Глава І

Образцы ковров – их была целая груда – лежали перед ними на полу. Они уже остановили свой выбор на двух брюссельских коврах, но десятка два разноцветных толстых бобриков еще приковывали их внимание и не давали заглохнуть спору между желаниями и скромным кошельком. В виде особой чести сам заведующий отделом показывал им товар, причем Женевьева отлично понимала, что честь эта оказывается одному только Джо. Уже при подъеме на верхний этаж она ясно заметила тот робкий восторг, с которым глазел на него, широко разинув рот, мальчуган при лифте. А когда она шла рядом с Джо по улицам западной части города, прилегающим к их кварталу, от ее внимания не могло ускользнуть то почтение, с каким провожали ее спутника взоры подростков, встречавшихся по пути.

Заведующего отозвали к телефону, и мечтания о коврах и докучливые напоминания о тощем кошельке внезапно оттеснились напором более важных сомнений и тревог.

– Но, право, Джо, я совершенно не могу понять, что тебя там так привлекает, – тихо сказала она, и нотка упорства, прозвучавшая в этих словах, говорила о том, что недавний спор ее не удовлетворил.

На одно мгновение мальчишеское лицо Джо омрачилось, но тотчас же на нем появилась нежная улыбка. Он, как и она, был еще совсем молод – два очень молодые существа у порога жизни, устраивающие себе гнездо и выбирающие ковры для его украшения.

– Что за охота тебе беспокоиться, – так же тихо заметил он. – Ведь это мое последнее, самое последнее выступление.

Он улыбнулся, но в этой улыбке ей почудился еле слышный, невольно вырвавшийся грустный вздох отречения. Инстинкт монопольного права женщины на своего мужчину отталкивал ее от того, чего она не понимала, но что целиком захватило всю его жизнь.

– Ты ведь хорошо знаешь, что моя прошлая встреча с О'Нейлем целиком покрыла последний взнос за мамин дом. А вот сегодняшняя встреча с Понта должна дать чистых сто долларов, – ведь приз в сто долларов нам для начала очень кстати.

Ссылка на материальную сторону мало на нее подействовала.

– Но ведь ты любишь ее, любишь эту… эту «игру», как ты ее называешь. Почему ты ее так любишь?

Для выражения своих мыслей у него вообще никогда не хватало слов. Выражать их он умел только руками, работой, своим телом и игрой мускулов на середине вымеренной арены. Но объяснить словами всю притягательную силу этой арены он был не в состоянии. Тем не менее, поначалу сильно запинаясь, он решил выразить все то, что ему приходилось испытывать и анализировать в самые вдохновенные минуты игры.

– Женевьева, я знаю только одно – знаю, как хорошо на арене, когда справляешься с противником, когда видишь, что у него наготове два удара, и ты парируешь их, когда в свою очередь наносишь ему хорошенький ударчик, от которого он шатается и еле держится на ногах, так что рефери его оттаскивает, а ты уже опять можешь подступить и прикончить его. А публика орет от восторга, и ты сознаешь, что оказался лучшим бойцом, и знаешь, что дрался честно, а победил противника потому, что из двух ты – лучший боец. Я тебе говорю…

Он вдруг оборвал свою речь, испугавшись и своего неожиданного словоизвержения, и встревоженного взгляда Женевьевы. Пока он говорил, она внимательно следила за выражением его лица, и на ее лице вырисовывался испуг. В то время как он описывал эти торжественнейшие для него минуты, перед его внутренним взором вставали и шатающийся противник, и яркие огни, и аплодирующая публика, и все дальше и дальше уносился он от нее этим стихийным потоком, столь для нее непонятным, столь грозным и непреодолимым, превращающим ее любовь во что‑то жалкое и слабое. Отступал куда‑то тот Джо, которого она так хорошо знала, – стушевывался, терялся в пространстве. Исчезало свежее юношеское лицо, исчезали нежность его глаз, мягкость его красиво очерченного рта. И взамен выступало перед ней лицо зрелого мужа – лицо стальное, напряженное и неподвижное; рот стальной, с губами сжатыми, как капкан; глаза стальные, расширенные, сосредоточенные – даже блеск их и ясность были блеском и ясностью стали. Лицо зрелого мужа, а она до сих пор знала только его юношеское лицо. Этого нового лица она совсем не знала. Оно пугало ее, но вместе с тем в ней смутно зарождалось чувство гордости. Его отвага – отвага воинственного самца – непреодолимо влекла женщину, рядом поколений воспитанную в сознании необходимости найти себе в пару сильного человека, надежного, как каменная стена. Но она все же не понимала этого влечения – влечения, что так настойчиво подчиняло его себе и так властно воздвигалось выше ее любви. Но вместе с тем ее женское сердце как‑то сладостно томилось в сознании, что ради нее и ради любви он отказывался от чего‑то очень для него важного и, выступая сегодня в последний раз, уже более не вернется на арену.

– Миссис Сильверштейн совсем не одобряет бокса и очень сурово о нем отзывается, а ведь она кое‑что смыслит.

В ответ он снисходительно улыбнулся, скрывая горечь, не раз уже испытанную, ибо она совершенно не понимала этой стороны его жизни, которая в его глазах являлась предметом заслуженной гордости. Успехом он был обязан собственному упорству и напряженному труду. Отдавая всего себя Женевьеве, он в сущности только это повергал к ее ногам. Для него это было наградой за совершенный им труд, наградой за отвагу, равную которой трудно найти в другом мужчине, и только в этом сознании видел он свое оправдание и свое право на обладание ею. Но она и раньше этого не понимала, не поняла и теперь; и он искренно удивлялся и не мог понять, какими достоинствами мог он ее привлечь.

– Миссис Сильверштейн – неженка, – добродушно усмехнулся он. – Скажи на милость, что она понимает в этих вещах? А я тебе говорю, что это занятие прекрасное… и очень здоровое, – добавил он, немного подумав. – Посмотри на меня. Я тебя уверяю: для того, чтобы быть всегда хорошо натренированным, я должен держать себя чисто. Я живу здоровей и гигиеничней, чем миссис Сильверштейн со своим стариком, – чище, чем кто‑либо из твоих знакомых, – ванны, обтирания, гимнастика, правильное и хорошее питание. Свиньей не живу, не пью, не курю, не делаю ничего, что мне вредно. Ведь я живу гигиеничней тебя, Женевьева… Честное слово, – торопливо прибавил он, заметив ее сконфуженное лицо. – Не воду и мыло я имею в виду, а вот посмотри. – Его пальцы благоговейно, но крепко сжали ее руку у плеча. – У тебя рука вся мягкая‑мягкая. А у меня нет. На, пощупай.

И он прижал кончики ее пальцев к своим твердым мышцам так крепко, что она даже поморщилась от боли.

– Я весь такой твердый, – продолжал он. – Вот что я называю жить здоровой жизнью. Каждая капля крови, каждая частичка мяса и мускулов – здоровы, здоровы до самых костей, и кости тоже здоровые. Вымыта не только кожа, но все тело – насквозь. Так и чувствуешь себя чистым. Когда утром проснусь и выйду на работу, каждая капля крови и каждая частица мяса так и кричат вовсю, что они чисты. Уверяю тебя, что…

Он вдруг как‑то сразу замолчал, смущенный не свойственным ему красноречием. Никогда в жизни он не был так взволнован, высказывая свои мысли, но никогда в жизни и не было такого повода: ведь тут была затронута Игра – самое драгоценное в мире – по крайней мере, она была самой драгоценной до тех пор, пока в один прекрасный день он случайно не зашел в кондитерскую Сильверштейна, а Женевьева не вошла вдруг чем‑то огромным в его жизнь, заслонив собою все остальное. Но теперь он начинал соображать, пока еще только смутно: вечный конфликт между женщиной и карьерой, между работой мужчины и женской потребностью в мужской опоре. Обобщать он не умел: он только ясно видел антагонизм между реальной Женевьевой – Женевьевой из плоти и крови – и великой, абстрактной, но живой Игрой. Недолюбливали они друг друга эти двое, спорили между собой из‑за него, каждый на него притязал. Борьба эта его огорчала, но он беспомощно плыл, уносимый течением их распри.

Слова его приковали взгляд Женевьевы к его лицу, и она испытывала радость, созерцая ясные глаза, чистую кожу и нежные, как у девушки, гладкие щеки. Силу его доводов она восприняла – и потому возненавидела их. Инстинкт ее восставал против этой Игры, которая отнимала его, присваивая себе частицу того, что всецело должно было принадлежать ей. Игра была соперницей – ей неизвестной и непонятной. И прелести ее она никак не могла постичь. Если бы эта соперница была женщиной или девушкой, она могла бы себе ее представить и понять. Но при данных условиях ей оставалось бороться во тьме с неосязаемым противником. Та правда, которую она чуяла в его словах, делала Игру еще более могущественной.

И вдруг ее охватило сознание своей слабости. Сердце ее наполнилось жалостью к себе самой и печалью. Джо ей был нужен весь целиком, нужен без остатка, на дележ ее женская природа не соглашалась. А он увертывался, ускользая из ее объятий, как ни старалась она удержать его. Слезы подступили к глазам, губы задрожали, но поражение ее скоро обратилось в торжество, силой ее слабости обращая в бегство всесильную Игру.

– Не надо, милая, не надо, – умолял он, смущенный и удивленный. Его мужскому уму казались беспричинными и непонятными ее внезапные слезы, но при одном виде их он позабыл все остальное.

Улыбкой влажных глаз она простила его, и он, не зная за собой никакой вины, мгновенно растаял. Его руки порывисто потянулись к ней, но она, вся напрягшись, отстранилась от него, между тем как глаза еще лучезарней засияли улыбкой.

– А вот и мистер Клаузен, – и с этими словами, при помощи какой‑то чисто женской алхимии, она обратила на вошедшего совершенно сухие глаза.

– А вы, Джо, наверно решили, что я так и не вернусь? – вымолвил заведующий отделом, румяный пожилой мужчина со строгими баками, суровость которых скрашивалась веселыми маленькими глазками. – Ну, посмотрим… да, да, мы с вами выбирали бобрик, – оживленно продолжал он. – Вон тот рисунок вам, кажется, приглянулся, не правда ли? Да, да, ведь я все понимаю. Я сам обзаводился хозяйством, когда зарабатывал всего 14 шиллингов в неделю. Но на устройство гнездышка ничего не жалеешь, ведь так? Конечно, я понимаю. Но цена‑то всего на семь центов дороже, а в конце концов, чем дороже – тем дешевле, вот вам мое мнение. И вот что я вам скажу, – добавил он в каком‑то филантропическом порыве и таинственно понижая голос, – для вас, только для вас я готов сбавить до пяти центов, но обещайте – и голос его сделался торжественно‑значительным, – обещайте никогда никому не говорить, за сколько я вам его отдал. И сошьется и подрубится – все за эту же цену, – закончил он, когда Джо и Женевьева, посовещавшись, дали свое согласие. – Ну, а как же гнездышко‑то, а? Когда же вы расправляете крылышки и влетаете в него? Как, уже завтра? Отлично, отлично!

На момент он в восторге выкатил свои глаза, затем отечески посмотрел на них.

Ответы Джо звучали немного резко, а Женевьева покраснела, но они чувствовали, что этот разговор неуместен. Не только потому, что затронутый вопрос был слишком интимен и для них священ, но из‑за чувства, которое у мещан было бы проявлением глупой щепетильности, а у них говорило о скромности и деликатности, присущих людям из рабочего класса, стремящихся к чистой и нравственной жизни.

Мистер Клаузен, покровительственно улыбаясь, проводил их до лифта, а все приказчики вытягивали шею, следя за удаляющейся стройной фигурой Джо.

– А сегодня вечером как же, Джо? – с интересом расспрашивал мистер Клаузен, пока они дожидались машины. – Как вы себя чувствуете, надеетесь с ним справиться?

– Не сомневаюсь. Никогда себя не чувствовал лучше, – ответил Джо.

– Вы чувствуете себя хорошо, а? Ладно, ладно. А я‑то полагал… канун свадьбы… и все такое… Думал, что вы, пожалуй, взволнованы самую малость, нервничаете… Я ведь помню, что такое женитьба. У вас, значит, все в порядке, да? Конечно, вас‑то и спрашивать нечего. Ну, ну! Желаю вам полнейшего успеха, дорогой! Не сомневаюсь, что победа будет за вами, нимало не сомневаюсь… Ну‑с, мисс Притчард, до свиданья! – обратился он к Женевьеве, галантно усаживая ее в лифт. – Заходите почаще, всегда буду рад…

– И каждый тебя называет Джо, – укоряла она его, пока лифт летел вниз. – Почему никто тебя не зовет «мистер Флеминг»? Это было бы куда приличнее.

Но он молчал и упорно разглядывал поднимавшего их мальчика, как будто не слышал ее.

– В чем дело, Джо? – спросила она с той всепокоряющей нежностью, силу которой она вполне сознавала.

– Пустяки. Я только мечтал, мне так хотелось, чтобы…

– Чего тебе хотелось? Чего? – Голос ее был само обольщение, а от взгляда сразу растаял бы самый суровый человек. Тем не менее ее глазам не удалось привлечь к себе его ответный взор. Но затем, раздумав, он неожиданно сказал:

– Мне так хотелось бы, чтобы ты хоть раз видела меня на арене.

Брезгливый жест ее руки – и все настроение упало. А ей ясно представилось, что соперница ринулась между ними и пытается его увлечь.

– Мне… мне тоже хочется, – заторопилась она, сделав над собой усилие и пытаясь выказать ему ту симпатию, которая обезоруживает даже самых сильных мужчин и заставляет их склонять голову на женскую грудь.

– Ты в самом деле хочешь?

Он поднял глаза и впился взглядом в ее лицо. Она понимала, что слова его не шутка. Они звучали как вызов ее любви.

– Это было бы самой великой минутой в моей жизни, – добавил он просто.

Было ли то опасение за свою любовь, готовность ли пойти навстречу его жажде симпатии, желание ли встретить Игру лицом к лицу и наяву познать ее – или же то было сигналом боевого рожка, зовущего ее на приключения и проникающего через тесные стены ее однообразной, серой жизни? Как бы то ни было – все ее существо затрепетало от чувства необычайной отваги, и она так же просто ответила:

– Да, хочу.

– Я никак не думал, что ты согласишься, а то и не стал бы просить, – признался он, ведя ее через улицу.

– Но ведь это невозможно? – с тревогой спросила она, не давая остыть своему решению.

– О, это я всегда сумею устроить, но я никак не думал, что ты согласишься… Да, я не думал, что ты согласишься, – повторил он, все еще не придя в себя от удивления, и, нащупав в кармане мелочь, подсадил ее на трамвай.

Date: 2015-09-24; view: 263; Нарушение авторских прав