Бегущий за ветром 16 page

– Мальчишки такие непоседы, – вздохнул он. – У меня своих трое. Носятся весь день напролет, а мамаша волнуется. Ну, что ты так на меня уставился?

– Этот мальчик вряд ли где‑то носится, – промычал я. – Да и сами мы нездешние. Как бы он не потерялся.

Портье покачал головой:

– Присматривать надо за детишками, господин хороший.

– Я знаю. Только стоило мне уснуть, как его уже нет.

– Мальчишки – они такие.

– Ну да. – Пульс у меня участился. Вот ведь чурбан бесчувственный! Господин за стойкой принялся обмахиваться газетой.

– Велосипеды им подавай.

– Что?

– Я про своих. Требуют купить им велосипеды. «Мы больше никогда ничего у тебя не попросим, папочка». Как же. – Он хрюкнул. – Мамаша меня убьет на месте.

А Сохраб без сознания сейчас валяется где‑нибудь в канаве. Или, связанный, в кузове грузовика. Кровь его падет на мои руки. Нет, не только. Вина ляжет и на этого типа тоже.

– Прошу вас… – скосив глаза, я прочитал его имя на приколотом к голубой рубашке тэге, – господин Фаяз, скажите, вы его не видели?

– Мальчика‑то?

Я рассвирепел:

– Ну да, мальчика! Который приехал со мной. Ради бога, скажите мне наконец, попадался он вам на глаза или нет?

Портье перестал обмахиваться и сузил глаза:

– Друг мой, вы бы потише. Я не виноват, что он у вас потерялся.

Лицо мое, наверное, приобрело малиновый оттенок.

– Да, конечно. Извините. Это моя вина. Так вы его видели?

Портье опять надел очки и развернул газету.

– Нет, к сожалению, не видел.

Я еще минутку постоял у стойки, стараясь взять себя в руки, затем направился к выходу.

– Вы хоть представляете себе, где его искать?

– Нет. – Меня колотила нервная дрожь.

– Он чем‑нибудь интересуется? Мои, например, без ума от американских боевиков, особенно с Арнольдом Шварценеггером.

– Мечеть! – воскликнул я. – Огромная мечеть! Когда мы проезжали мимо, Сохраб как‑то ожил. Смотрел на нее во все глаза.

– Шах Фейсал?

– Да. Можете меня туда отвезти?

– А вы знаете, что это самая большая мечеть в мире?

– Нет, но…

– Один только ее двор вмещает сорок тысяч человек.

– Отвезете меня туда?

– Да тут и километра не будет. Но он уже выходил из‑за стойки.

– Я заплачу за услугу.

Портье вздохнул и покачал головой.

– Подождите здесь.

И он скрылся за дверью.

Вернулся он скоро, в других очках и с ключами в руках. На его месте за стойкой расположилась маленькая круглолицая женщина в оранжевом сари.

– Денег я с вас не возьму, – гордо заявил Фаяз. – Отвезу так. Я ведь сам отец.

Что мне делать, когда стемнеет? Обратиться в полицию, сообщить им приметы Сохраба? Под укоризненным взглядом Фаяза отвечать на рутинные вопросы? И видеть, что за ними кроется одно: кому какое дело до мертвого афганского ребенка!

Слава богу, обошлось. Сохраб сидел на зеленом газончике посреди автостоянки. До мечети было метров сто.

Фаяз подъехал поближе и помог мне выйти.

– Мне пора возвращаться.

– Ничего страшного, мы немного пройдемся, – успокоил я его. – Очень вам благодарен, господин Фаяз. От всего сердца.

Он наклонился ко мне поближе:

– Можно мне вам сказать кое‑что?

– Конечно.

Лицо его скрывали сумерки, только очки блестели.

– Дело в том, что вы, афганцы… такие беспечные.

Меня терзала боль. Челюсть тряслась. Казалось, вместо внутренностей у меня колючая проволока. Но все‑таки я засмеялся.

– Что такого я сказал? – недоуменно спросил Фаяз.

А я давился смехом, мычал, хрюкал и фыркал.

– Ненормальные, – пробормотал портье.

Хлопнула дверь машины. Взвизгнули на повороте шины. Задние фонари мигнули в сгущающейся темноте.

– Как ты меня напугал! – Я сел на траву рядом с мальчиком и привалился спиной к дереву, чтобы не так донимала боль.

Сохраб не сводил глаз с гигантского шатра мечети Шаха Фейсала. Подъезжали и отъезжали автомобили, правоверные, одетые в белое, степенно поднимались и спускались по ступенькам. Мы молчали. С минарета мечети, сияющей сотнями огней, доносился призыв к молитве. Во мраке храм блистал, словно бриллиант, посылая в небо столб света. Светилось и лицо мальчика.

– Ты когда‑нибудь был в Мазари‑Шарифе? – неожиданно спросил он.

Колени его были поджаты к подбородку.

– Очень давно, Я уж и не помню ничего.

– Когда я был маленький, папа возил меня туда. Мама и Саса тоже ездили с нами. Папа купил мне на базаре коричневую обезьянку с хвостиком крючком. Не настоящую, надувную.

– В детстве у меня, наверное, тоже была такая.

– Мы с папой тогда побывали в Голубой Мечети. Сколько рядом с ней было голубей! И они совсем не боялись людей. Саса дала мне хлеба, и я покрошил его птицам. Они как накинулись все разом! Здорово было.

– Наверное, ты очень тоскуешь по родителям, – сказал я.

Видел он, как талибы их убивали, или нет?

– А ты скучаешь по своим папе и маме? – склонил голову набок Сохраб.

– Я‑то? Маму я не помню. А отец умер несколько лет назад. По нему я скучаю, да. Иногда сильно.

– Ты помнишь, какой он был?

Мне вспомнилась могучая шея Бабы, его черные глаза, копна каштановых волос. Сесть ему на колени было все равно что на два бревна.

– Помню. И помню его запах.

– А я стал забывать их лица. Это плохо?

– Нет, – ответил я. – Время все стирает. И тут меня словно что‑то толкнуло. Вот же она, фотография Хасана и Сохраба, у меня в нагрудном кармане!

– Держи, – протянул я мальчику снимок. Он взял фото в обе руки, повертел перед носом, замер и смотрел долго‑долго. Не заплакал, молодец.

Мне вдруг вспомнилась фраза, которую я где‑то слышал или читал. «В Афганистане много детей, но мало детства».

– Возьми себе, – устало сказал я. – Фотография твоя.

– Спасибо.

Послышался цокот копыт, мимо нас проехал запряженный лошадью экипаж. Звенели колокольчики на сбруе.

– Я последнее время много думал о мечетях, – вымолвил Сохраб.

– Да? Почему вдруг?

– Просто они не шли у меня из головы. – Он взглянул на меня. Только сейчас из глаз у него полились слезы. – Можно тебя спросить, Амир‑ага?

– Разумеется.

– А Господь… – Сохраб всхлипнул, – Господь низвергнет меня в ад за то, что я сделал тому человеку?

Я попытался его обнять. Мальчик отшатнулся.

– Конечно, нет.

Как мне хотелось прижать его к себе, приласкать, утешить, объяснить, что ему не в чем себя винить. Слишком сурово судьба обошлась с ним самим.

Лицо у Сохраба немного разгладилось.

– Папа мне говорил, что нельзя никому причинять зло, даже плохим людям. Вдруг они просто не умеют иначе. И потом, самый плохой человек может однажды исправиться.

– Не всегда, Сохраб.

Он вопросительно посмотрел на меня.

– Асефа, человека, который обидел тебя, я знаю с детства. Наверное, ты сам это понял из нашего с ним разговора. Когда‑то давно (лет мне было, как сейчас тебе) он пытался… побить меня. Хасан меня спас. Он был очень смелый и встал за меня горой. И вот однажды Асеф жестоко оскорбил твоего папу. Это была месть с его стороны. А я не сделал ничего, чтобы помочь Хасану, как он когда‑то помог мне.

– Почему люди так цепляются к папе? – спросил Сохраб дрожащим голоском. – Он в жизни никому не сделал ничего плохого.

– Твой папа был очень хороший человек, ты прав. Только вот что я стараюсь тебе втолковать, Сохраб‑джан. В этом мире есть плохие люди, которые никогда не станут хорошими. Иногда приходится давать им отпор. Мне следовало разделаться с Асефом, еще когда я был мальчишкой. Ты сделал это за меня. Он получил по заслугам.

– Думаешь, папа рассердился бы на меня?

– Наверняка нет. В Кабуле ты спас мне жизнь. Он бы гордился тобой.

Сохраб вытер лицо рукавом. Рыдания сотрясали его маленькое тело.

– Я скучаю по отцу и по маме, – прохрипел он. – И я скучаю по Сасе и Рахим‑хан‑сагибу. Только… хорошо, что их со мной нет. Так мне порой кажется.

– Почему это? – Я коснулся его руки, и мальчик резко отдернул ее.

– Потому что… я не хочу, чтобы они видели меня таким. Я грязный. – Сохраб всхлипнул. – Я полон греха.

– На тебе нет грязи, – возразил я.

– Эти люди…

– И не смей так думать о себе.

– …они такое вытворяли… со мной… главный и два его помощника…

– На тебе нет грязи и нет греха. – Я взял‑таки его за руку, как он ни выдирался. – Я не обижу тебя. Обещаю.

Обнять его. Привлечь к себе.

Сохраб весь напрягся. Обмяк. Спрятал лицо у меня на груди.

Между теми, кто вскормлен одной грудью, существует братство. Но оно есть и между мною и маленьким мальчиком, смочившим слезами мою рубаху. Нас навеки связала победа над Асефом.

Когда же задать ему вопрос, который не дает мне уснуть по ночам? Может быть, сейчас и настал подходящий момент?

– Поедешь со мной в Америку? Будешь жить со мной и моей женой.

Сохраб не ответил.

Ведь ему надо было выплакаться.

Целую неделю я не заговаривал про Америку, будто этот вопрос меня вовсе не интересовал. И вот в один прекрасный день мы с Сохрабом взяли такси и отправились на смотровую площадку Дамани‑Ко, «край горы». Отсюда, со скалистого выступа на склоне одного из холмов Маргаллы, открывался прекрасный вид на Исламабад с его зелеными проспектами и белыми зданиями. Таксист сказал нам, что оттуда можно разглядеть президентский дворец, а после дождя, когда воздух чист, видны даже земли за Равалпинди[48]. Глаза его в зеркале заднего вида перебегали с меня на Сохраба и обратно. Моя физиономия была уже не такая опухшая, зато желтизны прибавилось.

Мы сели на скамеечку в тени эвкалипта, идеальное место для любителей пикников на природе. Был жаркий день, солнце стояло высоко, небо словно выцвело. На соседних лавках лакомились самсой и пакорой, слышалась знакомая мне индийская мелодия из какого‑то старого фильма, по‑моему, из «Пакизы». Ребятишки играли в мяч, заливисто смеялись, кричали. Вспомнилась крыса в кабинете директора детского дома в Карте‑Се, и у меня вдруг дыхание перехватило.

Во что мои соотечественники превратили родную землю!

– Что с тобой? – спросил Сохраб.

– Ничего страшного, – улыбнулся я. – Уже прошло.

Мы расстелили на нагретом солнцем столе гостиничное полотенце и принялись играть в панджпар. Музыка не утихала, теперь мотивы шли все больше незнакомые.

– Смотри, – Сохраб картами указал на ястреба, кружившего в неохватном небе.

– Я и не знал, что в Исламабаде есть ястребы, – сказал я.

– И я не знал. – Мальчик не отрывал глаз от птицы. – А там, где ты живешь, они есть?

– В Сан‑Франциско‑то? Наверное. Только они как‑то не попадались мне на глаза.

Я надеялся, он спросит еще о чем‑нибудь. Но Сохраб перетасовал карты и сказал, что хочет есть. Пришлось достать из бумажного пакета кофту. Сам‑то я питался исключительно протертыми бананами и апельсинами – с этой целью пришлось одолжить у госпожи Фаяз на неделю блендер. Чашка вместо тарелки, соломинка вместо ложки.

Сохраб подал мне салфетку и проследил, чтобы я хорошо вытер губы. Я благодарно улыбнулся, и он ответил мне улыбкой.

– Твой папа и я были братьями, – неожиданно вырвалось у меня. Тогда, у мечети, я почему‑то не смог ему об этом сказать. Только тайнам между нами места теперь не было. – У нас был один отец.

Сохраб отложил лепешку.

– Папа никогда не говорил, что у него есть брат.

– Он и не знал.

– Почему?

– Ему не сказали. И мне никто ничего не сказал. Все выяснилось совсем недавно.

У Сохраба сделалось такое лицо, будто он видит меня впервые в жизни.

– А почему люди скрывали это от папы?

– Я сам себе задавал этот вопрос. И ответ мне совсем не понравился. Скажем так: в глазах других мы не годились друг другу в братья.

– Потому что он был хазареец?

Я заставил себя посмотреть ему прямо в глаза.

– Да.

– А ваш отец одинаково любил тебя и папу? Озеро Карга. Мы пускаем камешки по воде, и плоский голыш Хасана рикошетит целых восемь раз. Баба хлопает Хасана по плечу.

Больничная палата, с лица Хасана сняли повязки, волнение и радость отца.

– Думаю, он любил нас одинаково, только каждого по‑своему.

– Ему было стыдно за папу?

– Нет. Думаю, ему было стыдно за самого себя.

Мы уехали со смотровой площадки ближе к вечеру, разморенные зноем. Всю дорогу я чувствовал на себе взгляд Сохраба.

Возле магазина я попросил водителя остановиться и купить мне телефонные карты.

Когда стемнело, мы лежали на кроватях у себя в номере и смотрели телевизор. Два служителя Аллаха с седеющими бородами и в белых чалмах отвечали на звонки правоверных со всего света. Мусульманин из Финляндии по имени Аюб поинтересовался, попадет ли его сын в ад за то, что его штаны висят на бедрах слишком низко, даже трусы видны.

– Я однажды видел Сан‑Франциско на картинке, – сообщил Сохраб.

– Правда?

– Там был красный мост и высокий дом с острой верхушкой.

– Тебе бы на улицы посмотреть, – сказал я.

– Они такие интересные?

Муллы на экране оживленно обсуждали тему.

– Они такие крутые, что, когда машина одолевает подъем, видишь только ее капот и небо.

– Страшно, наверное. – Сохраб повернулся спиной к телевизору.

– Только на первых порах. Быстро привыкаешь.

– А снег там идет?

– Нет. Зато тумана хоть отбавляй. Ты хорошо запомнил фото с красным мостом?

– Да.

– Иногда туман такой плотный, что моста совсем не видно. Из мглы торчат только две башни.

– Ух ты! – В его улыбке было удивление.

– Сохраб?

– Да?

– Ты подумал над тем, о чем я тебя спросил?

Улыбка исчезла у него с лица. Муллы в телевизоре пришли к выводу, что сын Аюба отправится прямиком в ад. А нечего таскать такие неприличные штаны.

– Я подумал, – выговорил Сохраб.

– И что?

– Мне страшно.

– Понятное дело, – ухватился я за соломинку. – Но ты быстро выучишь английский и привыкнешь…

– Я не об этом. Хотя… Только самое страшное другое…

– Что?

Сохраб сел на кровати и подтянул колени к подбородку.

– Что, если я тебе надоем? Что, если я не понравлюсь твоей жене?

Я сполз со своей койки и сел рядом с ним.

– Ты никогда не надоешь мне, Сохраб. Обещаю. Ты ведь мой племянник, помни. А Сорая‑джан очень добрая. Поверь мне, мы будем любить тебя. Это я тоже обещаю.

Я взял его за руку. Сохраб поежился, но руку не отдернул.

– Я не хочу опять в приют, – тихо сказал он.

– Этого никогда не будет. – Я стиснул ему руку. – Ты поедешь домой вместе со мной.

Он беззвучно заплакал. Через минуту его рука сжала мою.

Мы кивнули друг другу.

Дозвонился я с четвертой попытки.

– Алло, – прозвучал в трубке голос Сораи. В Исламабаде половина восьмого вечера.

Значит, в Калифорнии половина восьмого утра. Сорая уже час как на ногах и скоро уйдет на работу.

– Это я. – Сидя на кровати, я смотрел на спящего Сохраба.

– Амир! – радостно вскрикнула она. – У тебя все хорошо? Где ты?

– В Пакистане.

– Почему ты не звонил? Я так волновалась! Мама каждый день молилась и совершала назр.

– Прости. Сейчас у меня все хорошо.

Я сказал ей, что уезжаю на неделю, самое большее на две. А прошел уже почти месяц.

– Скажи Хале Джамиле, пусть прекратит истребление овец, – улыбнулся я.

– Почему «сейчас»? И что такое у тебя с голосом?

– Не волнуйся за меня. Все замечательно. Честное слово, Сорая. Мне надо о многом рассказать тебе, я давно собирался. Но сперва самое важное.

– Слушаю тебя, – сказала она уже более спокойным тоном.

– Я вернусь не один. Со мной приедет маленький мальчик. Его надо будет усыновить.

– Что?

Я посмотрел на часы.

– У меня на этой дурацкой телефонной карте всего пятьдесят семь минут, а мне столько всего надо тебе сказать… Сядь, пожалуйста.

Судя по звукам, к телефону подтащили стул.

– Ну, – сказала жена.

И впервые за пятнадцать лет нашего брака я поведал ей все. Раньше я не мог без ужаса подумать о признании. А теперь у меня прямо камень с души упал. Мне кажется, сама Сорая испытала нечто подобное, когда рассказала мне о своем прошлом во время сватовства.

Когда я закончил свой рассказ, она плакала.

– Что ты на это? – спросил я.

– Не знаю, что и подумать, Амир. Столько всего сразу…

– Я понимаю.

Она высморкалась.

– В одном убеждена: он должен жить с нами. Я настаиваю.

– Это точно? – Я закрыл глаза и улыбнулся.

– И ты еще спрашиваешь? Ведь он твой шум, родственник, значит, и мой тоже. Ты не можешь выгнать его на улицу. – Она помолчала. – А какой он из себя?

Я поглядел на спящего Сохраба.

– Очень милый и серьезный.

– Невинная душа. Хочу его видеть.

– Сорая?

– Да?

– Достет дарум. Я люблю тебя.

– И я тебя. – В ее голосе звучала улыбка. – Только будь осторожен.

– Постараюсь. И вот еще что. Не говори родителям, кто он. Я сам.

– Ладно.

И мы закончили разговор.

Тщательно постриженную лужайку перед американским посольством в Исламабаде украшали круглые цветочные клумбы и декоративные кусты. Само здание, невысокое и белое, мало чем выделялось из рядовой застройки. Металлодетекторы живо реагировали на каркас, скрепляющий мою челюсть, и на всех трех КПП меня обыскали. Когда же мы попали в само посольство, мне будто плеснули в лицо ледяной водой – кондиционеры работали на совесть. Я назвал свое имя секретарше – худощавой блондинке за пятьдесят в бежевой блузке и черных брюках, – и она улыбнулась мне. Впервые за много дней передо мной предстала женщина, одетая не в бурку или шальвар‑камиз. Постукивая карандашом по столу, блондинка просмотрела список записавшихся на прием, нашла мое имя и предложила сесть.

– Лимонаду не желаете?

– Я – нет, спасибо.

– А ваш сын?

– Простите?

– Вот этот милый молодой джентльмен, – улыбнулась она Сохрабу.

– Да, будьте любезны. Благодарю вас.

Мы с Сохрабом сели на кожаный диван, рядом с которым стоял американский флаг на длинном древке. Мальчик взял со стеклянного столика журнал и принялся невнимательно листать.

– Что? – вдруг спросил он.

– Не понял?

– Ты улыбаешься.

– Просто я думал о тебе.

Мой племянник нервно усмехнулся, взял другой журнал и пролистал за полминуты.

– Не бойся, – я коснулся его руки, – ты среди друзей. Успокойся и будь как дома.

Хороший совет. Мне самому не помешало бы последовать ему. А то сижу как на иголках. Да тут еще шнурок развязался.

Секретарша поставила перед мальчиком высокий стакан – лимонад со льдом:

– Пожалуйста.

Сохраб застенчиво улыбнулся.

– Большое спасибо, – произнес он по‑английски. Еще он знал, как будет «до свидания». Вот и весь его запас иностранных слов.

– Не за что, – рассмеялась дама в брюках и, постукивая каблучками, вернулась за свой стол.

– До свидания, – вежливо произнес Сохраб.

Ручки у невысокого Реймонда Эндрюса были маленькие, чистенькие, ухоженные, на безымянном пальце блестело обручальное кольцо. Рукопожатие вялое. «Наши судьбы теперь в этих руках», – подумал я, усаживаясь напротив чиновника. На стене у него за спиной рядом с топографической картой США висел рекламный плакат фильма «Отверженные». В горшке на подоконнике росли помидоры.

– Закурите? – спросил Эндрюс глубоким баритоном, удивительным для такой тщедушной фигурки.

– Нет, благодарю.

На Сохраба едва взглянул. На меня и вовсе старается не смотреть. К чему бы это?

Эндрюс достал из ящика стола початую пачку сигарет и щелкнул зажигалкой. Намазал руки лосьоном (баночка явилась из того же ящика). С зажатой в зубах сигаретой посмотрел на помидорный куст. Закрыл ящик и выдохнул дым.

– Ну что же, – глаза его сощурились, – рассказывайте.

Я почувствовал себя как Жан Вальжан перед инспектором Жавером[49]. Пришлось напомнить самому себе, что я на американской земле, что этот господин – не противник мне, а союзник и что помогать людям вроде меня – его работа.

– Я намерен усыновить этого мальчика и увезти с собой в Штаты.

– Рассказывайте, – повторил он, аккуратно стряхивая пепел в мусорную корзину.

Я изложил ему версию, которая созрела у меня в голове, пока я разговаривал с Сораей. В Афганистан я прибыл, чтобы разыскать сына моего сводного брата. Мальчик проживал в детском доме в ужасающих условиях. Я заплатил директору энную сумму и забрал племянника. И вот мы в Пакистане.

– Вы приходитесь ребенку дядей?

– Да.

Эндрюс взглянул на часы, протянул руку и повернул горшок с помидорами.

– Кто‑нибудь может удостоверить этот факт?

– Да. Только я не знаю, где этот человек сейчас.

Чиновник повернулся ко мне и кивнул. Лицо его ничего не выражало.

Он хоть в покер‑то играет своими нежными ручками?

– Челюсть у вас закована в металл, как я предполагаю, вовсе не потому, что так велит мода?

Да, Сохраб, вляпались мы с тобой.

– В Пешаваре на меня напали грабители.

– Я так и думал. – Он откашлялся. – Вы мусульманин?

– Да.

– Практикующий?

– Да.

По правде говоря, последний раз я молился Аллаху, когда доктор Амани сказал, что прогноз у Бабы неблагоприятный. И молитвы вспомнились сами собой, не зря в школе зубрил.

– Хотя в вашем положении это не так уж и важно. – Он провел рукой по безукоризненно уложенным волосам.

– Что вы имеете в виду?

Я взял Сохраба за руку. Мальчик вопросительно смотрел то на меня, то на чиновника.

– Ответ получится очень длинным. Можно для начала дать вам краткий совет?

– Слушаю вас.

Эндрюс затушил сигарету и сморщился.

– Откажитесь от этой затеи.

– Простите?

– Не подавайте заявления об усыновлении. Ничего не выйдет. Вот вам мой совет.

– Принято к сведению, – мрачно сказал я. – Может, объясните почему?

– Значит, вам понадобился длинный ответ, – бесстрастно произнес Эндрюс и сдвинул руки вместе, будто собираясь пасть на колени перед образом Девы Марии. – Предположим, все в вашем рассказе правда, хотя даю голову на отсечение, вы кое о чем умолчали. А кое‑что добавили. Но не это важно. Вы здесь, он тоже здесь, все остальное побоку. Так вот, ваше заявление столкнется с серьезными препятствиями. Начать с того, что этот ребенок – не сирота.

– А кто же он тогда?

– С юридической точки зрения он сиротой не является.

– Его родителей расстреляли прямо на улице. Соседи это видели.

Хорошо еще, Сохраб не понимает по‑английски!

– У вас имеется свидетельство о смерти?

– О смерти? Это в Афганистане‑то? Там у большинства населения нет свидетельств о рождении.

Глаза у чиновника так стеклянными и остались.

– Сэр, не я составляю законы. Как бы вы ни возмущались, вам придется доказывать, что его родители умерли. Мальчик должен быть официально признан сиротой.

– Но…

– Я еще не закончил. Ведь вам нужен длинный ответ. Следующая сложность – взаимодействие с властями страны, где ребенок родился. Это и вообще не просто, а если речь идет об Афганистане – тем более. Американского посольства в Кабуле нет. Это очень затрудняет дело. Вопрос становится почти неразрешимым.

– Так что же мне делать? Выкинуть мальчика на улицу?

– Я этого не говорил.

– Его изнасиловали. – Мне вспомнились колокольчики и подведенные глаза.

– Очень сожалею. – Полнейшее равнодушие, словно про погоду говорит. – Но для Службы иммиграции и натурализации это не повод для выдачи молодому человеку визы.

– Что вы хотите этим сказать?

– Если желаете как‑то помочь своей родине, переведите деньги какой‑нибудь достойной благотворительной организации. Или идите добровольцем в обслугу лагеря беженцев. Но в данный конкретный момент мы не рекомендуем гражданам США усыновлять афганских детей.

– Идем, Сохраб, – сказал я на фарси и поднялся с места.

Мальчик скользнул ко мне и прижался головой к моему бедру. На фото Хасан с сыном стояли в такой же позе.

– Можно еще вопрос, мистер Эндрюс?

– Слушаю.

– У вас есть дети?

Сощурился. Моргнул. Впервые за все время.

– Так есть или нет? Вопрос очень простой. Молчание.

– Так я и думал. На вашем месте должен сидеть человек, который понимает, каково это – хотеть ребенка.

Я направился к выходу, Сохраб за мной.

– А вам можно задать вопрос? – ожил Эндрюс.

– Валяйте.

– Вы успели пообещать мальчику, что возьмете его с собой в Америку?

– И что, если успел? Он покачал головой:

– Давать обещания детям – дело опасное. – Вздохнул и опять открыл ящик стола. – Так вы не отступитесь?

– Не отступлюсь.

Эндрюс протянул мне визитку:

– Тогда советую обратиться к хорошему адвокату по делам иммиграции. Омар Фейсал работает здесь, в Исламабаде. Скажите, что вы от меня.

– Спасибо, – пробормотал я и взял карточку.

– Желаю удачи.

Выходя из кабинета, я оглянулся. Ярко освещенный солнцем, Реймонд Эндрюс смотрел в окно, пальцы его нежно гладили помидорный куст.

– Всего наилучшего, – попрощалась с нами секретарша.

– Ваш босс мог бы быть и полюбезнее, – пожаловался я.

Как она отреагирует? Округлит глаза и скажет что‑нибудь вроде: «Известное дело. Все жалуются»? Она понизила голос:

– Бедный Рей. После смерти дочери он просто сам не свой.

Я вопросительно поднял бровь.

– Самоубийство, – прошептала дама в брюках.

В такси на пути в гостиницу Сохраб прижался головой к окну, не отрывая глаз от проплывающих мимо элегантных зданий, осененных эвкалиптами. Его дыхание то и дело туманило стекло.

Сейчас спросит меня, как прошла беседа.

Но он так и не спросил.

За закрытой дверью ванной шумно лилась вода. С первого дня нашего пребывания в гостинице Сохраб взял в привычку мыться перед сном не меньше часа. В Кабуле‑то горячего водоснабжения было не сыскать днем с огнем.

Пока он отмокал в благоухающей пене (ну теперь‑то ты чистый, Сохраб), я позвонил Сорае.

Рассказал о нашем разговоре с Реймондом Эндрюсом. Спросил:

– Что скажешь?

– Давай считать, что он не прав.

Она звонила в несколько международных агентств по усыновлению. За афганского ребенка никто из них не берется, но ведь еще не вечер.

– Как родители восприняли новость?

– Мадар рада за нас. Ты же знаешь, как она к тебе относится, что бы ты ни сделал, ей все по душе. Падар… ну, по нему никогда не поймешь. Он не торопится раскрывать душу.

– А ты сама рада?

Она переложила трубку в другую руку.

– Мальппу‑племяннику будет хорошо с нами, уж мы постараемся. Только бы нам было хорошо с ним.

– Я того же мнения.

– Меня одолевают мысли: какое блюдо ему понравится больше всего? Какой предмет в школе он полюбит? Вот дура‑то, правда? – Сорая засмеялась.

Сохраб наконец закрыл кран. Слышно было, как мальчик плещется в ванне.

– Ты молодчина, – восхитился я.

– Да, чуть не забыла! Я ведь позвонила Кэке Шарифу!

Это он читал стихи на нашей нике (написаны они были почему‑то на фирменном бланке какой‑то гостиницы). Это его сын держал у нас над головами Коран, когда мы с Сораей, озаряемые фотовспышками, выходили на сцену.

– И что сказал дядюшка?

– Он постарается что‑нибудь для нас сделать, переговорит с приятелями из службы иммиграции.

– Вот это новость так новость! – обрадовался я. – Жду не дождусь, когда ты увидишься с Сохрабом.

– Я жду не дождусь, когда увижусь с тобой. Трубку я повесил с улыбкой.

Вот и Сохраб вышел из ванной.

После нашей беседы с Реймондом Эндрюсом он и десяти слов не проронил. Буркнет что‑то невразумительное и опять молчит.

Забравшись в кровать, мальчик натянул одеяло до подбородка и почти сразу уснул.

Я протер пятачок на запотевшем зеркале и побрился. Старомодные бритвы в гостинице, еще с «безопасными» лезвиями. В ванне я валялся, пока вода не остыла и кожа не покрылась мурашками. Образы из прошлого и мысли о будущем уносили меня далеко‑далеко…

Редкозубая улыбка Омара Фейсала – смуглого круглолицего брюнета с ямочками на щеках – была сама любезность. Под мышкой адвокат держал раздутый поношенный портфель без ручки, на локтях коричневого вельветового костюма красовались кожаные заплаты. Чуть ли не каждую фразу он начинал со смеха и извинений. Что‑то вроде: Простите, я буду в пять. Ха‑ха.

Когда я ему позвонил, он настоял, что сам ко мне подъедет.

– Таксисты в этом городе – народ ушлый. – Его английский был безупречен. – Почуют иностранца – сразу сдерут втридорога.

И вот Омар у нас в номере, источает улыбки и извинения, сопит и потеет.

Стоило ему полезть в портфель за блокнотом, как на мою кровать высыпалась целая куча бумаг. Число просьб о прощении удесятерилось.

Одним глазом Сохраб смотрел на телеэкран (звук был выключен), другим – на адвоката. Я сказал мальчику утром, что к нам придет юрист, и Сохраб не стал задавать липших вопросов, только кивнул и прилип к телевизору.

Date: 2015-09-22; view: 372; Нарушение авторских прав