альтос, где сохранились старинные поместья с витражами вместо окон и серебряными львами у кованых ворот, с фонтанами, украшенными фигурками херувимов, с аккуратно постриженными газонами, которые не осквернял никакой металлолом. По сравнению с этими домами особняк Бабы в Кабуле казался жалкой лачугой.

По субботам я выезжал очень рано и ехал на юг по Семнадцатому шоссе. Горные серпантины приводили меня в Санта-Круз. Я останавливался у старого маяка и, сидя в машине, ждал рассвета. Со стороны моря клубами наплывал туман. В Афганистане я видел океан только в кино и никак не мог поверить, что морской воздух пахнет солью. Хасану я частенько говорил, что настанет день, когда мы с ним вдвоем пройдемся по песчаному берегу, усеянному водорослями, и волны будут рассыпаться у наших ног и откатываться назад. Впервые увидев Тихий океан, я чуть не зарыдал, такой он был огромный и синий, совсем как на киноэкранах моего детства.

По вечерам я иногда выходил из машины, поднимался на пешеходный мостик, прижимался лбом к сетчатому ограждению и смотрел на мчащиеся красные огоньки, стараясь прикинуть, сколько же машин сейчас проносится между мной и горизонтом. БМВ, СААБы, «порше» – невиданные в Кабуле марки. В Афганистане были в основном советские «Волги», старые «опели» и иранские «пейканы».

Вот уже почти два года, как мы перебрались в США, а меня по-прежнему изумляют масштабы этой страны, ее размах. Шоссе перетекает в шоссе, большие города следуют один за другим, за холмами возвышаются горы, а с гор опять видны холмы, и еще города, и еще…

Задолго до того, как руси вторглись в Афганистан и сожгли деревни и разрушили школы, задолго до того, как поля превратились в минные и дети легли в каменистые могилы, Кабул стал для меня городом призраков. И у призраков была заячья губа.

Америка была совсем другая, здесь жизнь неслась вперед стремительной рекой и ничто не напоминало о прошлом. Пусть же течение подхватит меня, и смоет с меня вину, и унесет далеко-далеко. Туда, где нет призраков, нет воспоминаний и нет прегрешений.

Хотя бы только за это с радостью принимаю тебя, Америка!

Летом 1984 года – в это лето мне исполнился двадцать один год – Баба продал свой «бьюик» и купил за пятьсот пятьдесят долларов подержанный микроавтобус «фольксваген» семьдесят первого года выпуска. Данное транспортное средство ему продал земляк, который в Кабуле был учителем средней школы. Соседи так и уставились на ржавую железяку, когда мы с тарахтением вкатились на стоянку у нашего дома. Баба выключил двигатель, и мы, не выходя из автобуса, принялись хохотать, пока слезы не полились у нас по щекам, точнее говоря, пока у соседей не прошло первое потрясение. Вид-то был тот еще. Краска облезла, вместо части стекол – черные пластиковые пакеты для мусора, шины лысые, из сидений пружины торчат. Но старый учитель заверил Бабу, что двигатель и трансмиссия в порядке, и, как оказалось, не соврал.

По субботам Баба будил меня на рассвете. Пока он одевался, я выискивал в местных газетах объявления о гаражных распродажах и обводил кружком. Мы составляли маршрут: Фримонт, Юнион-Сити, Ньюарк и Хэйворд – в первую очередь; Сан-Хосе, Мильпитас, Саннивейл и Кэмп-белл – если останется время. Баба с термосом чая усаживался за руль, а я выступал в роли штурмана. В каком только барахле не приходилось ковыряться! Древние швейные машины, одноглазые Барби, деревянные теннисные ракетки, гитары без нескольких струн, старые пылесосы… Торговля так и кипела. К середине дня салон нашего «фольксвагена» заполнялся всяким хламом.

Со всем этим добром воскресным утром мы были уже на толкучке в Сан-Хосе на своем оплаченном месте. Перепродажа приносила некоторую прибыль: пластинка группы «Чикаго», купленная за двадцать пять центов, уходила за доллар (пять пластинок за четыре доллара), за дряхлую швейную машинку «Зингер», которую удалось сторговать за десятку, покупатели платили четвертной.

К лету афганские семьи уже занимали на блошином рынке несколько рядов. Где торговали подержанными товарами, там обязательно слышалась афганская музыка. Среди торговцев из Афганистана сложились неписаные правила поведения: с соседом-земляком надо поздороваться, угостить картофельным болани или кусочком кабули, принести свои соболезнования по поводу смерти родных, поздравить с рождением ребенка, скорбно склонить голову при упоминании о руси и текущих событиях (это была непременная тема). Но о субботе не упоминалось никогда. Кто знает, не этого ли милого человека ты вчера «подрезал» на шоссе, только бы успеть первым на перспективную распродажу? Коммерция есть коммерция.

Чаю земляки пили много. Сплетничали еще больше. За зеленым чаем с миндальным колчасом можно было узнать, чья дочка разорвала помолвку и сбежала с американцем, кто в Кабуле был парчами – коммунистом, а кто купил дом на скрытые доходы, продолжая как ни в чем не бывало получать пособие. Чай, политика и скандалы – неотъемлемая часть воскресного дня афганца на толкучке.

Я стоял за прилавком, пока Баба, прижав руки к груди, прохаживался по рядам и кланялся кабульским знакомым, всем тем, кто торговал поношенными свитерами и поцарапанными велосипедными шлемами. Среди них были механики и портные, но были и бывшие послы, хирурги и университетские профессора.

Как– то ранним воскресным утром (это был июль 1984 года), когда мы только прибыли на вещевой рынок, я отправился за кофе. Возвращаюсь с двумя чашками в руках – а Баба степенно беседует с каким-то немолодым холеным господином. Пришлось пока поставить чашки на задний бампер нашего автобуса рядом с наклейкой «РЕЙГАН/БУШ 84».

– Амир, – сказал Баба, подводя меня к господину, – я хотел бы представить тебя генерал-сагибу, его высокопревосходительству Икбалу Тахери. В Кабуле он занимал высокий пост в Министерстве обороны.

Тахери. Откуда мне знакома эта фамилия?

Благоухающий одеколоном генерал улыбнулся мне привычной улыбкой, выработанной на официальных приемах, где приходилось смеяться несмешным шуткам вышестоящих начальников.

Воздушные серебристо-серые волосы зачесаны назад, лицо смуглое, густые темные брови начали седеть. На генерале костюм-тройка стального оттенка, несколько залоснившийся от частой утюжки, в жилетном кармане – часы с золотой цепочкой.

– Ну зачем же так пышно, – произнес генерал хорошо поставленным голосом. – Салям, бачем. Приветствую тебя, юноша.

– Салям, генерал-сагиб.

Рукопожатие было крепким, хоть и влажным. И руки у генерала оказались очень нежные.

– Амир собирается стать великим писателем, – сказал Баба. Я даже как-то не сразу понял его слова. – Он заканчивает первый курс колледжа. Отличник по всем предметам.

– Колледжа низшей ступени, – уточнил я.

– Машалла, – произнес Тахери. – Про что ты собираешься писать? Про свою страну, про ее историю? А может быть, тебя привлекает экономика?

– Нет, мои герои – вымышленные.

В кожаный блокнот, подаренный мне Рахим-ханом, поместилось рассказов двенадцать. Только почему мне так неловко рассуждать о своем призвании в присутствии этого человека?

– А, сочинитель, – снисходительно сказал генерал. – Что ж, в трудные времена, как сейчас, людям нужны выдуманные истории, чтобы отвлечься. – Тахери положил руку Бабе на плечо. – А вот тебе подлинная история. Как-то мы с твоим отцом охотились на фазанов. В Джелалабаде, в прекрасный солнечный день. Насколько помню, у твоего отца оказался верный глаз. И в охоте, и в бизнесе.

Баба пнул деревянную ракетку:

– Вот и весь бизнес.

Генерал Тахери изобразил грустную и вместе с тем вежливую улыбку, вздохнул и потрепал Бабу по плечу:

– Зендаги мигозара. Жизнь продолжается. – И, обращаясь ко мне: – Афганцы склонны преувеличивать, бачем, и наклеивать ярлык величия на кого попало. Но вот твой отец, вне всякого сомнения, принадлежит к тому немногочисленному кругу людей, кто полностью заслужил право именоваться великими.

Эта маленькая речь с ее затертыми словами и показным блеском напомнила мне генералов костюм.

– Вы мне льстите, – смутился Баба.

– Вовсе нет. – Тахери поклонился и прижал руки к груди, демонстрируя искренность. – Юноши и девушки должны сознавать достоинства своих отцов. Ценишь ли ты своего отца, бачем! Воздаешь ли ты ему по заслугам?

– Разумеется, генерал-сагиб. И дался ему этот «юноша»!

– Прими мои поздравления, ты на верном пути. Из тебя может выйти настоящий мужчина.

И ведь ни тени юмора или иронии. Этакий милостивый комплимент из уст небожителя.

– Падар-джан, вы забыли про свой чай, – раздался у нас за спиной молодой женский голос.

В руках у стройной красавицы с шелковистыми иссиня-черными волосами был термос и пластиковая чашка. Густые брови срослись на переносице, словно два крыла у птицы, нос с легкой горбинкой – ну вылитая персидская принцесса, вроде Тахмине, жены Рустема и матери Сохраба из «Книги о царях». Из-под густых ресниц она взглянула на меня своими карими глазами и опять потупила взор.

– Ты так добра, моя дорогая. – Генерал взял чашку у нее из рук.

Девушка повернулась (я успел заметить коричневую родинку в форме полумесяца у нее на щеке) и направилась к серому фургончику за два ряда от нас. На брезенте перед фургончиком были выложены старые пластинки и книги.

– Моя дочь, Сорая-джан, – сообщил генерал Тахери, глубоко вздохнул, будто желая сменить тему, и посмотрел на свои золотые карманные часы. – Мне пора. Дело не ждет.

Тахери и Баба расцеловались на прощанье, и генерал ухватил мою ладонь обеими руками сразу.

– Удачи на писательском поприще, – пожелал он мне. Ни единой мысли не отражалось в его голубых глазах.

Весь оставшийся день я то и дело посматривал в сторону серого фургончика.

Только когда пришло время отправляться домой, я вспомнил, где слышал фамилию Тахери.

– Какие там слухи ходили насчет дочери генерала? – спросил я у отца как можно непринужденнее.

– Ты же меня знаешь, – ответил Баба, осторожно выруливая к выезду с толкучки. – Как только разговор переходит на сплетни, я удаляюсь.

– Но ведь что-то было?

– Интересуешься? С чего бы это? – Вид у Бабы был хитрый.

– Так, просто из любопытства, – ухмыльнулся я.

– Да неужто? Что, понравилась девушка? – Баба не сводил с меня глаз.

Я сделал равнодушное лицо.

– Прошу тебя, Баба.

Он улыбнулся, и мы покатили к шоссе 680. После нескольких минут молчания отец произнес:

– Знаю только, что у нее был мужчина и все сложилось… неблагополучно.

Слова его прозвучали так мрачно, словно девушка была смертельно больна.

– Ага.

– Я слышал, она порядочная девушка, работящая и добрая. Только после того случая ни один жених не постучался в дверь к генералу. – Баба вздохнул. – Наверное, это несправедливо, но в один день иногда столько всего случится, что вся твоя жизнь меняется, Амир.

Ночью я не мог уснуть, все думал о Сорае Тахери, о том, какая у нее родинка, о горбинке на носу, о блестящих карих глазах. Сердце у меня стучало. Сорая Тахери. Моя принцесса с толкучки.

Первая ночь месяца Джади, первая ночь зимы, самая длинная в году, в Афганистане именовалась илъда. В эту ночь мы с Хасаном всегда засиживались допоздна. Али чистил нам яблоки, кидал кожуру в печку и, чтобы скоротать время, рассказывал старинные сказки о султанах и ворах. Именно от Али я услышал, какие поверья связаны с ильдой, о мотыльках, летящих на огонь навстречу собственной гибели, и о волках, в поисках солнца забирающихся на вершины гор. Али клялся, что если в эту ночь съесть арбуз, то будущим летом тебя не будет мучить жажда.

Сделавшись постарше, я узнал, что поэтическая традиция подразумевает под ильдой бессонную беззвездную ночь, когда истомленные разлученные любовники тоскуют и ждут не дождутся рассвета, с приходом которого они обретут друг друга. Вот такие ночи настали и в моей жизни после первой встречи с Сораей Тахери. Ее прекрасное лицо, ее карие глаза просто преследовали меня. Воскресным утром по пути на блошиный рынок время так тянулось… Вот она, босоногая, перебирает пожелтевшие энциклопедии в картонных коробках, и браслеты позвякивают на тонких запястьях, и тень пробегает по земле, когда она откидывает назад свои шелковистые волосы, и нет меня рядом… Сорая, моя принцесса с толкучки, утреннее солнышко после темной ночи…

Я придумывал предлоги, чтобы пройтись по рядам, – Баба только игриво усмехался, – махал рукой генералу в знак приветствия, и облаченный в неизменный серый костюм военачальник величественно поднимал длань в ответ. Порой он даже восставал из своего руководящего кресла и мы с ним обменивались парой слов насчет моих успехов на литературном поприще, мельком упоминали войну, расспрашивали друг друга, как идет торговля… Я отводил глаза от Сораи, сидевшей тут же с книгой в руке, прощался с генералом и шел прочь, изо всех сил стараясь не горбиться.

Порой она была одна, генерал доблестно отсутствовал – наверное, беседовал где-нибудь с земляками, – и я проходил мимо, делая вид, что мы не знакомы, вот ведь жалость! Иногда вместе с ней была осанистая бледная дама с крашенными в рыжий цвет волосами. Я дал себе слово, что заговорю с Сораей до конца лета. Но школы вновь распахнули свои двери, красные и желтые листья сдул с деревьев ветер, зарядили зимние дожди, у Бабы заболели суставы, на ветках появились почки, а мне все не хватало смелости даже заглянуть ей в глаза.

В конце мая 1985 года я успешно сдал все экзамены и зачеты в колледже (что достойно удивления, ведь на занятиях у меня не шла из головы Сорая).

Настало лето. Как-то в воскресенье мы с Бабой сидели за прилавком, усиленно обмахиваясь газетами. Несмотря на жару, народу было полно, и, хотя едва перевалило за двенадцать, мы уже успели наторговать долларов на сто шестьдесят.

Я встал и потянулся.

– Пойду схожу за кока-колой. Тебе принести?

– Да, пожалуйста. Только поосторожнее там.

– Ты о чем, Баба?

– Я тебе не какой-нибудь ахмак, так что не придуривайся.

– Не понимаю, о чем ты.

– Помни, – наставил на меня палец Баба, – этот человек – пуштун до мозга костей. Для него главное – нанг и намус.

Честь и гордость. Да, они в крови у каждого пуштуна. Особенно если речь идет о добром имени жены. Или дочери.

– Я только хотел принести нам попить.

– В общем, не заставляй меня краснеть, вот и все, что я хотел сказать.

– О господи, Баба. Я не дам тебе повода. Отец молча закурил и опять стал обмахиваться.

Я прошел мимо киоска с закусками и напитками и свернул в ряд, где торговали футболками. За каких-то пять долларов тебе на майке оттиснут изображение Иисуса, Элвиса или Джима Моррисона. А захочешь, и всех троих сразу. Где-то неподалеку играли уличные музыканты, над толкучкой разносился запах маринованных овощей и жарящегося на углях мяса.

У лотка, где торговали маринованными фруктами, как всегда, стоял серый микроавтобус Тахери. Она была одна. Книга в руках. Белое летнее платье ниже колен. Босоножки. Волосы зачесаны в пучок. Я честно хотел пройти мимо. Не помню, как очутился у самого их прилавка. Только глаз с Сораи я уже не сводил.

Она оторвала взгляд от книги.

– Салям, – произнес я. – Извините за беспокойство.

– Салям.

– Простите, генерал-сагиб здесь сегодня? Уши у меня пылали. В глаза девушке я не смотрел.

– Он отошел вон в том направлении, – показала она вправо. Браслет скользнул по руке – серебро на оливковом фоне.

– Передайте ему, пожалуйста, что я заходил засвидетельствовать свое почтение.

– Хорошо.

– Спасибо. Ах да, меня зовут Амир. Просто чтобы вы знали, кто заходил… оказать знаки уважения.

– Спасибо.

Я откашлялся.

– Мне пора. Извините за беспокойство.

– Вы меня ничуть не побеспокоили.

– Это хорошо. – Я поклонился и попытался улыбнуться. – Мне пора. (По-моему, я уже это говорил). Хода хафез.

– Хода хафез.

Я сделал шаг в сторону и опять повернулся к ней:

– Можно поинтересоваться, что за книгу вы читаете?

Само вырвалось. У меня и смелости бы не хватило.

Она заморгала.

У меня перехватило дыхание. Мне вдруг почудилось, что весь афганский рынок затих и, полон любопытства, с приоткрытыми ртами уставился сейчас на нас.

В чем причина?

А в том, что, пока я не заговорил про книгу, те несколько слов, которые мы сказали друг другу, были не более чем данью вежливости. Ну спрашивает один мужчина про другого, что здесь такого? Но я задал ей лишний вопрос, и, если она ответит, значит… мы разговариваем друг с другом. Я – моджарад, холостой мужчина, и она – незамужняя женщина. Да еще с прошлым, вот ведь как. Еще чуть-чуть – и будет о чем посплетничать. И осуждать будут ее, а не меня – такие вот в Афганистане двойные стандарты. Сплетники никогда не скажут: «Видели? Он остановился, чтобы поговорить с ней». Вместо этого прозвучит: «Ва-а-а-а-й! Видели? Она в него так и вцепилась! Какой позор».

По афганским понятиям мой вопрос был дерзостью – я показал, что она мне небезразлична.

Но чем я рисковал? Только уязвленным самолюбием, не репутацией. А язвы заживают.

Ну, что она скажет в ответ на мое нахальство?

Она показала мне обложку. «Грозовой перевал».

– Читали?

Я кивнул. Сердце у меня так и колотилось. Даже в ушах звенело.

– Это грустная история.

– Из грустных историй вырастают хорошие книги, – возразила она.

– Это так.

– Я слышала, вы пишете?

Откуда она узнала? Неужели отец разболтал? С чего бы? Наверное, она сама его спросила. Нет, чушь. Сыновья с отцами могут свободно говорить о женщинах. Но ни одна порядочная афганская девушка не станет расспрашивать отца ни о каком молодом человеке. Да и сам отец – особенно пуштун, для которого нанг и намус всегда на первом месте, – не будет обсуждать с дочерью достоинства моджарада, разве что парень попросил ее руки. И не сам попросил, а, как полагается, через отца.

– Не хотите ли прочитать какой-нибудь мой рассказ? – услышал я собственный голос.

– С удовольствием.

В ее словах я почувствовал неловкость и смущение. Она даже глаза отвела в сторону. Не дай бог, генерал где-то неподалеку. Что он скажет, если увидит, как долго я разговариваю с его дочкой?

– Обязательно занесу вам как-нибудь, – радостно выпалил я.

И тут рядом с Сораей появилась дама, которую я видел с ней раньше. В руках у дамы была пластиковая сумка с фруктами.

Оглядев нас обоих, женщина улыбнулась:

– Амир-джан, как я рада вас видеть. Я Джамиля, мама Сораи-джан.

Ее негустые рыжие волосы – на голове кое-где просвечивала кожа – сверкали на солнце, маленькие зеленые глаза прятались в складках круглого полного лица, коротенькие пальцы смахивали на сосиски, на груди покоился золотой Аллах, цепочка охватывала полную шею.

– Салям, Хала-джан, – смущенно произнес я. Надо же, она меня знает, а я ее – нет.

– Как поживает ваш батюшка?

– С ним все хорошо, спасибо.

– Ваш дедушка был Гази-сагиб, судья. Так вот, его дядя приходился двоюродным братом моему деду. Можно сказать, мы родственники.

Она улыбнулась, показав золотые зубы. Уголок рта у нее был опущен. Бгаза смотрели то на меня, то на Сораю.

Я как-то спросил Бабу, почему дочка генерала Тахери до сих пор не замужем. Нет женихов, ответил отец. Подходящих женихов, добавил он. Но больше Баба ничего не сказал – он прекрасно знал, что молодая женщина может не выйти замуж из-за одних только пустых сплетен. Афганские женихи, особенно из уважаемых семей, – порода нежная и переменчивая. Шепоток тут, намек там – и готово, жених расправляет крылышки и улетает прочь. Так что свадьбы шли своим чередом, а Сорае все никто не пел «аэста боро», никто не раскрашивал ей кулачки хной и не держал Коран над головой, и никто не танцевал с ней, кроме отца, лично генерала Тахери.

И вот передо мной ее мать – с нетерпеливой кривой улыбкой и плохо скрытой надеждой в глазах. Под тяжестью ответственности впору согнуться. А все потому, что в генетической лотерее мне суждено было родиться мужчиной.

Если в глазах генерала никогда ничего нельзя было прочитать, то по его жене сразу было видно: в этом отношении она мне не враг.

– Присаживайтесь, Амир-джан, – сказала Джамиля. – Сорая, подай ему стул, девочка. И помой персик. Они такие сладкие и свежие.

– Нет, благодарю вас, – ответил я. – Мне уже пора идти. Отец ждет.

– Да что вы? – Ханум Тахери явно понравилось, что я вежливо отказался от приглашения. – Тогда хоть возьмите с собой парочку. – Она кинула в бумажный пакет несколько киви и пару персиков и вручила мне. – Передайте отцу мой салям. И заходите к нам почаще.

– Непременно. Благодарю вас, Хала-джан. Краем глаза я заметил, что Сорая отвернулась.

– Я-то думал, ты пошел за кока-колой, – протянул Баба, принимая от меня пакет с фруктами. Взгляд у него был серьезный и игривый вместе. Я забормотал что-то в свое оправдание, но Баба впился зубами в персик и остановил меня движением руки: – Не нужно никаких объяснений, Амир. Просто помни, что я тебе сказал.

Ночью мне грезились солнечные зайчики, танцующие в глазах Сораи, и нежные впадинки возле ключицы. Снова и снова я прокручивал в голове наш разговор. Какие она произнесла слова? «Я слышала, вы пишете» или «Я слышала, вы писатель»? Ворочаясь с боку на бок с открытыми глазами, я с ужасом думал о предстоящих шести бесконечных днях ильды. Ведь я увижу ее вновь только в воскресенье.

Несколько недель все шло как по маслу. Я ждал, пока генерал не отойдет, затем появлялся у палатки Тахери. Если ханум Тахери была на месте, она угощала меня чаем и колчей и мы беседовали с ней о Кабуле прежних дней, о знакомых, о мучившем ее артрите. Она, несомненно, обратила внимание на то, что я показываюсь, только когда генерала нет, но не подала виду.

– Ваш Кэка только что отошел, – говорила она неизменно.

Присутствие ханум Тахери было мне даже на руку, и не только потому, что она меня так привечала; при ней Сорая казалась менее напряженной и была поразговорчивее. Мать была рядом, и это как бы узаконивало все, что происходило между мной и Сораей (хотя и в меньшей степени, чем если бы на месте жены был сам генерал), и если уж не совсем спасало от злых языков, то снижало градус сплетни.

Однажды мы с Сораей разговаривали у палатки одни. Она рассказывала мне о своей учебе в колледже Олоун.

– И какая будет ваша специальность?

– Я хочу стать учительницей.

– Правда? Почему?

– Эта профессия мне всегда нравилась. Когда мы жили в Вирджинии, я закончила курсы английского языка как второго, а сейчас раз в неделю веду свой урок в окружной библиотеке. Моя мама тоже была учительницей, преподавала фарси и историю в женской средней школе Заргуна в Кабуле.