Глава 27. Пелино поле

В крещенские холода бревенчатая башня промерзла насквозь, как колокол, даже чуть гудела на ветру. Шатер изнутри обметало инеем, венцы обросли толстой, колючей шубой изморози, сгущавшейся в углах мягкими наплывами. Глинобитная печка Калины тепла давала едва‑едва, да и оно все уходило вверх по ледяному колодцу башни и растекалось в прозоры сквозь частые зубья сосулек.

Михаил простыл и теперь лежал в жару, в бреду. Время догнало его и навалилось всем своим диким ужасом. В растопленной зноем памяти всплывали картины, и все в них было красным: над красными лесами вздымалась гребнем красная гора, словно огненный ящер Гондыр; красные люди сражались красными мечами, и их янтарный блеск иглами колол вздрагивающие яблоки распухших, закрытых глаз; на красном поле на красных кольях корчились красные мертвецы.

Он умер бы, если б не Калина. Калина пришел с каким‑то мужиком, завернул князя в шкуры, перевалил на волокушу и увез из башни в дом. Только после нового года, в марте, остуженный ледяными пузырями и настоями горьких трав, Михаил пришел в себя.

Он понял, куда перетащил его Калина. Весной, перед нашествием московитов, в Чердынь пришел беглый мужик с Руси. Пришел босой, драный, обросший. Из всех вещей при нем был только мешок из лосиного брюха, в прорехах которого тускло отблескивали золотые побрякушки. Мужик сразу направился в монастырь и заперся в келье с отцом Дионисием. Он сторговал у настоятеля луг по Колве ниже Чердыни, сторговал лес и работников. Пока Михаил дрался с московитами, на пустынном берегу вырос огромный дом.

Таких домов, как этот, в Перми Великой еще не было. Такие дома стояли только на коренной Руси. Двухъярусный, выстроенный глаголем, он под своей крышей вмещал и службы: конюшню и коровник с сенником, амбары, дровяник, хозяйственные клети, баню. В высокую ограду усадьбы были заведены колодец, погребцы, гумно, овин с очагом, широкие вешала. В такой домине могла жить целая семья в три поколения, а хозяин жил один. Просторное резное крыльцо смотрело на дремучий лес, санный след не вел в запертые ворота, плахи взвозов не оббились лошадиными копытами. Нелюдимый, звероватый пришелец отпугивал всех от себя, как леший. Он и поселился на отшибе, чтобы его – и луг его – обходили стороной. Этот луг звали Пелиным полем, а мужика – Нифонтом.

– Се человек, – с усмешкой, но значительно сказал Калина, указывая лежащему на лавке Михаилу на хозяина.

– Здравствуй, Нифонт, – сипло сказал Михаил костистой спине склонившегося над столом хозяина. – Спасибо за приют...

– Здрав будь, князь, – не дрогнув, прогудела спина. – Бога благодари...

Первые дни Михаил был слаб, не поднимался. Он лежал и грелся у печи – первой настоящей печи Перми Великой. Поставленная на опечье из могучих плах, она была сложена из кирпича, битого здесь же, на Колве. Кирпич получился плох – сыпался песком, и печь сложилась неказисто, кособоко, да еще и лопнула от жара, – но все же это была первая настоящая печь, а не чувал.

Неугомонный Калина редко бывал дома, все бродил по лесу, охотился или гостевал то здесь, то там. Михаил подолгу оставался с Нифонтом с глазу на глаз. Нифонт всегда молчал и всегда чем‑то занимался: щепил лучину, резал доски, ложки, прялки или другую утварь, шил сбруи, точил серпы и косы, латал обувь и одежду, топил печь, варил еду. Казалось, что дом его полон народу, коли уж столько забот и трудов.

Михаил лежал полураздавленный слабостью, почти беспомощный, и разговор для него был единственной передышкой от болезни.

– Нифонт, – как‑то раз негромко окликнул он. – А для чего тебе все это: дом, хозяйство, поле... Ты же один.

– Женюсь, – сухо ответил Нифонт.

– Когда?

– После первого хлеба.

Михаил не понял, что хотел сказать этим Нифонт. Да и тревожила его в Нифонте не тайна будущего, а тайна прошлого.

– Нифонт, а ты богат?

Нифонт долго думал, размеренно стругая бондарную планку.

– На паперть не пойду, – веско ответил он.

– А откуда твое богатство?

– А почто тебе знать? – пробурчал Нифонт.

– Татем был?..

– Грешил, – спокойно согласился Нифонт.

– А людей губил?

– Было.

Через несколько дней Нифонт купил коня.

Лежа на лавке, Михаил слышал сквозь стены пустой избы, как Нифонт завел животину в стойло. Конь брякал копытами по дощатому настилу, пока Нифонт примерял на него сбрую. По тому, как Нифонт гудел в бороду, Михаил понял, что мужик доволен, но в горницу Нифонт вернулся такой же мрачный и молчаливый. А вечером к нему пришли пермяки.

Михаил дремал и не слышал, как они тихо вошли в дом. Когда он приподнялся на своем лежаке, пермяки уже сидели у дверей на лавке. Это были сплошь старики. Нифонт не предложил им снять тулупы, не дал даже веника обмести с обуви снег. Насупленный, он грозно стоял в углу под единственным образком, тяжело опустив руки с набрякшими жилами.

– Ты ли, Нифонт, купил Пелино поле? – по‑русски спросил один из стариков.

– Я купил.

– Зачем?

– Пахать.

Старики даже не шелохнулись, но Михаил почувствовал, какое их охватило смятение.

– Поле это нечестно досталось монастырю. Наш князь Танег, пьяный, отдал его вашему князю Ермолаю, забыв о своих предках, а Ермолай продал епископу Питириму. От Питирима оно перешло Ионе, а Иона подарил его монахам.

– Но я‑то купил его честно, – упрямо возразил Нифонт.

– И ты купил его нечестно, – тихо и виновато возразил старик. – Ты отдал за него сокровища вакуля из Адова озера...

– Коли ты это знаешь, то знаешь, как я их добыл, – зло ответил Нифонт.

– Не будем об этом, – мягко предложил старик. – Наши боги не любят, когда отнимают их богатства. Но богатства, отнятые и возвращенные, они не ценят. Если ты сумел взять – это твое.

– Значит, и поле мое.

– Нет. Поле наше. Это Пелино поле. Кто бы кому его ни дарил и ни продавал, это все равно наше поле. Верни его нам.

– Не верну.

– Его нельзя пахать. Ты умрешь.

– Посмотрим.

– Нифонт, давай поладим миром. Хочешь, мы обменяем тебе это поле на другое?

Нифонт презрительно посмотрел на пермяков и усмехнулся.

– Все, что у вас есть, у вас могут хоть завтра отнять. Если я возьму поле у вас, то и у меня его отнимут. А у монастыря никто ничего не отнимет.

Старики молчали, как идолы, глядя в пустоту. Им горько и обидно было слышать такие жестокие слова от пришлого русского мужика.

– Тогда, Нифонт, давай мы дадим тебе столько же золота, сколько ты заплатил за поле. Купи себе новое, а Пелино верни нам, – сказали старики.

Нифонт покачал головой.

– Дионисий не дурак. Другие хорошие поля монастырь продавать не будет: мало у вас доброй земли. Он мог продать только Пелино – и продал.

Старики снова молчали, размышляя.

– Есть ли еще способ вернуть нам это поле? Скажи, мы сделаем по твоему слову.

– Нету. Простите, отцы.

– Нифонт, Пелино поле не должно быть и не будет распахано. На нем не вырастет твой хлеб. Ты навлекаешь на себя беду.

– Вы мне грозите?

– Тебе грозит судьба.

– А я ничего не боюсь, – тихо ответил Нифонт.

Старики ушли.

Только долгий срок спустя, когда Нифонт на розвальнях уехал в монастырь за сеном, Михаил решил спросить у всезнающего Калины, что за пермская тайна заключена в Пелином поле?

– Пелино поле – не капище, у него другая история, – охотно согласился рассказать Калина. – Пермяки очень чтут богатыря Пелю. Есть у речки Золотой, притока Вишеры, свой маленький приточек – речка Пеля, где стоит идол Пели с серебряной бородой. Хоть речка та теперь вогульская, вогулы не смеют мешать пермякам ходить Пеле на поклонение. А сказка о том такова.

Много‑много лет назад, когда вогулы еще жили у себя за хребтами, на той речке стояла священная ель пермяков. Шаманы так величали ее и такие сладкие песни слагали, что у той ели на стволе у корней выросли уши слушать эти песни.

Но из‑за гор нагрянули вогульские хонты и изгнали пермяков из тех мест. Вогульский хакан велел срубить священную ель. Ель срубили. Однако наутро вогулы увидели, что за ночь она выросла вновь и стоит такая же, как прежде. Срубили снова. Утром – та же картина. Срубили в третий раз и решили даже корень выдернуть. Вцепились вогулы в уши на пне и стали тянуть корень из земли. Все вогульское войско тянуло пень за уши три дня, и наконец вытащили корень. А корнем‑то был богатырь. Вогулы вытянули ему уши, как у зайца, отчего богатыря и прозвали «Пеля», что значит «ухо». Пеля разметал вогулов по лесам и прогнал обратно за их горы.

Много лет берег Пеля свои земли и держал вогулов в страхе, не пропуская через Камень. Но вот на Колве завелся страшный Ящер. Он пожирал людей и оленей, распугал всю дичь. Жил он под землей. Логово его находилось как раз под тем местом, которое сейчас пермяки зовут Пелиным полем. Здесь Ящер нагромоздил горы бурелома и костей. Этого Ящера и взялся извести Пеля.

Он пришел и покидал весь бурелом в Колву. Освобожденная земля радостно вздохнула, увидев солнце. Ее вздох разбудил спящего Ящера. Ящер поднялся на поверхность и увидел Пелю. Ящер был куда сильнее богатыря. Он стал метать в Пелю камни. Сколько Пеля ни прикрывался щитом и ни рубил мечом летящие на него валуны, камни завалили его с головой. Ящер решил, что Пелю раздавило каменным курганом, и ушел в свое логово под землю спать дальше.

Но Пеля не погиб. Он стал просить помощи у земли, которую так долго берег от врага, и земля поглотила камни. Они упали на Ящера и разбудили его. Ящер снова поднялся наверх и снова увидел Пелю.

Тогда он изрыгнул на богатыря потоки воды, чтобы Пеля утонул. Вода залила все вокруг, как при великом потопе, когда сухой осталась лишь вершина Холат‑Сяхла, где еле‑еле можно было положить мертвеца. Ящер вновь вернулся в логово, считая, что Пеля погиб.

Но Пеля стал просить у земли помощи, и земля выпила всю воду, которая вышла у подножия гор ключами. Подземные ручьи в третий раз разбудили Ящера.

В третий раз Ящер поднялся на поверхность и в третий раз увидел Пелю – живого и невредимого. И тогда он дохнул на него огнем. Пеля вспыхнул и сгорел. Он погиб – пепел его кружился на ветру и падал на поле. Ящер одолел богатыря. Довольный, он опустился в свое логово и заснул, ожидая, когда проголодается, чтобы пойти охотиться на людей.

Пеля погиб, но все же победил. Пепел его упал на голую землю, с которой богатырь выбросил бурелом и кости. И из пепла родились цветы и травы. Они покрыли весь луг, названный Пелиным полем, сплелись в земле корнями и, словно сетью, опутали спящего Ящера. Он проснулся, но не смог даже пошевелиться. Пермяки говорят, что он и сейчас лежит глубоко в земле под Пелиным полем.

– Поэтому поле нельзя пахать? – спросил Михаил.

– Да, – согласился Калина. – В память о Пеле пермяки не косят здесь трав и не рвут цветов. А в страхе перед Ящером они не пашут землю, чтобы сохой не порвать сеть из корней, которая удерживает под землей Ящера. Даже монахи побоялись потревожить это поле, потому и продали Нифонту.

– Значит, если Нифонт решит растить здесь хлеб, ему придется схватиться со всем народом?

– И еще с Ящером, – добавил Калина.

Потихоньку Михаил выбирался из трясины болезни, начал вставать, ходить, держась за стены. Он оживал – и для него оживал весь мир. Недолго уж оставалось до весны, и на закате ярко пылали снега, окованные настом. Даже тишина Нифонтова дома, которая поначалу казалась могильной – когда не скрипят сами собою углы и половицы, не шуршат мыши, не пиликает сверчок, даже домовой ночью не роняет на пол ковша с кадушки, – была теперь уже иной: тишиной обморочной весенней земли, скоро зашепчущей под ветром травами и цветами.

Нифонт ни о чем не просил, и Михаил по собственному почину принялся помогать ему по хозяйству, хотя сил не всегда хватало. Рубил дрова и щепил лучину, топил печь, носил воду, стряпал что попроще, сушил одежду, подметал.

А потом у Нифонта пал конь.

Калина, случившийся в тот день дома, сказал сразу:

– Это не хворь, не отрава. Это пермяки порчу навели.

Нифонт смолчал. Он разрубил тушу коня на части и сволок в овраг. Словно ничего не произошло, Нифонт, как обычно, сел за печкой на чурбан и стал резать ветви лосиных рогов на соху. Он сидел там весь день, а после и всю ночь, и еще день, и только потом свалился рядом и уснул, заглотив боль, как рвоту.

– Как пахать будешь? – поутру спросил Калина.

– Другого коня куплю.

– И другого сгубят.

– Тогда напялю хомут на шею и на себе вспашу! – рявкнул Нифонт.

Из Чердынского городища к Михаилу прибежал мальчишка и принес исчирканную пасами бересту. Знаки на ней гласили: забери свое. Весточку прислал старый знакомец – охотник Куртог.

Во дворе дома Куртога Михаил замер, как вкопанный. У заплота, запряженный в пермяцкие сани на высоких копыльях, укрытый попоной из старых шкур, стоял конь. Морда его обросла сосульками. Он скосил на Михаила глаз и словно бы чуть кивнул – так же, как в Искоре, когда нес на себе князя Асыку.

Михаил ворвался в керку Куртога, едва не разломав дощатых сеней, смяв земляные ступени. В полумраке жилища Михаил увидел горящий очаг. По одну его сторону на глинобитной завалинке сидел Куртог – потерянный, поникший, виноватый. Напротив него у огня на скамейке, поджав ноги, сидела маленькая девочка, повернувшая к Михаилу испуганное лицо.

– Тятя!.. – вдруг тихо воскликнула она, сорвалась с места и с разбегу ударилась Михаилу в живот, словно хотела спрятаться в отца, слиться с ним, как ручеек с озером. Это была семилетняя Аннушка.

И Михаил вспомнил: так же по снегу княжьего двора в Усть‑Выме между скачущими вогулами бежала к отцу и кричала другая маленькая девочка – Тиче... Михаил поднял дочь, обнял, притиснул к себе и сквозь какой‑то хрип души он с ужасом осознавал, что же могла чувствовать золотая идолица Сорни‑Най, когда ей в чрево князь Асыка возвращал Вагирйому...

Куртог поведал, как очутилась у него Аннушка.

Родственники, к которым в Дий перед нашествием московитов Михаил отправил семью, устали бояться. Тичерть, ламия, сбежала почти сразу, как приехала, и не было от нее ни слуха, ни духа. Князя разбили и пленили. Матвей ушел и, говорили, предался Пестрому. Князь вернулся – но без княжества. Девочка, своим родством повязанная со всеми этими людьми и нелюдями, может передать зло, обрушить беду на невинные головы. И в один прекрасный день из пармы прибежал и остановился возле маленького керку в Дие конь Нята, запряженный в сани. Его, несомненно, послала ламия: мол, увозите девочку. И девочку увезли – в Чердынь, к Куртогу. Но и Куртог страшился оставить Аннушку у себя, вместе со своими детьми.

Жена Куртога одела девочку, и Михаил посадил ее в сани, а сам уселся сзади и окутал себя и дочь тулупом. Нята бодро пошагал вперед, словно знал дорогу: прочь из городища, по спуску на лед Колвы и дальше, вниз по реке, мимо высоких белых гор и сизых, загроможденных снегами лесов – по ворге, зимнему пути на Редикор и Пянтег, на самый край дремучей пермской земли, где утонули в сугробах почти сказочные деревянные крепости.

На руках Михаил перенес дочку через порог Нифонтова дома и поставил в горнице на пол, показывая хозяину. Его даже испугал темный и злой огонь, полыхнувший в глазах Нифонта.

– Дозволь до тепла мне у тебя с дочерью пожить, – не считая, что унизит себя этой просьбой, сказал Михаил.

– Ты князь, – буркнул Нифонт, опуская глаза. – Какое от меня тебе надобно дозволенье?..

Михаил сел на скамью и принялся развязывать тесемки на меховом колпачке Аннушки.

– Сам знаешь, какой я князь, – тихо произнес он, чтобы злостью в голосе не пугать дочь. – Мне заплатить тебе нечем. Сделай мне одолженье, прими от меня в подарок коня.

– Не по чину нам княжеские кони, – негромко, но яростно ответил Нифонт, встал и шагнул к двери. – Я себе своего куплю...

– Постой! – окликнул Михаил, и в голосе его впервые после Искорки звякнуло железо княжеского повеленья. Нифонт остановился, не оборачиваясь. – Негоже, Нифонт, к добру спиной вставать... Это Нята – конь Асыки слыхал, небось. Его пермяки не отравят, побоятся. И порчу не наведут – заговоренный он. Возьми его, Нифонт. Я от чистого сердца прошу.

Нифонт ссутулился, словно осел от тяжести на плечах.

– Благодарствую, – проскрипел он и вышел прочь.

Пермякам немного потребовалось времени узнать, что Михаил подарил Няту Нифонту. Они истолковали это в том смысле, что маленькая усадьба на краю Пелина поля объявляет войну городищу. Ночью дом Нифонта подожгли.

Калина в этот раз не ночевал. Нифонт и Михаил проснулись одновременно от ржанья Няты в стойле. Крайнее окошко горницы кроваво полыхало сквозь замерзший рыбий пузырь. Нифонт – без зипуна, в одних оленьих бакарях, в которых спал, – бросился наружу со снеговой лопатой. Михаил только успел завернуть Аннушку в тулупы и вынести в сени на лавку, как услышал с улицы:

– Князь, живее давай!..

Домину подожгли с угла – там, где стояли сусеки с рожью для посева. Пермяки не мстили непокорным русичам, не готовили их погибель – они уничтожали угрозу священному лугу, заключенную в золотых зернах ржи. Нифонт и Михаил в две лопаты забрасывали огонь снегом. Бревна были еще свежи, не успели просохнуть на солнце и ветрах до звона, да и не отмякли от зимних стуж, к тому же воры спешили, и некогда им было развести огонь пожарче, потому и удалось сбить пламя, затушить угли, раскидать от стен и выбросить изнутри головни. Дом и подворье уцелели, но амбар сгорел.

На рассвете Михаил и Нифонт, измученные и черные от сажи, вернулись в горницу. Михаил рухнул на лавку, прижал к боку проснувшуюся дочь, а Нифонт долго пил воду, потом молча оделся и ушел. Было слышно, как он отколачивает о крыльцо лыжи, затем шаги прошаркали за ворота, и только свистнула лыжня под уклон к Колве.

Михаила растолкал возвратившийся Калина. Калина уже увидел изуродованную усадьбу – будто загнанный под Пелино поле Ящер выбрался все же на землю и одним огненным укусом вырвал угол дома, разбросав вокруг обгорелую щепу и угли.

– Где Нифонт? – быстро спросил Калина. – Ушел?..

Борода его встала дыбом, но ласково, чтобы не пугать Аннушку, Калина сказал:

– Светлая ты голова, Мишка, да пустая... Он же в городище пошел – воров учить! А его там дрекольем встретят – и в прорубь! Собирайся, пока я Няту запрягаю, да топор бери... А ты, девонька, – он погладил девочку по русой головке, – побудь до вечера одна, покуда мы с тятькой съездим... Я вон тебе в торбе гостинец привез.

К низкому полудню тусклого и сырого апреля Нята домчал сани до Чердыни. Городище расползлось по горе, как куча грязи, все бурое от снега, что за долгую зиму напитался помоями, мочой и навозом. Ворота были открыты и пусты. На майдане яростно и злобно орал и топтался народ, мелькали над головами палки. Нята уверенно, как и должно княжескому коню, врезался в толпу. Пермяки, оглядываясь, видели Михаила и Калину с топорами, бросали колья, отбегали в сторону.

Нифонт лежал в каше из снега, крови и грязи. Казалось, он был мертв, но едва его подхватили, он дернулся, высвобождая сжатую в кулак руку.

– Скажи ему, Калын, скажи, Михан, – крикнул кто‑то из пермяков, – пусть не трогает Пелино поле! Этот раз сильно били – другой раз совсем убьем!..

Калина, взбесившись, поднял обломок оглобли и побежал на кричавшего. Он замахнулся и заорал:

– Нифонт, как Кудым‑Ош, вам хлеб несет, а вы, как псы, на него!..

Пермяки кинулись врассыпную. Калина швырнул жердь им вслед.

– Убьем Нифонта!.. Тебя, Калын, убьем!.. И тебя, Михан, трус, убьем!.. Всех вас, роччиз, убьем!.. – издалека, из‑за угла керку вопил еще кто‑то, но Калина уже остывал, повернул к саням, где лежал и хрипел, брызгаясь кровью, Нифонт.

Когда большого и шумного Калины в доме не было, горница казалась пустой. Нифонт на лавке у печи не шевелился, не говорил. Молчал Михаил. Тихо играла в углу Аннушка – тряпочками, резными чурками, берестяными куколками. Она была девочка тихая и незаметная, смеялась редко и беззвучно. Худенькая, беленькая, как ромашка, она словно бы истаивала светом, вот‑вот миг – и останется только лучик. Михаил боялся лишний раз притронуться к ней, не умел ни поговорить с ней, ни приласкать, только смотрел, и что‑то в душе его словно корчилось от боли, от нежности. Ему казалось, что вся она целиком состоит из его любви, из ее последнего, самого чистого ручейка, который был когда‑то большой, сильной, доверчивой рекой. Аннушка была для Михаила последней проталиной любви к людям – маленькой, словно от дыхания на заиндевевшем окошке.

И не раз Михаил ловил Нифонта на том, что тот теми же глазами, не двигаясь, смотрит на склоненную к игрушкам белую голову девочки. Как отмороженные, бледнели скулы и нос, а глаза словно погружались в какую‑то темную, бездонную глубину.

Как‑то раз утром Нифонт о чем‑то долго шептался с Калиной, а потом Калина исчез на весь день и вернулся, ухмыляющийся, только в сумерках. Нифонт с трудом сел на своей скамье, пряча руки под шкурой, которой укрывался, и подозвал к себе девочку. Аннушка робко подошла, оглядываясь на отца. Нифонт вынул из‑под шкуры и протянул ей огромные ладони, в горсти которых сидел маленький, взъерошенный котенок.

Девочка замерла, не веря такому чуду. Потом осторожно взяла котенка из рук, прижала к себе и бросилась к отцу.

– Тятя!.. Тятя!.. – не находя слов, шептала она.

– Спроси у дяди Нифонта, как его зовут, – велел Михаил, поворачивая дочку за плечики лицом к Нифонту.

– Самогуд, – довольно проворчал Нифонт и улегся, глядя в потолок.

С этого времени Аннушка играла только с котенком, и теперь чаще слышался ее смех, а иногда, баюкая, она тоненько пела ему песенку из сказки, некогда насквозь пронзившую сердце князя:

– Котик‑братик, котик‑братик, несет меня лиса за синие леса...

Девочка перестала бояться Нифонта, подходила к нему, даже односложно отвечала ему на негромкие вопросы, хотя и застенчиво отворачивалась. Она сама кормила своего «братика» и спускалась по лестнице в ледник, пока Михаил светил ей лучиной, а там, обеими ручонками поднимая тяжелый топор, откалывала ледяные кусочки от огромных жерновов мороженого молока. Да и Нифонт начал оживать, словно поднимался со дна омута к солнцу.

А на Чердынь, на Колву, на Пелино поле неотвратимо надвигалась весна, словно грозовая туча. Яркие и резкие, четкие и плоские краски зимы потускнели, смягчились, набухли водой, обрели глубину и тяжесть. Оголился лес, потемнел лед, осели сугробы. Небо, поначалу затянутое низкими сизыми облаками, очистилось: теплый ветер, раздвигая окоемы, сметал тучи в громадные стога, и за ними застенчиво засветилась еще блеклая высота. Во дворе Нифонтовой усадьбы вытаивали брошенные вещи: оброненные поленья, потерянный ковшик, сломанный санный полоз, рукавица. На крыше проступил черный и жесткий хребет охлупня, а на коньке повисла длинная сосулька.

Теперь Михаил часто выходил на крыльцо, не закрывая за собою двери в сени, брал Аннушку, сидел на ступеньках, сняв шапку, словно бы голова его по весне тоже вытаяла, как пень. И Нифонт ожил, разом поднялся с лавки, с новой страстью набросился на дела.

Пермяки, похоже, отступились от Пелина поля. Но как‑то ночью Нифонт растолкал Михаила и Калину – на поле что‑то происходило. Сквозь тусклый пузырь окошка издалека светила красная точка. Это на поле горел костер.

– Спите, – глянув в окно, недовольно проворчал Калина. – Это пермяки камлают. Не тронут они нас, знаю. Они наверное, тебя, Нифонт, проклинают. Спи.

Днем они отправились на поле взглянуть, чего там сотворили камлавшие. Михаил нес на руках дочку, шагая последним и глубоко проваливаясь в рыхлый, мокрый истоптанный снег.

Посреди поля лежал здоровенный валун – как пермяки его притащили?.. Рядом было протаявшее почти до земли кострище с черными головнями. Вокруг на снегу валялись разбросанные рыбьи хвосты. Калина поднял один, повертел в пальцах, бросил и весело сказал:

– А ведь и вправду прокляли, собаки.

Михаил поставил дочку на валун. Нифонт задумчиво и угрюмо оглядывался.

– Ну и черт с ними, – с досадой сказал он. – Не анафема же, не отлучение... Я православный. Чего мне их проклятье?.. – он помолчал и добавил: – Много я по пермским чащобам шастал, в Адово озеро нырял – и не видел никаких ихних страшилищ или богов. Одни болваны пусторылые... И Стефана, говорят, тоже проклинали...

– А пермяки не богами и не чудищами тебя прокляли, – серьезно сказал Калина. – Что идол? Идол без духа – деревяшка. Пермяки твой дух убили и сожгли, прокляли твою судьбу.

– Выходит, я теперь без судьбы? – усмехнулся Нифонт. – Чудно говоришь. Как же это я без судьбы, коли жив? Это как без тени на солнце – невозможно.

– Возможно, – возразил Калина. – И ты не хмыкай: это ведь страшное, жестокое проклятье – на судьбу‑то. Они могли и убить тебя, и в жертву отдать, да им тоже хлеб нужен. А надругательства над Пелиным полем они простить не хотели. Вот и отомстили. Не пожелал бы я на твоем месте оказаться.

Нифонт настороженно молчал – зло, упрямо, несогласно.

– А в чем беда? – спросил Михаил, смутно ощущая, что это действительно очень страшно: остаться без судьбы.

– В том беда, что нет теперь в мире силы, которая бы ему помогла. Будет тонуть – и соломинка под руку не подвернется. Заблудится в лесу – ни следа, ни звезды не увидит. Любая, самая маломальская беда с ног сшибет. Это как если бы ты от любой болезни умирал: хоть от укола еловой иголки, хоть от соплей. Человек без Божьей помощи очень слаб, почти бессилен.

– Я крещеный.

– Ну и что. Ты‑то в Бога веришь, а тебя для Бога больше нет. Тем и гневит Бога язычество, что способно на такое зло. Ты хоть десять раз еще покрестись – не разглядит тебя Господь. Рассказывают, что и Пелю вогулы прокляли – потому и одолел его Ящер.

Нифонт яростно пнул рыбий хвост.

– Да плевать мне на их проклятье! – рявкнул он. – За меня – хлеб, а через него и вся земля! Сильней этой силы ничего не знаю.

Он развернулся и грузно зашагал прочь.

Снег таял на поле, и Михаилу стало казаться, что сквозь него просвечивает земля, но не черная, а голубая. Не веря глазам, он пошел на поле и только тут увидел: большой клин был уже вспахан, и на нем взошла озимая рожь. Пелино поле родило хлеб. Михаил был потрясен – так это было просто и так велико.

Сзади к нему подошел Нифонт.

– Дураки – пермяки, – добродушно, как о детях, сказал он. – Зазря мне амбар пожгли... Не было ведь там зерна. Забыли они, что никто здесь рожь яровую сеять не будет – только озимь, а то не встанет... Мы с Калиной по осени вдвоем целину рвали, сеяли по ночам, чтоб никто не увидел, а утром все сеном закидывали...

Снег стаял к маю, и теперь издалека было видно, как ярко зеленеет край Пелина поля. Приближалась страда. В Чердыни все готовился да готовился уезжать князь Федор Пестрый, а потом вдруг Михаил увидел вереницу плывущих по Колве стругов с яркими парусами и расписными носами. Вдруг озаботился чем‑то и засобирался Калина, в котором вешние воды всегда будили тревогу и неодолимую тягу бродяжить, звали куда‑то, как перелетную птицу.

Михаил помнил свое обещание Нифонту – весной оставить его дом. Но некуда было податься с Аннушкой, да и Нифонт не гнал. Когда Михаил увидел, как взошел хлеб на Пелином поле – первый русский хлеб на пермской земле, – и ему почему‑то захотелось побыть рядом с этим хлебом, будто напиться из родника, будто посидеть на ступеньках храма, к которому брел так долго.

Вместе с Нифонтом Михаил собирал на зеленой полосе камни, что всплывали из недр земли, – на окраине поля выросла целая груда обломков. А потом они на пару начали взламывать целину – долбили и рвали дерн мотыгами, дробили заступами. Работа была тяжелая; ничего тяжелее этого Михаил за свою жизнь не делал. Но так было нужно – соха бы не взяла здесь землю, только бы поцарапала без пользы. Аннушка с Колвы носила им воду в берестяном ведерке. Нифонт и Михаил порою так уставали, что и ночевали в поле, и, просыпаясь ночью, Михаил видел над собою Млечный Путь, древний Путь Птиц пермяков.

Они расковыряли, разворочали Пелино поле, и подошло время пахать. Нифонт выволок соху с двумя лемехами, вырезанными из лосиных рогов. На раму взгромоздили валун, на котором когда‑то пермяки прокляли Нифонта. В соху впрягли Няту. И пахать оказалось еще труднее, чем ломать целину. За день лемеха истирались, словно были из сосновой коры, и приходилось их снова резать и острить. За неделю от широкой лопасти лосиного рога оставался один обмылок. А нужно было вспахать поле не раз и не два, чтобы пронять слежавшуюся землю до самой плодородной глубины. И когда Нифонт, обессиленный, ложился на межу, за сошники брался Михаил и вместе с Нятой толкал соху дальше, вперед, вперед.

Из Чердыни, из городища приходили пермяки и смотрели, как князь пашет поле. Князь, согнувшись, шагал за сохой, вдавливая лемех в бурую землю, и рубаха его была мокрой на спине, как у простого пахаря. А соху по священному полю тащил старый боевой вогульский конь, которого вела под уздцы маленькая белоголовая княжна. Труд был не просто тяжек, он был мучителен, но в его изнуряющей ломоте заключался такой простой и великий смысл, что Михаил порою переставал понимать: чем и зачем он жил раньше?

Он и не заметил, как лето скатилось к осени. Рожь налилась силой, гнувшей колосья к земле. Вдвоем с Нифонтом они горбушами скосили поле, оставив лишь жесткую щетку стерни, связали снопы. В ведро снопы сушили на сушилах, в непогоду – в овине, потом молотили и веяли на гумне, задыхаясь в колючей пыли половы. Аннушка, как взрослая, таскала солому в сарай, мяла ее и утаптывала: вдруг Няте до весны не хватит сена? Урожай вышел небольшой, сам‑треть, как и говорил Нифонт. Он не стал засыпать закрома – всем зерном, что было, засеял зябь. Он был согласен еще одну зиму провести на рыбе и дичи, но зато следующей осенью у него будет хлеб.

К севу вернулся Калина, а после сева ударили первые заморозки. Михаил глядел с крыльца на черное Пелино поле, над которым собирались в клин лесные журавли, и видел рожь – золотую рожь своих трудов, своей малой, но такой трудной правды. С крыльца Михаил и заметил сына – княжич пешком шел к нему из Чердыни.

– Батя, – позвал он ломким баском, – дозволь войти... – и уже в избе, при Калине и Нифонте, поклонившись, сказал: – Отец... Нет княжества без князя... Иди, княжь, тебя люди зовут... прости меня. Иди, княжь...

Михаил молчал, не зная, что ответить.

– Оно и верно, князь, – вдруг сказал Нифонт. – Хлеб – дело мое, не твое. Я ведь жениться думаю. Надо хозяйку в дом... Мне уж в городище девку просватали. А ты не обессудь. Каждому свое место. Ступай, князь, княжить. Ты со мной Пелино поле поднял – это труд великий. Дальше я один управлюсь. А тебя другое дело ждет. Тебе еще Чердынь поднять надо. Ступай.