Сценический страх

Когда в шесть утра зазвонил телефон, я уже не спала. Мама Девочка ответила и снова юркнула под одеяло. Я ждала, что она вот-вот скажет что-нибудь и начнет вставать, как вдруг увидела, что она снова спит. Я разбудила ее, и она спросила:

— Что, Лягушонок?

— Пора вставать.

— Зачем?

Трудно было поверить, но она забыла абсолютно все. Будто даже не помнила, что мы в Нью-Йорке.

Я разбудила ее снова.

— Мама Девочка, неужели ты не помнишь?

— Чего не помню?

— Эмерсона Талли.

— А кто это?

— Человек, который написал пьесу.

— Какую пьесу?

— Ой, Мама Девочка, пожалуйста, проснись!

Мама Девочка приподнялась и села.

— Что происходит, Лягушонок? Я чувствую, что-то происходит — но что?

— То, что ты никак не проснешься.

Она окинула взглядом комнату, и я увидала, что теперь наконец она вспомнила. Я думала, она мигом вскочит с постели и мы начнем новый день, но она только посмотрела на меня и застонала.

— Ох, Лягушонок, что же мне делать?

— Вставать.

— Мне страшно.

— Мама Девочка, сейчас же вставай и перестань говорить глупости.

— Я не говорю глупостей. Я хочу домой.

— Тебе нельзя домой. У нас роли в пьесе. Эмерсон Талли всю пьесу переписал заново, и это специально для нас — для тебя!

— Я хочу домой и хочу обо всем этом забыть.

— Вставать! — заорала я, заорала во все горло. И Мама Девочка соскочила с постели так быстро, что я даже испугалась.

— Встаю, встаю, Лягушонок. Прости меня, я эту ночь глаз не сомкнула. Все было не так. Я совсем не могла играть, не могла справиться со своей ролью. Я испортила всю пьесу. Она провалилась с треском, и критики говорили, что это из-за меня. Я была опозорена на всю жизнь. Я встаю, Лягушонок, но я напугана до смерти.

— Это был просто дурной сон. Когда ты примешь ванну и мы погуляем в парке, тебе станет намного лучше. Нам ведь надо читать пьесу.

— Да, я знаю.

— Так, может, ты пустишь воду в ванной?

— Пущу, Лягушонок, и большое спасибо тебе за то, что ты у меня такой друг.

Она пошла в ванную и открыла кран, и я услышала, как в ванну полилась вода. Она вернулась, чтобы достать наши платья на этот день.

— Тебе все еще страшно?

— В том-то и беда. Я уже совсем проснулась, я знаю, что не сплю, знаю, что дурной сон кончился, но мне по-прежнему страшно — страшно как никогда.

— Но почему, Мама Девочка? Разве не об этом ты всегда мечтала?

— О да, Лягушонок! Это больше того, о чем я мечтала. Такого случая мне больше никогда не представится. Да и его бы не было, если бы не ты. Но меня все время одолевает страх. Ведь, в конце концов, у меня совсем нет опыта, а это очень ответственная роль в очень нерядовой пьесе. Ведь эту роль Майк мог предложить самой знаменитой актрисе Америки. Я просто не считаю себя готовой к такой роли, как эта.

— Ты должна быть готовой.

— Конечно должна, но — не готова. Не готова!

— Перестань!

— Ты поможешь мне, Лягушонок? Не дашь мне упасть духом?

Мы вместе влезли в ванну, а потом оделись и сошли вниз. Мама Девочка спросила у портье, нет ли для нас пакета. Пакета не было.

Мы ходили по парку очень быстро, потому что Мама Девочка была взволнованная. Обычно, когда она взволнованная, она говорит и говорит не останавливаясь, но на этот раз она не проронила ни словечка, пока мы не вернулись в «Пьер». Там Мама Девочка сказала:

— Все, я взяла себя в руки. Мне еще страшно, но я и думать об этом не хочу. Я буду работать без устали, буду делать все, что в моих силах. Если Эмерсон Талли считает, что я справлюсь с ролью, если так же считают Майк Макклэтчи и Кэйт Крэншоу, то не важно, что думаю я сама, — я должна справиться с ролью, и я с ней справлюсь.

Я была рада, но страшно мне было не меньше, чем ей, — только нельзя было это ей показывать. Мы снова подошли к портье. Он не стал дожидаться, пока мы спросим про пакет, а просто протянул его Маме Девочке. Мы взяли его с собой в кафе, сели за столик, и Мама Девочка вынула из конверта два свежеотпечатанных экземпляра пьесы. К голубой обложке каждого было приколото по записке — обе напечатанные на машинке, от Хелен Гомес.

Мама Девочка прочитала свою:

— «О, какая чудесная роль, и как она вам подходит! С любовью, Хелен».

Я — свою:

— «Сверкунчик, ты, конечно, рада, что твоя очаровательная мама получит такую изумительную роль в твоей пьесе! С любовью, Хелен».

— В моей пьесе? — удивилась я.

— Да, — сказала Мама Девочка. — Все думают о ней как о твоей пьесе. В конце концов, девочка в ней самая важная персона.

Это меня жутко напугало, но показывать это Маме Девочке было нельзя.

Мы долго-долго просидели за завтраком, но не потому, что были заняты едой, а потому что Мама Девочка читала из пьесы то одну страницу, то другую и их обдумывала. Иногда она казалась встревоженной, а иногда — ровной и спокойной.

Официантка Рози подошла к нам сзади и сказала:

— Эй вы, двое, — ну-ка ешьте свой завтрак!

Она рассмеялась, потому что Мама Девочка начала быстро-быстро есть.

— Это я пошутила, — сказала Рози.

— Хорошенькие шутки, — обиделась Мама Девочка.

— Это я для смеха. А то, бывает, подойду, если кто замечтался, и ему в ухо: «Бу-у-у-у!»

— Со мной не делай этого никогда, — сказала Мама Девочка. — Такие шутки меня пугают, и дня два-три после них я никуда не гожусь, потому что все время жду: вот-вот это случится снова.

— Да ну?

— Да. Я очень впечатлительная.

— А ты, Сверкунчик?

— Я тоже. Когда мне в ухо вдруг загудят «Бу-у-у-у», я очень пугаюсь.

— Тогда не буду, — сказала Рози. — Но в жизни не видела, чтобы два человека сидели вот так за столом и давали еде простыть. Давайте-ка я снова все принесу — горячее.

— Не надо, Рози, — сказала Мама Девочка. — Сойдет и так.

Мы ели так, что за ушами трещало, но Рози просто не могла видеть, что едят остывшее, — а еда, конечно, остыла. Была яичница-болтунья с хрустящим беконом — для нас обоих и жареная картошка — для меня, потому что я ее люблю, но не для Мамы Девочки, потому что мисс Крэншоу не хочет, чтобы она полнела. Мы уже доедали, но Рози забрала наши тарелки и унесла их. Мама Девочка снова занялась пьесой, но мы оглянуться не успели, как вернулась Рози снова с яичницей и беконом.

— Я угощаю, — сказала Рози, — и чтобы всю эту вкусную еду съели, пока горячая.

— Хорошо, Рози, — ответила Мама Девочка, — и большое тебе спасибо.

Мы съели все горячее, и получилось два завтрака вместо одного, один холодный и один горячий, а потом Мама Девочка попросила Рози, чтобы та подавала ей горячий черный кофе чашку за чашкой, потому что она хочет работать прямо тут, за столом.

— Только предупреди меня, когда будет без пяти восемь, — попросила она.

Мама Девочка стала работать, а я смотрела и слушала. И еще я считала чашки. Шесть чашек черного кофе — но интересно, что ее они успокоили. И она курила один «Парламент» за другим.

— Я рада, что ты перестала бояться, — сказала я.

— Да вовсе не перестала, Лягушонок, — но я работаю, а когда я работаю, у меня нет времени помнить, что я боюсь. Я знаю только, что я делаю и зачем, и знаю, что должна сделать это лучше, чем самая великая актриса в мире.

— И сделаешь!

— Буду стараться, стараться, как девушка, которая плывет через Ла-Манш, или идет по натянутому канату в цирке, или только что вышла замуж.

— Как-как?

— Как девушка, которая только что вышла замуж.

— Разве ей тоже надо стараться?

— Как никому другому. Если, конечно, она не вышла замуж за такого, который вообще ничего от нее не ждет.

— Мама Девочка, неужели быть женщиной так трудно?

— Да, Лягушонок. Уж кто-кто, а я это знаю. Почему я и боюсь. Как жена я никуда не годилась: если бы театральных критиков пригласили оценить меня в роли жены, боюсь, что они устроили бы мне ужасный разгром — и, пожалуй, за дело.

— А почему, Мама Девочка? Что ты делала не так?

— О, то, что делала, я делала, по-моему, в общем правильно. Беда в том, что я делала не так уж много. Я становилась как неживая всегда, когда что-то было не для меня, не для меня единственно и исключительно!

— А мой отец?

— О, если бы критиков попросили оценить исполнение им своей роли, ему бы досталось тоже — но это уж меня не касается. В пьесе или где угодно дело каждого — сыграть свою роль. Я свою сыграла очень скверно, и оттого, что твой отец сыграл свою не лучше, положение не меняется.

— А что он делал не так?

— Кто знает? Я думаю, почти все, потому что брак — не пьеса в трех действиях.

— А что?

— Пьеса в трех миллионах действий. Если уж начнется, то нет ему конца — кроме разве смерти или развода. Смерть я ненавижу и потому предпочла развод.

— Мой отец разозлился?

— Еще бы! Рвал и метал.

— И сейчас еще злится?

— Злится. Не так сильно, может быть, зато глубже.

— А ты злишься?

— Конечно.

— На него?

— Да, Лягушонок, на него, но больше всего на себя.

— Не понимаю брака.

— Конечно, не понимаешь.

— Совсем не понимаю, потому что ты моя мать, а мой отец — мой отец, и ты любишь меня, и мой отец — тоже, но друг на друга вы злитесь.

— Это нелегко понять, Лягушонок. Я и сама это не очень хорошо понимаю, но зато я всегда могу сказать, когда я умираю сама или когда убиваю кого-то другого, и ни то ни другое мне не нравится.

— Век живи — век учись, — сказала я, потому что Деб всегда говорила так, когда мы видели в кино что-нибудь странное, — только Деб все, что мы видели, поднимала на смех.

Так мы болтали и работали, когда Рози подошла и сказала:

— Уже, девочки: без пяти восемь.

Мы сразу встали, Мама Девочка оплатила чек в кассе, и мы поднялись на лифте вверх и пошли прямо к мисс Крэншоу.