На Сороковой Миле

Когда Джим Белден Большой довольно легкомысленно высказал безобидное с виду предположение, что крупичатому льду это «вполне свойственно», он совершенно не представлял себе, что из этого выйдет. Точно так же и Лон Мак‑Фэн, когда утверждал, что якорный лед «всегда так». Да и Бэттлс не предвидел ничего особенного, когда не согласился и заявил, что такого льда не существует вовсе и все это одна брехня.

– И это ты говоришь мне! – закричал Лон. – Когда мы уже не первый год здесь! И когда столько дней мы едим с тобой из одного горшка!

– Но ведь эта штука противоречит здравому смыслу, – настаивал Бэттлс. – Ты рассуди. Ведь вода теплее льда…

– Разница‑то невелика.

– Ну все‑таки теплее, если не замерзла. А ты говоришь – намерзает на дно.

– Только якорный лед, Дэвид, только якорный. И разве ты никогда не видел, как он скопляется? Вода прозрачная, как стекло, и вдруг, как облачко, комочки булькают и выплывают и выплывают, пока вся река не закроется от берега до берега, точно выпавшим снегом.

– Гм! Гм! Пожалуй, и со мной так случалось, когда, бывало, клюкнешь малость у руля. Только все это булькало из соседней бутылки, a вовсе не из‑под воды…

– И ты никогда не видел его на руле? Ни одной крошечки?

– Нет. Да и ты не видел. Это противоречит здравому смыслу. Это тебе скажет всякий.

Бэттлс обращался ко всем, сидящим вокруг огня, но все его доказательства предназначались для Лона Мак‑Фэн.

– Здравый там или не здравый, а я тебе дело говорю. Последний раз, когда была низкая вода – год тому назад, я видел эту штуку вместе с Ситкой Чарлеем, когда мы спускались вниз по реке, ты помнишь – пониже Форта Надежды. Была осень, все как следует: солнце на золотых лиственницах и на осинах и в каждой струйке – солнце. И тут уж и зима, и синий туман с Севера – все вместе. Ты и сам это видел: когда бахрома льда по берегу и воздух звонкий и искрится, и ты чувствуешь его, ну, через все тело, и с каждым глотком прибавляется тебе жизни. Вот тут‑то, милый мой, мир всегда кажется совсем маленьким, и такая, знаешь, непоседливость хватает тебя за пятки…

Ну вот, мы, значит, едем. Как я уже сказал, бахрома по берегу, а больше льда нигде, как вдруг индеец поднял весло и кричит: «Лон Мак‑Фэн! Смотрите, смотрите туда! Хоть я и слышал об этом, а видать еще не видал!» Как вы знаете, ни Ситка Чарлей, ни я родились не здесь, ну, значит, обоим было внове. Мы и повисли по обеим сторонам лодки и глядим в воду. Ну так вот, я тебе говорю, совсем то же, что я видел, когда ловил жемчуг. Там только кораллы росли так со дна – целыми лесами и садами. Вот это и был якорный лед: он облепил все подводные камни и поднимался вверх, как белые кораллы.

Но самое удивительное зрелище было впереди. Когда мы проехали рифы, вода стала вдруг молочного цвета, и вся поверхность покрылась сразу, ну, такими кружками. Весной, когда рыба играет, бывает так, или еще когда идет дождь. Это поднимался якорный лед. И вправо, и влево, и далеко вокруг вода была такая же. А вокруг лодки была точно каша изо льда или густая похлебка. Облепила борта, облепила весла. Много раз до этого я переезжал через пороги и много раз после – и никогда не видел ничего подобного. Только раз в жизни и видел.

– Говори, тоже! – сухо заметил Бэттлс. – Думаешь, поверю такому вздору? Скорее всего солнце испортило тебе глаза или осенний воздух сегодня укусил за язык.

– Собственными глазами я видел это, и, если бы Ситка Чарлей был здесь, он поддержал бы меня.

– Но факты остаются фактами, и никак ты их не обойдешь. Это противоречит законам природы – чтобы вода замерзала не сверху!

– Но мои же собственные глаза…

– Только не горячись, пожалуйста, – остановил его Бэттлс, видя, что вспыльчивая кельтская кровь товарища начинает уже бурлить.

– Значит, ты мне не веришь?

– Если ты так, черт возьми, уперся, что и слушать ничего не хочешь, то вот и не верю: я прежде всего верю законам природы и фактам.

– Так что же, я вру, по‑твоему? – загремел Лон. – Ты спроси‑ка лучше свою сивашку, пусть она тебе скажет, правду я говорю или нет.

Бэттлс весь вспыхнул. Ирландец невольно задел его. Жена его была наполовину белая – дочь русского купца‑меховщика – и венчались они в православной Миссии в Нукато, – тысячу верст вниз по Юкону, – она была более высокого происхождения, чем обыкновенные сивашки и местные женщины. Все это были, конечно, такие тонкости, которые понятны только жителям Севера.

– Все врешь! Теперь я вижу, – заявил Бэттлс решительно.

В ту же минуту Лон Мак‑Фэн швырнул его на пол, а шесть человек, сидевших вокруг огня, бросились разнимать их.

Бэттлс поднялся, вытирая кровь вокруг рта.

– Это для меня не новость, только ведь удар за удар. Ты не подумал, что придется расплачиваться?

– Никогда ни один человек меня лгуном не называл. И так плохи мои дела еще никогда не были, чтобы долгов не платить. Так или иначе, как хочешь.

– У тебя по‑прежнему 38,55[1]?

Лон кивнул.

– Ты бы лучше раздобыл более подходящий, а то мой прошибет через тебя дырки, что твой грецкий орех.

– Не беспокойся, пожалуйста; у моих пуль нюх‑то хороший тоже. А где и когда прикажешь ждать тебя? У проруби место великолепное, не правда ли?

– Неплохо. Будь там через час, и тебе не придется сидеть в ожидании.

Оба надели рукавицы и вышли из хижины, не обращая внимания на возражения товарищей. Все вышло из‑за пустяка. Но у людей упрямых и необузданных из пустяков часто вырастают весьма крупные последствия. А кроме того, обитатели Сороковой Мили, запертые полярной зимой, испортили себе пищеварение чрезмерной едой и вынужденным бездействием и стали раздражительными – совсем как пчелы в конце года, когда их ульи переполнены медом.

Никаких законов здесь не было. Конная полиция тоже еще была делом будущего. Каждый сам оценивал обиду и сам назначал наказание, соответствующее степени его раздражения. Редко приходилось прибегать к совместным действиям, и ни разу за всю жизнь поселка не была нарушена восьмая заповедь.

Джим Белден Большой созвал импровизированный митинг. Скрэфа Маккензи выбрали председателем и послали за отцом Рубо. Положение было довольно трудное, и они понимали это. Они, разумеется, могли бы силой предотвратить дуэль, и это было как раз то, чего они хотели, но такая мера противоречила бы их убеждениям. Несмотря на то, что их примитивная этика признавала за каждым право отвечать на удар ударом, они не могли вынести мысли, что такие два товарища, как Бэттлс и Мак‑Фэн, будут драться на смерть. Они, конечно, назвали бы трусом человека, который бы не принял вызова, но и согласие его им тоже казалось неправильным.

Топот мокасинов, громкие крики и пистолетный выстрел прервали их прения. Дверь отворилась, и вошел Мельмут Кид с дымящимся револьвером в руке и веселой усмешкой в глазах.

– Попал. – Он заменил пустой патрон и прибавил: – Уложил твою собаку, Скрэф.

– Желтого Клыка? – спросил Маккензи.

– Нет. Ту, вислоухую.

– Черт тебя дери! Эту‑то с чего?

– Выйди и посмотри.

– Впрочем, может, и хорошо в конце концов. Он, пожалуй, их всех перекусал. Сегодня утром вернулся Желтый Клык, и его вырвало, во‑первых, а, во‑вторых, он чуть не сделал меня вдовцом. Прыгнул на Заринку – только она его здорово отделала, хотя и сама тоже хорошо получила. Тогда он опять убежал в лес. Надеюсь, и не вернется. А ты многих потерял?

– Одну, но зато самую лучшую, Шукума. Стал кидаться на всех сегодня утром, налетел, как сумасшедший, на запряжку Ситки Чарлея, ну, а те его мигом разорвали. А теперь две из них взбесились и тоже убежали. Немного у нас останется собак на весну, если мы ничего не придумаем.

– Да и людей не больше.

– А что такое? Что случилось?

– Да вот у Бэттлса и Мак‑Фэна вышло недоразумение, и они разрешают его сейчас у проруби.

Весь инцидент ему подробно рассказали, и Мельмут Кид, привыкший к повиновению товарищей, взял на себя уладить дело. Он быстро составил план действий, и все обещали точно выполнить его.

– Видите ли, – закончил он, – мы не можем и не должны лишать их права драться. Но я не думаю, чтобы им захотелось драться после того, как они увидят все прекрасные последствия этого. Жизнь – игра, а люди – игроки. Они готовы ставить полную ставку, даже при расчете один на тысячу. Но отнимите у них эту ничтожную надежду – и они не захотят играть. – Потом он обратился к заведующему складом: – Пожалуйста, отмерь нам три сажени хорошей манильской полудюймовки.

Мы установим сегодня хороший прецедент, который останется у жителей Сороковой Мили на вечные времена, – обещал он. Затем он намотал веревку на руку и отправился с товарищами к проруби, чтобы вовремя захватить противников.

– А какое право он имел, черт возьми, трогать мою жену? – гремел Бэттлс в ответ на дружеские увещевания. – Нечего было ее трогать, нечего было ее трогать, – повторял он упрямо, шагая взад и вперед в ожидании Лона Мак‑Фэна.

А Лон Мак‑Фэн, с красным лицом и заплетающейся речью, поднял целое восстание против Церкви.

– Ладно, отец! – кричал он. – В таком случае я с легким сердцем завернусь в огненное одеяло и лягу на постель из раскаленных угольев. Но никогда и никто не скажет, что Лон Мак‑Фэн проглотил оскорбление и даже руки не поднял в защиту. И не надо мне вашего вечного блаженства. И просить не буду. Тяжелая у меня была жизнь, но сердце всегда было на месте, вот что.

– Только не сердце, Лон, – возразил отец Рубо. – Это гордость толкает тебя на то, чтобы убить ближнего.

– Французские тонкости, – ответил Лон. И потом, собираясь уже отойти, прибавил: – А панихиду будете служить, если мне не повезет?

Священник только улыбнулся и занял место впереди. Все ринулись за ним на широкую грудь молчаливой реки. Утоптанная маленькими санками тропинка вела к проруби. По обе стороны лежал глубокий нежный снег. Люди шли друг за другом и не разговаривали, а присутствие священника, одетого в черное, придавало шествию торжественный вид похоронной процессии. Это был теплый день для Сороковой Мили. Небо, переполненное своею тяжестью, ближе наклонилось к земле, а ртуть поднялась на необычайную высоту – двадцать ниже нуля. Но ничего радостного не было в этом тепле. Воздух был тяжелый, а облака висели неподвижно, обещая ранний снег. И земля, погруженная в свою спячку, относилась к этому совершенно равнодушно.

Когда дошли до проруби, Бэттлс, который во время пути, очевидно, еще раз вспомнил всю ссору, выпалил последний раз свое – «нечего было ее трогать», а Лон Мак‑Фэн злобно молчал. Возмущение душило его, и он не мог говорить.

Несмотря на то что оба противника были очень заняты своими обидами, их очень удивляло поведение товарищей. Они ожидали насильственного вмешательства, и такое молчаливое разрешение почти оскорбляло их. Как будто они могли рассчитывать на нечто большее со стороны людей, с которыми так сжились, и в их душе поднималось неясное чувство обиды: друзья идут сюда, как на какое‑то парадное представление, и станут смотреть – без одного слова протеста – на то, как они убьют друг друга. Как будто они уже потеряли всякую ценность в глазах коммуны. Все происходящее совершенно озадачивало их.

– Ну, спиной к спине, Дэвид. И какое вы хотите расстояние? Пятьдесят или вдвое?

– Пятьдесят, – был злобный и короткий ответ.

Но вдруг свежая веревка, отнюдь не выставляемая напоказ, а просто обмотанная вокруг руки Мельмут Кида, привлекла внимание ирландца и вызвала в нем неопределенную тревогу.

– А на что тебе веревка?

– Ну, живее, – Мельмут Кид посмотрел на часы. – У меня тесто поставлено, и я вовсе не хочу, чтобы оно перекисло. Да и ногам холодно.

Все остальные тоже на все лады выказывали нетерпение.

– Но все же веревка‑то зачем, Кид? Она совсем новая, и я думаю, что твой хлеб не такой уже и тяжелый, чтобы его поднимать веревкой.

Бэттлс оглядывался по сторонам. Отец Рубо, чувствуя, что комизм положения захватывает его, закрыл лицо рукавицей.

– Нет, Лон. Эта веревка не для хлеба, а для человека. – Мельмут Кид умел производить впечатление, когда это было нужно.

– Какого человека? – Бэттлс почувствовал вдруг ко всему происходящему какой‑то интерес.

– Для второго.

– Для какого второго?

– Послушай, Лон, и ты тоже, Бэттлс. Мы поговорили тут немножко о ваших глупостях и решили вот что. Мы знаем, что остановить вас не имеем права…

– Я думаю, милый мой!

– Мы и не собирались. Но одну вещь мы можем сделать. Не только можем, но и должны. Мы должны сделать, чтобы эта дуэль осталась единственной в истории Сороковой Мили и чтобы это было на вечные времена уроком для всех «че‑ча‑квас'ов», какие едут вверх или вниз по Юкону. Тот из вас, кто останется в живых, будет повешен на ближайшем дереве. А теперь можете начинать.

Лон подозрительно усмехнулся, но потом лицо его просветлело, и он воскликнул:

– Отмеривай, Дэвид, пятьдесят шагов! И мы будем стрелять, пока кто‑нибудь не упадет по‑настоящему. Они не посмеют этого сделать! Это просто так, шуточки янки!

Он занял свое место с веселой улыбкой на лице, но Мельмут Кид остановил его.

– Лон, ты меня давно знаешь?

– Да, порядочно.

– А ты, Бэттлс?

– В высокую воду, в июне, будет пять лет.

– А было ли хоть раз за все это время, чтобы я не сдержал своего слова? И говорил ли вам это кто‑нибудь?

Оба покачали головами, поглядывая на веревку, которая лежала рядом.

– Ладно. Так если я вам обещаю что‑нибудь, вы поверите?

– Поверю, как твоей подписи, – сказал Бэттлс.

– Поверю, как в спасение души и во все святые слова, – прибавил поспешно Лон Мак‑Фэн.

– Так слушайте! Я, Мельмут Кид, даю вам мое слово, – а вы знаете, что это значит, – что тот из вас, который не будет застрелен, повиснет вот на этой веревке ровно через десять минут после своего выстрела.

И он отошел назад, как Пилат, умывающий руки.

Все молчали. Небо опустилось еще ниже, и на землю полетели тонкие иглы мороза – правильные геометрические фигурки, нежные и легкие, как дыхание, но которые будут лежать всю долгую полярную зиму, пока не вернется солнце. У обоих в прошлом было зарыто много разбитых надежд, зарыто с проклятием или с насмешкой, но в душе всегда оставалась все же вера в бога – в Фортуну. Но эта милая усердная богиня была на этот раз исключена из игры. Они внимательно изучали лицо Мельмут Кида, но оно было так же таинственно, как лицо Сфинкса. Когда прошло несколько минут, все почувствовали, что надо заговорить. Наконец, молчание было прервано воем собаки со стороны Сороковой Мили. В этом диком вое был какой‑то невероятный пафос отчаяния, потом он перешел в протяжное рыдание и постепенно замер.

– Охота рисковать, тоже! – Бэттлс поднял воротник своей куртки, растерянно выглядывая из него во все стороны.

– Великолепно сыграно, Кид! – воскликнул Лон Мак‑Фэн. – Вся выгода банкомету, а играющим ни шиша! Да? Самому дьяволу так не сыграть, и черт меня возьми, если я ввяжусь в это!

На обратном пути, пока взбирались на обледенелый берег и шли по улице до Поста, нет‑нет да и раздавались подозрительные покашливания, вроде застрявших в горле смешков, и все почему‑то очень часто мигали, смахивая свет с ресниц. И вдруг снова раздался вой собаки, но уже совсем близко, и в нем были новые, угрожающие ноты. Какая‑то женская фигура выскочила из‑за угла. Кто‑то крикнул: «Вот он, вот!» Индианский мальчик, окруженный полдюжиной перепуганных собак, задыхаясь, бежал к ним со всех ног. А позади всех, ощетинившись, несся серой молнией Желтый Клык. Все бросились бежать, кроме американца. Мальчик споткнулся и упал. Бэттлс остановился на мгновение, схватил его за шиворот и бросился к штабелям дров, куда уже взобрались некоторые из его товарищей. Желтый Клык, преследуя одну из собак, тоже повернул назад. Обезумевшее от страха животное сбило Бэттлса с ног и понеслось по улице. Мельмут Кид выстрелил. Желтый Клык перевернулся в воздухе, опрокинулся на спину, вскочил и одним прыжком бросился на Бэттлса.

Но этот роковой прыжок был предупрежден Лоном Мак‑Фэном, который соскочил с дров и перехватил собаку на лету. Оба покатились в снег. Лон крепко держал животное за горло на вытянутых вперед руках, а все лицо его и глаза были залиты брызгами вонючей собачьей слюны. Наконец Бэттлс, спокойно с револьвером в руке выжидавший подходящего момента, закончил схватку.

– Вот это была настоящая игра, Кид, – заметил Лон, поднимаясь на ноги и стряхивая снег с рукавов. – Тут и я заработал недурной процент.

Ночью, когда Лон Мак‑Фэн, стосковавшись о всепрощающих объятиях Церкви, устремился в хижину отца Рубо, Мельмут Кид долго еще обсуждал случившееся.

– Да разве бы ты сделал? – приставал Маккензи. – Ну, предположим, они бы стреляли?

– А разве я когда‑нибудь изменял своему слову?

– Нет‑то нет, да я не об этом. Ты мне отвечай на вопрос. Мог бы ты или нет?

Мельмут Кид встал.

– Знаешь, Скрэф, я все время сам задаю себе этот вопрос и вот…

– Ну?

– Ну и вот – до сих пор ничего не мог ответить.