Товарищ Гера

Вася Прелый говорил сбивчиво и невнятно:

– По партийному, значит, делу… Гляжу – лежит товарищ Свинья. Я ему: товарищ Свинья, товарищ Свинья. А он, значит, ничего, только хвостик, значит, кровавый…

Не в силах держать себя, Вася Прелый хлюпнул слезами.

– Дальше, – сурово сказал Матвей.

– Товарищ Свинья, говорю, что ж вы так… Гляжу – террор, прости меня Господи. И лежит товарищ Свинья, лицом прямо в грязь, и не шевелится – прости Господи, дохлый, как помидор… Я и так, и эдак – а не шевелится. Ну, блядь, думаю, не умом единым. Сидят, блядь, в Лондоне чистоплюи. Вот и думаю, что блядь бы их всех…

С этими словами Вася Прелый окончательно залился соленым потоком.

– Тараканы, – зло процедил Матвей.

– Же ву зэм, – сказал Петр, – кес ке сэ петит мон ами…

– Не кипятись, Петр, – сказал Матвей. – Потом правду скажешь, когда наше время придет.

Из окон избушки ударила автоматная очередь. Пули провистели над головами, срезая веточки и несказанные слова.

– Ложись, родные!

Семеро мужиков повалились на желтизну, раскиданную под их ногами. Гера вышел из дома, сжимая в руках короткий «калаш».

– Вопросы есть? – усмешливо спросил он.

Мужики лежали без лишних слов. Наконец чья‑то голова чуток поднялась.

– Да, командир, – робко сказала она.

– Спрашивай, недолюдь, – по‑доброму сказал Гера.

– Можно поссать, командир? Я за кустиками…

– Дрочить разрешаю, – сказал Гера. – А поссать – это уже роскошь. Это вам до следующего утра подождать придется.

– Лютуешь, командир, – обиделась голова.

– Лютую, – согласился он. – А теперь слушайте, что скажу. Вы теперь не простой народ, а заложники. Если не заладится, буду каждый час стрелять одного. Начнем, – он показал на Матвея, – с ваших пассионариев.

– Да ты, прихвостень, сам дурак, – сказал Петр. – Тю э гри кошон, пидор. Нес па?

– Нон, – сказал Гера, и усмехнулся: – Же компран, мон фрер а сэт бель виллаж.

Он подошел и шваркнул свинцом. Петру чуть не оторвало указательный палец, пуля прошла в миллиметре.

– Тре бьен, – довольно заметил Гера. – Бон шанс, мон петит сучий пес.

– Сюр ля пон д'Авиньон, – напел Петр. – Тутан дансен, тутан рон.

– У тебя плохо с произношением, – сказал Гера. – Ты хоть знаешь, чего сказал?

– Же ву зэм поганый, – ответил Петр.

– С чего бы? – удивился Гера. – Я ведь сказал, что не голубой. Ты вон лучше его…

Он показал на сопящего в грязи Матвея. Тот, теряя пассионарность, жалобно заскулил:

– Меня всякий обидеть может. А почему? Отходчивый я, как сибирский валенок.

– Цыц, – сказал Гера, ткнув пулей перед носом Матвея. – Слушай мою команду! Значит, буду стрелять. А чтобы не тронул, дайте рецепт жужла, росы и чертова хлебала. И еще – сухой водки на анализ. Давно, знаете ли, бухла не грыз…

– Это нельзя, – сказал Петр. – Мы бы дали, да вот нельзя.

– Пуркуа, мон анфан террибль? – сказал Гера. – Шерше ля водка, дакор?

– Шерше ля на хуй, – сказал Петр. – Ты бы лучше ведунов взял, они бы тебе на троих замутили. А мы ребята негордые. Откуда нам в синей магии шарить? Ты к бате Евстахию загляни, а еще лучше, к бате Изику. Если совсем на стыд наплевать, можешь к бате Ивану.

– Отведешь к ним? – спросил Гера.

– Это сложно, – ответил Петр. – Они же от людей прячутся. В лесу живут, с масонами одичавшими. Страшно мне в лес идти, да и не знаю я.

– Вот ты, урод, – спросил Гера. – Видал на своем веку синюю обезьяну?

– Про обезьянок мне баба Нина наплела, – сказал Петр. – Чтоб обезьянку зреть, надо особый суп из топора похлебать, я его заваривать не умею. Зато я дракона видел. Это просто – божьей росы на грудь принял, и порядок… У меня ее в погребе целая кадушка – батя Изик нацедил, я ему за это договор подписал.

– Какой договор?

– А мы все с мужиками подписали, – сказал Петр. – Че подписали‑то? Ну что обычно: Россию, значит, продаю, отрекаюсь от своей нации… признаю, значит, жидовское владычество. А чего не подписать, когда за это на халяву росы нацеживают?

– Ну и какой он из себя, таежный дракон?

– Красавец, – мечтательно вздохнул Петр. – Весь зеленый такой, почти перламутровый… Три головы, и каждая, блядь, увенчана. А из пастей пламя натуральное вырывается. Встали мы с Кирюшей, залюбовались… И говорит он, падла, человеческим голосом.

– У вас все человеческим голосом говорят, – сказал Гера. – Кроме людей, правда.

– И говорит он, значит: здорово, мужики. Мы с Кирюшей дрожим, мурашки шнырят, тесаки из рук валятся… И тебе, говорим, Горынушка, от нас пускай поздоровится. Голодный я чего‑то, Горынушка говорит. Жареное, говорит, надоело, так ныряйте вон в то озеро, мужики, я вас там варить буду. Мы с Кирюшей, конечно, не растерялись, сняли штаны, окунулись в озеро. Думали – шутит Змеюшка. Хрен‑та с два: окунул в воду все три башки, и давай ее нагревать. Ну думаем, чепец настает. Выскочили мы голые и давай родимого тесаками рубить. Он, наверное, отпора не ожидал, растерялся: мы ему невзначай две башки оттяпали, а третья пощады просит. Нам чего, мы с Кирюшей мужики добрые. Отпустили его, только хвост отчекрыжили, чтоб в городе на доллары поменять.

– Поменяли?

– Не‑а, – сказал Петр. – Сгинул в дороге хвост, забрала его, видать, небесная сила.

– Как забрала‑то?

– А вот, извиняй, не помню. Помню только, что шум стоял и в глазах рябило. Очнулись – а нет хвоста. Ну точно, Кирюша говорит, небесная сила сперла. Люди бы по‑честному отобрали, без ерунды. Мы с Кирюшей после той хуйни и начали заговариваться. Говорим чего‑то, говорим, а когда в себя придем, вот тебе на: заговорились, блин. Перед людьми, самое главное, совестно. Попортила нас небесная сила, мать ее в растопырку…

Лежащие мужики согласно закивали опущенными головами: подтверждаем, мол, не наврал. Гера, поигрывая «калашом», с удовольствием оглядел пейзаж.

– Сейчас, – сказал он Петру, – двинем к тебе домой. Нацедишь мне бутылочку, пойду с драконами пообщаюсь.

– Так ты ее внутрь хочешь? – спросил Петр.

– А как еще?

– Дело твое, только сдохнешь ведь, – сказал Петр. – Тут главное пропорцию соблюсти. Недольешь – в Нижнем Мире десять лет оттрубишь, у чертей на строгом режиме. Перельешь – копыта откинешь. А пропорция у каждого мужика своя, ведун ее арифметикой вычисляет. Главное ведь что? – свою меру знать. Вот я, допустим, свою меру знаю, мне батя Изик на ухо нашептал. А ты? Перельешь ведь – и все, поминай, как звали…

Гера задумался, и даже разок стрельнул в направлении солнца. Солнце ничего не сказало, только подмигнуло в ответ и снова уплыло за облака.

– Значит, так, – сказал он. – Или ведете к ведуну, или за неимением вариантов начинаю массовые расстрелы.

Крестьяне дружно шмыгнули носом, и не менее дружно оросили землю слезой.

– Я одну берлогу знаю, там ночами ведун живет, – сказал Вася Прелый.

– Пошли, – сказал Гера. – Но если вместо ведуна увидим медведя, я тебя в той берлоге похороню. Остальным можно расходиться.

Остальные встали и побрели, недобро зыркая на юного автоматчика.

– Чуяло мое сердце, – вздохнул Матвей, – придет их время…

Вася Прелый, шатаясь и размазывая грязь по щекам, медленно подошел. Спросил злобно:

– То, что продал – это я понимаю. Платят‑то хорошо?

– Не понтуйся, сука! – вспомнил Гера золотые слова. – Отсекаешь, срань, кто с тобой базары ведет?

– Я‑то знаю, – сказал Вася, – потому и спрашиваю… Ладно, не томи: идем или не идем?

– Шагом марш, – сказал Гера. – И с песней. И скажи мне, как твоего мага зовут.

– Кому как, – сказал Вася. – Кому водка, кому селедка, а кому и отец родной. Зови, как хочешь, а для нас он батя Евстахий.

Шли дорогой, потом тропинками, потом и вовсе по бурелому. Наконец, показалось берлога с дощатой дверью.

– Будем ждать до ночи, – сказал Вася. – Днем он по драконьим местам шатается, с нежитью всякий страх колдырит. Иногда, правда, и ночами колдырит, но это реже. А вот если с обезьянами забухал – все, считай, на неделю…

На двери белела потрепанная записка. Гера подошел поближе: кривой почерк, но буквы зато печатные. Записка говорила коротко, но по существу:

«Ушел на небо. Вернусь к 2050 году. Дверь сломаете – наебнетесь.

Евстахий».

– Эх, – сказал Вася, – незадача. Оно и понятно: с Богом надо подольше поколдырить, чем с разной нечистью.

– Веди к другому, – сказал Гера.

– Других не знаю, – ответил Вася. – Я жужло только у Евстахия брал.

Гера застонал, как смертельно раненый… как дважды, трижды, сто раз смертельно раненый и не желающий умирать.

– Ладно, что с тебя возьмешь. Катись обратно, первопроходец хренов.

– Ты чего, – спросил Вася, – расстрелять меня не хочешь?

– Да ну тебя, – сказал Гера. – Пошли домой.

Но Вася не торопился: встал напротив, пнул окрестный пенек. Словно шире стал в плечах Вася, и длиннее в ногах, и звонче в голосе.

– Пули пожалел, сучья морда! – крикнул он. – Не меня ты, гад, пожалел, а пули своей гребаной. Над каждой копейкой, поди, трясетесь? Но знай: всех, сука, все равно не заборите. Стреляй уж, чего стоишь…

– Не хочу я тебя стрелять, – сказал Гера. – Надоело мне.

– Вот оно! Трясутся ручки у палача? Знаешь ведь, чем война закончится, знаешь, что тебе люди‑то скажут… Но поздно. Мы иудушек назад не берем.

– А мы берем. Мы им даже в валюте платим, если от них польза бывает.

– Сколько? – спросил Вася.

– Кому как, – сказал Гера, – обычно не жалуются. Тебя бы взяли, только нужно экзамен сдать: английский, политология, рукопашный бой. Да это чепуха, мы тебя натаскаем. Заживешь зато по‑людски: джип себе купишь, сотовой заведешь, будешь баб нормальных снимать. У вас, поди, и девчонок нет? И связи мобильной?

– Да, – сказал Вася, – эта связь у нас не фурычит. А бабы есть. Куда же без баб?

– Видал я их, – сказал Гера. – Только разве же это бабы?

Вася задумался.

– Да, – сказал, – можно бы и получше. А чего делать‑то?

– Будто сам не знаешь, – хохотнул Гера.

– Знаю, конечно: рельсы портить, чтобы поезда сошли, в масло стекло пихать, данные собирать. Ну и, конечно, клеветать на честных людей.

– Клеветать – это главное, – сказал Гера. – Справишься?

– Справиться смогу, – сказал Вася. – Только совесть ведь, паскуда, замучит.

– А ты ее, паскуду, продай.

Оживленно беседуя, они вышли из леса. Навстречу им шла вчерашняя баба, загоняя домой вчерашнюю животину.

– Пошли, буренушка, пошли спатеньки…

Лепешки падали на ходу.

Они усмехнулись, глядя на это дело.

– До скорого, агентура.

– И вам того же, товарищ Гера.

– Но пасаран! – на прощание крикнул Гера, и добавил, в‑четверть голоса: – только гусь свинье не соратник…

Избушка стояла та же: косая, кривая, без курьих ножек. Игорь, как и следовало ожидать, не вернулся.

– Канул, миленький, как масоны на гору унесли, – развела руками Настасья.