Глава 40. Варя взяла младенца на руки и пошла с отцом навестить сестру

Варя взяла младенца на руки и пошла с отцом навестить сестру. Павел Серафимович был в плохом настроении. Налоги по мясу платить было нечем. Остались в хозяйстве на две семьи конь, корова и одна свинья. Зарезать корову – нечем будет кормить детей. Коня? Как тогда пахать землю? И вообще, без коня никак нельзя в хозяйстве. Остается свинья. Но нет ни кусочка сала, ни мяса. По двору бегает несколько кур, да и то для того, чтобы собрать яйца на налог. Сами уже и забыли, каковы яйца на вкус. Пока еще есть зелень, куры пасутся, а чем их кормить зимой? Зерно пошло на налог. Осталось дома так мало, как никогда еще не было. Как ни крути, а не хватит даже на посев. А где брать хлеб? Огород убрали, наквасили капусты, огурцов, есть картошка, свекла, но как же без хлеба? И урожай собрали неплохой, стояла в поле рожь, как в строю! А какое было зерно! Не зерно, а янтарь! Сердце рвалось на части, когда сдавал его в колхоз. Недаром говорят: «Не тот хлеб, что в поле, а тот, что в кладовой». А в кладовой почти пусто. Чуяло сердце: наступают тяжелые времена…

– Видите? – Ольга вместо приветствия показала на кровать.

Там на животе лежал ее старший сын, двенадцатилетний Василько. Вся спина мальчика была исполосована кнутом. Длинные полосы ран кровоточили, и паренек тихонько стонал.

– Вот что с моим ребенком сделали! Совсем искалечили!

– Василек, солнышко. – Варя погладила чуб мальчика. – Опять за колоски побили?

– Ага, – всхлипнул он. – Не заметил объездчика, а он налетел, да так меня отхлестал!

– Подлюга! – возмутился Павел Серафимович. – Поднял руку на ребенка! Чтоб она у него отсохла! Не надо больше ходить, если еще раз поймает – забьет до смерти.

– Конечно! – вмешалась Ольга. – Не ходить? А есть что зимой будем? Нигде ничего нет! То, что дали на трудодни, вот‑вот доедим, а что потом? Посевное зерно молоть на муку? Сейчас работаем за «галочку» в учетной тетради, ведь уже и грамма зерна на трудодни не дают.

– Может, потом выдадут? – спросил отец.

– Дадут! – хмыкнула Ольга. – Догонят и еще дадут! Все зерно вывозят в район, кладовые пустые уже сейчас. Только дураки и мои родственники ждут чего‑то на трудодни.

– Но в колхозном хозяйстве должны оставаться какие‑то запасы, – заметил Павел Серафимович.

– Должны‑то должны, но все абсолютно вывозят. Раньше как было? Утром разолью всем попить молока, нарежу по краюхе хлеба, а потом так‑сяк подъедим в колхозе. А теперь дудки! То хотя бы старших детей кормили в школе, а теперь нет. А еще же надо что‑то и ужинать. К тому же Оксанка остается с кем‑то, ее надо накормить. Не бросишь дома одного четырехлетнего ребенка? Когда хлеба было вдоволь, испечешь, бывало, то какой‑то пирожок, то вареничек слепишь, то блинов поджаришь, а теперь вся надежда на огород. Если так и дальше пойдет, то картошку до Нового года съедим и положим зубы на полку, – жаловалась Ольга. – Хотела сама ночью пойти посрезать колосков, но что‑то страшно. Думаю, если меня посадят, то дети пропадут. Поэтому и посылаю старших на поле собирать колоски. Если повезет, то приносят пару сумок. А этого как раз хватает на то, чтобы пару буханок испечь.

– И когда уже все это кончится? – покачал головой Павел Серафимович.

– У Михаила надо спросить, – подколола Ольга. – Он теперь сапоги руководству так лижет, аж причмокивает!

– Часто видишься с ним? – глухо спросил отец.

– Каждый день. Он же у нас бригадир! Хотя бы раз спросил, как мы живем.

– Что же, Василек, с тобой будем делать? – Павел Серафимович сменил больную для него тему разговора. – Как же тебе помочь?

– Может, я схожу за Улянидой? – предложила Варя. – Пусть какой‑то мази даст, чтобы раны помазать.

– Сходи, Варя, – ответил отец, – попроси, пусть сюда придет, а сама иди уже домой.

– А вы, папа?

– Я дождусь знахарку и тоже пойду, – ответил отец.

– Сходи, пожалуйста, – попросила Ольга, – а то мы своего отца не дождемся и до ночи.

Варя задержалась возле калитки Уляниды – никак не могла снять с нее крючок. Хотела уже позвать женщину, но вдруг двери хаты открылись, оттуда выскочил мужчина и побежал куда‑то огородами. Все произошло так быстро, что Варя не успела разглядеть мужчину, но его фигура ей показалась очень уж знакомой.

– Чего стоишь? – выглянула Улянида. – Заходи.

Варя одной рукой едва управилась с непослушным крючком, осторожно держа ребенка, зашла в хату, поздоровалась. Улянида молча указала на стул.

– У тебя в сенях столько трав! – заметила Варя.

– Да.

– И когда ты успеваешь их собирать?

– Утром. Днем. Иногда ночью на кладбище.

– О господи! – испуганно сказала Варя. – И не боишься?

– Бояться надо живых, а не мертвых.

– А что ты так светишься? – улыбнулась Варя. Лишь теперь она заметила веселые искорки в глазах женщины. – Ты никогда такой не была! Ну‑ка сознавайся!

– Сгораю от любви, – ответила, как всегда, коротко.

– Ты влюблена?!

– Да.

– И кто же он?

– Любовь существует лишь для двоих, – загадочно произнесла Улянида, и Варя впервые заметила ее несмелую, но такую счастливую улыбку.

– Это понятно. Поэтому ты не признаешься, кто твой избранник?

– Третий может навредить.

– Всегда ты говоришь загадками, – обиженно сказала Варя. – Вы же когда‑нибудь поженитесь?

– Нет!

– Почему?

– Любовь – не только радость. Любовь – это и боль, – отрезала, и снова молчок.

Хорошо зная Уляниду, Варя не стала допытываться дальше, попросила пойти полечить Василька. Женщина молча направилась в кладовую, а Варя пошла домой. Знала: от Уляниды уже не услышит ни слова.

Варя вышла в садик, села на скамью, опершись спиной на ствол яблони. Она покормила грудью малыша. Ребенок, чмокнув несколько раз губками, сладко заснул, чувствуя материнское тепло. Солнце лениво скатывалось вниз, сообщая об окончании еще одного дня. За деревьями, на взгорье, как на ладони, растянулся хутор Надгоровка. С десяток хат примостились среди деревьев в один ряд. Варе нравилось смотреть вечером на хутор. Когда надвигалась темнота и в окнах зажигали свет, хатки растворялись, будто куда‑то исчезали, оставив после себя светящиеся оконца, которые становились похожими на рассыпанные бусинки. Сейчас еще не наступил вечер, потому хаты издалека смахивали на ласточкины гнезда, прилепленные на обрыве реки. Постепенно стихал сельский гомон. Только слышалось, как кто‑то точит топор и у кого‑то лает собака…

Date: 2015-09-24; view: 384; Нарушение авторских прав