Пятая печать

Ференц Шанта

Ференц Шанта. Пятая печать

Библиотека венгерской литературы –

Ференц Шанта.

Пятая печать.

Холод пробирал до костей и – редкий случай – сопровождался густым, почти непроглядным туманом.

Однако внутри, в трактирчике, было тепло, а трактирщик был в хорошем настроении:

– Ну, господа, следующая бутылка идет уже за мой счет! – объявил он, вставая из‑за стола и выпрямляясь во весь свой огромный рост.

– Пусть идет, покуда ходит,– согласился круглоголовый агент по продаже книг, которого в округе по‑свойски прозвали господином Швунгом {Здесь: ухарь, лихач, от нем. Schwung – размах, порыв.– Здесь и далее примечания переводчика.}. Не почему‑нибудь, а просто он очень быстро ходил и с такой лихостью заворачивал за угол, что упаси боже оказаться на его пути.– Пусть идет! – повторил он, вынимая носовой платок и вытирая потный лоб.

– Не лучше ли снять пальто? – обратился к нему столяр, очень высокий человек, которому, по общему мнению, в маляры бы пойти, а не в столяры, попробуй‑ка при этаком росте над верстаком гнуться! На что он обычно отвечал: «Матушка за мое ремесло шестьдесят крон выложила, все приданое распродала, мне после этого ничего другого не оставалось!»

Таков был его ответ, и никто никогда не узнал, что это за шестьдесят крон и о каком приданом идет речь.

– Сниму, пожалуй! – сказал, поднимаясь, книготорговец.– Ведь на мне еще и кашне!

– Домой торопитесь! – заметил часовщик Миклош Дюрица; овдовев четыре года назад, он один воспитывал троих детей, снискав своей порядочностью всеобщее уважение. И все‑таки про него ходил слух, будто не одной девчонке вскружил он голову. А девчушки все такие молоденькие, что, по выражению трактирщика, и хочется и боязно, а столяр к слову добавлял, что действовал вдовец до крайности подло – он попросту втаптывал их в грязь.

Разумеется, того, что на самом деле происходит в крохотной мастерской среди тикающих и звенящих часов, никто в точности не знал.

– Повезло телячьей грудинки достать, вот и тороплюсь домой,– объяснил Швунг‑книготорговец.– Хотелось бы еще сегодня вечерком отведать…

– Тогда вы, может, и не умрете? – спросил часовщик, откинувшись на спинку стула и перебирая пальцами звенящую цепочку часов.

– Что такое?

– Я спросил – тогда вы, стало быть, не умрете?

– Когда тогда?

– Ведь вы еще сегодня вечером собираетесь грудинки отведать?

Столяр поднял руку!

– Ну, а если и умрет? Всякому приходится в свой черед умирать…

– Снова вы в философию ударились, как я погляжу,– заметил книготорговец, обращаясь к Дюрице.– Наверно, и сегодня вдоволь попакостничали?

– Что ж, всякому свое!

– Что верно, то верно! – поддакнул трактирщик, ставя принесенную бутылку на стол. – Одному на вечер грудинки подавай, другому – молоденькую грудку, коли нахальства хватит! Впрочем, мое такое мнение, что и телячью грудинку в наше время честным путем не достанешь.

– Честным, бесчестным… небось и сами бы не отказались, коли б достать умели! – возразил книготорговец, вешая пальто и кашне на вешалку.– Не отказались бы! О чем толковать. И вообще – пусть первым бросит камень тот…

– На вашем месте,– произнес Дюрица‑часовщик,– я проявил бы больше любопытства: а не отведать ли и вам этого мясца, мы ведь и понятия не имеем, что это такое!

– Грудинка! – сказал столяр.

– Но какая грудинка? – спросил часовщик.

– Я только что во всеуслышание объявил – грудинка телячья,– ответил книготорговец. – В другой раз не хлопайте ушами!

Часовщик поднял брови:

– Откуда вы знаете, что телячья, а, положим, не человечья?

– Не говорите гадостей,– вмешался трактирщик, – Потерпите с вашими извращеньями до дому!

Столяр поднял бутылку: – Эва, это ведь не в сказке, малыш, как сказал поэт!

– Не отбивайте у человека аппетит, – взмолился книготорговец. – Я за это мясо Цуцор‑Фогараши отдал…

– Для меня эти слова что звук пустой, все равно не пойму, что они значат.

– Разрази меня гром,– сказал трактирщик,– в этом мире все может случиться. Ежели те уже мыло из людей варят, то нас все что угодно могут жрать заставить…

Швунг, прищурив глаз, взглянул на трактирщика:

– Думайте, прежде чем говорить! До ваших мыслей мне дела нет, но такие высказывания лучше держите при себе!

– Что толку на такую ерунду время тратить, – вмешался столяр, поднимая бокал. – Выпьем, пока задаром дают, к чему мешкать. Прозит!

Все подняли бокалы. И, за исключением трактирщика, осушили их.

– Какую книгу, вы говорили, пришлось за это мясо отдать? – спросил хозяин трактира.

– Большой словарь Цуцора‑Фогараши…

– А что это за штука?

– Вероятно, что‑нибудь вроде лексикона, – вмешался часовщик,– где собраны слова...

– Раз словарь, то уж, наверно, в нем слова, господин умник! – заметил столяр. – Разница только в том, что это за слова. Ведь так?

– Слова венгерские,– ответил книготорговец, тотчас почувствовав себя в родной стихии, как только речь зашла о книгах. Он уже уперся локтями в стол, собираясь приступить к подробному объяснению, но тут взгляд его упал на рыжую шевелюру Дюрицы. Едва он оторвал глаза от шевелюры, как внимание его привлек нос картошкой на лице столяра. После чего книготорговец махнул рукой и сказал только:

– В общем, всякие венгерские слова!

Потом повернулся к хозяину: – У вас и в самом деле замечательное вино, коллега Бела, удивительно, как вам удалось такое раздобыть?

– Хороший трактирщик достанет, на то он и трактирщик! – заметил часовщик.

– За такие слова вам этого вина и давать бы не стоило! – ответил хозяин трактира коллега Бела. Это непривычное обращение так навсегда к нему и прилипло. Раньше, во времена прежнего хозяина, он был простым – хотя всеми любимым и уважаемым – кельнером в этом самом кабачке; это уже после кончины хозяина Бела женился на его вдове. Из него вышел весьма добропорядочный муж, жителям околотка он тоже пришелся по душе, но они так и не смогли отучиться от прежней привычки называть его попросту Белой. Вот он и стал для них «коллега Бела», всякому удобно, и никому не накладно. – А вы знаете, что это значит, когда такое вино оказывается в вашем стакане? Знаете, на что ради этого приходится идти хозяину заведения?

Общество поспешило согласиться:

– Это была просто шутка, коллега Бела, – сказал столяр. – Может ведь ваш завсегдатай позволить себе невинную шутку…

Затем он повернулся к часовщику:

– Вы не могли бы подумать, прежде чем так шутить?

– Допустим, мог бы, – разве тогда вам с вашим подзащитным удастся избежать смерти?

Агент‑книготорговец скривил губы.

– Оставьте, господин Ковач… – сказал он столяру,– его уже не исправишь!

– Думаете, вас исправишь? – спросил часовщик.

– Нет! Но если вы непременно желаете знать, то заявляю вам раз и навсегда, что и я когда‑нибудь умру!

– Вот и славно, что заявляете… – произнес Дюрица.

– Да, заявляю! Вы удовлетворены?

– Если вам так угодно, удовлетворен. Только никогда не следует раздражаться, это вредно для здоровья!

Трактирщик потряс перед обществом бутылкой и провозгласил:

– Я так скажу… Обойдите на досуге всю округу. Где вы еще найдете такое вино? Какой другой трактирщик станет рисковать своим здоровьем, раздобывая для своих клиентов такое вино?

– Все как есть истинная правда! – подтвердил столяр. – Хотел бы я посмотреть на другого такого трактирщика.

– Тут и спорить не о чем! – согласился, устраиваясь поудобнее, книготорговец. – Будь речь о книгах, я бы то же самое сказал, – бывало, все ноги себе в полном смысле оттопчешь, лишь бы потрафить кому‑нибудь из своих старых клиентов, а ведь доброе вино в наши дни достать труднее, чем книгу! Разумеется, ценную книгу, не слащавую дребедень или какую‑нибудь пакость…

Столяр подался вперед, облокачиваясь на стол:

– Скажите, сударь, только не сердитесь за откровенность, вы мой характер знаете, я ни чужих, ни своих недостатков не скрываю: вы вот все книга да книга, а только объясните мне – какой от нее прок? От книги‑то?

– Образованный человек не стал бы задавать такой вопрос! – вставил слово трактирщик, сочувственно взглянув на книготорговца.

– Эва! – воскликнул столяр. – А я человек вовсе и не образованный! Просто честный ремесленник и отец семейства!

Книготорговец взглянул на мясистый нос столяра, прихлебнул из своего стакана и наконец произнес:

– Пришлось бы очень долго вам это объяснять, господин Ковач!

– Стало быть, по‑вашему, я такой тупица, который и объяснений не поймет?

Часовщик поморщился:

– Это смотря как объяснять!

– А вас… – вспылил книготорговец, – вас никто не спрашивал. Но коли уж вам не терпится – ответьте на мой вопрос. Сколько лет вы чините в моей семье часы?

– Это не имеет никакого отношения ни к вашим книгам, ни к чтению…

– Имеет: за эти годы вы вполне могли убедиться, – когда в доме портятся часы, я не пытаюсь сам кустарничать, а отдаю их в починку вам; если в чем не смыслю, пальцем не прикоснусь.

– В этом вы и впрямь не смыслите! – заметил часовщик, следя взглядом за кружившей над столом мухой.

– Пусть так,– ответил книготорговец. – И коли не смыслю, то в ваши дела и не суюсь. Вот и вы помалкивайте, когда речь заходит о книгах. Разве что спросить захотите, в чем не разбираетесь, я охотно объясню…

– Если сумеете,– возразил Дюрица, продолжая следить за мухой.

– А если не сумею, то порекомендую вам обратиться к кому‑нибудь из моих более умных друзей!

– Ну вот видите! С этого в следовало начинать. – Часовщик снова опустил взгляд на стол, затем посмотрел в глаза книготорговцу. – С того, что сами в этом не смыслите!

Трактирщик наполнил стаканы.

– Он дразнит, а вы не поддавайтесь, господин Кирай! – обратился он к книготорговцу, в который уж раз чуть не назвав того Швунгом. – Не обращайте внимания. Саши ведь знаете – не стоит затевать с ним спора! А что до книг, то откровенно признаюсь, я и сам не раз задумывался, на кой черт нужны эти груды бумаги? Разве они принесли кому‑нибудь счастье? Какой прок тратить на них деньги? Словом, в моей голове это не укладываете я, хотя в школе я до последнего класса был лучшим учеником и часто в день пятнадцатого марта {15 марта – день восстания в Пеште, отмечаемый как начало венгерской буржуазной революции 1848 г.} декламировал стихи…

– А шестого октября не декламировали? { 6 октября 1849 г. были казнены 13 венгерских генералов – военных руководителей революции 1848 г.} – спросил часовщик, снова принимаясь пытливо разглядывать муху, усевшуюся на потолке.

– Нет…

– А ведь к шестого октября тоже можно было декламировать!

– Да не связывайтесь вы с ним! – вступился книготорговец. – И не обращайте внимания, коли он вас перебьет. С таким разве что черт сладит, тогда уж он умолкнет насовсем…

Швунг поднял свой стакан, приглашая всех выпить – не исключая, естественно, и часовщика:

– Ну, поехали…

Все выпили.

Швунг повернулся к столяру:

– Вы спрашивали, какой от книг прок, верно ведь?

– Верно, все как есть слово в слово… – ответил Ковач. – Потому как если, положим, человек тратит деньги на еду, тут все в порядке, он собственными глазами видит от того пользу, толстеет, к примеру, или набирается сил, или поправляет здоровье. Но что сказать, ежели у человека приличной одежды нет, а он деньги на такие вещи тратит?

– Видите ли, господин Ковач… таких людей можно только уважать, – поднял палец книготорговец.

– Ну уж извините, ежели таких людей уважать, лучше уж вообще никого не уважать!..

– Вот те и на! А где же тогда зарыта собака? – воскликнул часовщик.

– Тут вы правы, господин Ковач! В той мере, в какой вам подсказывает ваш опыт! Но и только! – ответил книготорговец. – А вот если бы вы стали на мое место и судили с моих позиций, то со спокойной совестью могли бы утверждать, как это делаю я, что такого уважения достойны очень многие из наших ближних.

– Знаете, в чем истина, господин Кирай? – заговорил трактирщик. – Сколько я не видал людей, из тех, что допоздна за книгой, не разгибаясь, сидели, все они умирали до срока. От чахотки, от болезни позвоночника, так или иначе – все протягивали ноги скорее прочих. Но ежели это так – а это так, по собственному опыту знаю, – то на кой черт мне эти книги? Разве я не прав?

Он повернулся к Дюрице, словно ожидая от него непременного одобрения.

– Позвоночнику от этого ничего не сделается! – сказал часовщик.

– Как же не сделается, ежели сидеть скорчившись, горбун горбуном?

Кирай, книготорговец, тронул трактирщика за локоть:

– Вовсе не о позвоночнике речь, коллега Бела! Речь о той высокой радости, которую чтение доставляет человеку, его чуткой и страждущей душе, так сказать духу, с его жаждой образованности и знаний. Чтение доставляет радость душе, стремящейся очиститься, освободиться от ужасной грязи, окружающей нас в жизни. Не хочу приводить других примеров, скажу, с вашего позволения, только о себе. Когда я вечером беру в руки иллюстрированный журнал или произведение какого‑нибудь знаменитого, высоко ценимого всеми автора, то чувствую себя так, будто принимаю ванную или приятный душ, где слова, как капли воды, сплошным потоком сменяют друг друга, очищая человеческую душу, дочиста смывая налипшую на ней грязь. В такие моменты у человека возникает ощущение того райского блаженства, когда он, по общему мнению, еще не ведал зла в душа его, если можно так выразиться, была заодно со всей вселенной. Когда, к примеру, вы читаете, как бабочки легко порхают над шелком усыпанного цветами лужка и солнечный луч весело играет на их крылышках или как там еще; издали доносится журчание ручейка, струящегося по серебру камней; в синем– синем небе летают птички, оглашая своим пением окрестность, а в тенистом лесу прыгают серны; и вся природа так возвышенно‑прекрасна и даже воздух чист и свеж, не то что здесь, среди камня и дымоходных труб,– вы закрываете глаза и чувствуете себя уже там, среди лугов, и вся эта красота окружает вас самих… Короче, если угодно, это и есть та самая красота, о которой я уже говорил…

Кирай умолк на мгновение, пока доставал из внутреннего кармана пиджака носовой платок. Столяр заметил:

– Что ж, я и сам обычно выезжаю с детишками за город, если бы еще в это время трамваи не были так переполнены…

– Потому и переполнены, что все этого времени ждут. Воскресенья или субботы! – сказал трактирщик.

– У меня, что ли, бывает другое время? Небось и я только в эти дни могу с ними за город выбраться… Вот если бы городские власти о транспорте больше пеклись, нам не приходилось бы в такой толчее ездить!

– И все же нельзя забывать, – вставил трактирщик, – что во времена моей молодости трамвай туда еще вообще не ходил, вы ведь Хювёшвёлд имеете в виду? Все движение кончалось на площади Сены…

– Собственно, это бы ничего, будь у человека участочек земли в горах, разумеется, где уже налажено коммунальное обслуживание!

– Иначе и смысла нет, – согласился трактирщик. Дюрица тронул книготорговца за плечо:

– А вот если вы, допустим, съели на ужин телячыо грудинку, вам и тогда являются все эти бабочки и ручейки, журчащие по камням?

– И тогда тоже! А что?

– Да так… Что до душа и воды, вам это и впрямь в самый раз… Одного не пойму, если вы обожаете подобные вещи, то почему бы вам не обменять грудинку на какое‑нибудь бабочкожурчание, ведь сумели же вы за ту, другую книгу приобрести грудинку?

– Ежели хотите послушать моего совета, – продолжал столяр, нагнувшись к трактирщику,– купите тот участок в Лёринце. Там уже целый город вырос. И такие приятные окрестности! К тому же Лёринц находится на одной высоте с Геллертхедь…

– Теперь уже все едино! – ответил трактирщик. – Займемся этим как‑нибудь потом, после войны…

– Когда? – повернулся к нему Дюрица. – Когда вы хотите этим заняться, добрый человек?

– Как‑нибудь после войны! Чему вы удивились?

– Да ничему! Оказывается, вы человек с юмором…

– Ну если не после, то во время войны! – сказал столяр.

– И еще когда рак на горе свистнет!

– Что ж, радуйтесь, что можете поскрести себе спину, когда чешется…

Дюрица повернулся к книготорговцу:

– Словом, даже если вы наедитесь грудинки, вам и тогда ручейки‑бабочки явятся?

Кирай посмотрел на часовщика:

– Вы ведь слышали? Слышали? Я хотел объяснить, какие прекрасные, возвышенные чувства рождает чтение. А теперь слушайте, о чем толкуют они.

– Ну и что?.. Не думаете же вы, что сможете прочесть нам на эту тему целую лекцию? Вот и расскажите лучше о том, как готовите дома телячью грудинку…

– А!.. Про телячью грудинку,– поднял голову хозяин кабачка.– Так вот, послушайте меня! Моя жена обычно делает так…

Он взял было стакан, собираясь отхлебнуть из него, прежде чем пуститься в подробности приготовления грудинки, но Дюрица перебил:

– Грудинка‑то чья – ваша или господина Кирая?

– Господина Кирая, натурально…

– Тогда будьте настолько любезны – пусть господин Кирай сам об этом и расскажет!

– Да я что, могу и помолчать, – обиженно буркнул трактирщик, откидываясь на спинку стула.

– Ну и ну!

Книготорговец смахнул перед собой со скатерти крошки, собрал их в горсть.

– Если вы настаиваете, я с удовольствием расскажу, как сам обычно готовлю. Это, конечно, не означает, что жена коллеги Белы, чьи кулинарные таланты я весьма уважаю, не могла бы приготовить лучше и вкуснее… Словом, все начинается со шпиговки. От шпиговки зависит многое!

– Именно так! – согласился Ковач, хлопнув ладонью по столу, и, ища поддержки, посмотрел на трактирщика но тот не ответил на его взгляд.

– На грудинке бывает такая пленка, такой слой или как это еще называется! Вы его осторожно надрезаете, проделываете маленькие углубления, как требуется для шпиговки…

– Так, именно так… – закивал головой Ковач.

Главное, не только приготовить начинку, но по меньшей мере столько же внимания уделить и шпиговке! А чем шпиговать? Поджаренным салом! Только поджаривать надо не до хруста, а так, чтобы оно стало вроде как стеклянным, понимаете? Так вот, такое сало вы аккуратно заделываете в грудинку, но и это еще не все. Теперь нужно положить то, от чего оно приобретет тончайший вкус… Как бы вы думали, что это? Конечно, не знаете! Впрочем, я и сам это узнал не от кого‑нибудь, а от человека, чей родственник был поваром у графов Эстерхази. Как вы можете представить, под его началом была не обычная кухня… – в общем, вам все равно не догадаться: нужно положить в мясо сыр! Да, именно сыр. Отрезаете приличный кусочек сыру, нарезаете его ломтиками, не большими – в полпальца длиной – и совсем‑совсем тонюсенькими. Ну, а потом вот что: аккуратненько заделываете эти ломтики рядом с салом – разумеется, предварительно слегка приправив их перцем, это уж как водится… Что с этим сыром происходит? В этом ведь весь секрет! Так вот, когда мясо уже в духовке, ломтики сыра начинают плавиться. Они плавятся, плавятся, а вы жарите медленно‑медленно и внимательно следите, чтобы жар оставался постоянным, а сыр плавится, плавится, и вот, уважаемые, сырный вкус и аромат пропитывает все мясо. Если позволительно так выразиться, расплавившийся сыр обволакивает все мясо восхитительной пленкой… И вот теперь его самое время отведать!

Трактирщик заерзал на стуле:

– Хотел бы я посмотреть на грудинку, которую вы так вот готовите!

– Посмотреть на грудинку?

– На нее, – ответил трактирщик и обратился к столяру. – Вот вам доводилось видеть настоящее жаркое, особенно из грудинки, чтоб без чеснока? Ну, приходилось или нет?

Швунг не дал столяру сказать:

– Ну само собой… Кладу и чеснок! Само собой разумеется! Это, простите, настолько очевидно…

Хозяин кабачка, не обращая внимания на слова книготорговца, продолжал объясняться с Ковачем:

– Так доводилось вам видеть такое жаркое или нет? Я молчу, скажите сами!

– Без чеснока какое жаркое, – признал столяр.

– Не получится без чеснока, не получится, уж будьте спокойны! Вот моя жена делает так…

Дюрица облокотился о стол:

– Слушаем, слушаем…

– Она делает так: берет кусок телячьей грудинки. Не очень большой, на килограмм или грамм на семьсот пятьдесят; как следует промывает…

Трактирщик отставил от себя стакан и положил оба локтя на стол. Потом придвинулся вместе со стулом:

– Моет этот кусок в двух водах, вот как, потому что с одного разу нет никакого толку. Потом берет молоко! Разумеется, его нужно столько, чтобы полностью погрузить все мясо – не надолго, избави бог, только на чуть‑чуть для того, чтобы…

– …Чтобы мясо им слегка пропиталось! – одобрительно кивнул головой часовщик и уголком глаз взглянул на притихшего книготорговца.

– Чтобы чуть‑чуть пропиталось, именно так! Ну, а уж тогда – только тогда грудинку можно резать. Но как резать? Как резать, спрашивается? Вот вам, к примеру, все равно, как распилить доску, которую вы разделываете? С какой стороны встать, с какого боку или в каком направлении начать? – обратился он к столяру.

– Почему же все равно? Далеко не все равно… Хороши бы мы были, ежели б ломили напрямик, как ни попади!

– Ну вот, видите! Вот и тут тоже не все равно – как и с какого края начать грудинку резать…

Часовщик поднял стакан. Поощрительно кивнул столяру головой.

– Я не разбираюсь в вашем ремесле,– сказал он, – но вы совершенно правы. Нельзя быть настоящим столяром, если не знать всего того, о чем вы сейчас говорили…

– Я говорил? – наморщил лоб Ковач. – Я, простите еще ничего, собственно, не говорил! Ежели бы я захотел про все тонкости рассказать, то не знаю, удалось бы нам дойти до конца…

Часовщик с любопытством взглянул на Ковача:

– Наверное, совсем не безразлично и с каким деревом имеешь дело?

– А вы как думаете? Неужели без разницы? Знаете, сколько пород дерева приходится обрабатывать нашему брату? Вы даже не представляете, каких только пород не применяют в нашем деле…

Трактирщик, уже в третий раз пытавшийся вступить в разговор, воспользовался паузой – пока столяр, приподнявшись на стуле, пододвигался ближе к столу – и заговорил:

– Стало быть, начинает моя жена резать грудинку, и делает она так: кладет ее на доску…

– Возьмем к примеру, дуб, – поднял большой палец Ковач, – дерево крепкое, но мочалится, стружку дает гладкую, легко пилится, то есть по сравнению с прочими породами…

– Берет она доску, – повысил голос трактирщик, – и кладет на нее мясо…

– По сравнению с другими, – продолжал столяр,– иногда ведь применяют у нас и более редкие породы, которые и впрямь лишь с большим трудом поддаются обработке. Взять хотя бы граб или ясень – о клене, черном дереве и говорить нечего, хотя ясень, пожалуй, надо бы после всех назвать, вместе с тисом. Правда, с тисом мне, признаться, дела иметь не приходилось, разве что когда учеником был, но если начистоту, то тут мне пришлось бы рассказывать с чужих слов. Лучше ведь начистоту, верно?

– Конечно! – согласился Дюрица. – Вот я и говорил,– поспешил вставить трактирщик,– вовсе не все равно, как приступить к тому же мясу. Кладет моя жена грудинку на доску, берет нож… Дюрица прервал его:

– Ай‑яй, коллега Бела! Вам действительно следовало бы побольше считаться с приличиями! Если мне не изменяет память, рассказ о приготовлении грудинки начал господин Кирай. Неужели у вас не хватает такта дать ему досказать…

Книготорговец задумчиво посмотрел часовщику в глаза:

– Разве я не прав? – спросил его Дюрица.

– И вам не стыдно? – тихо покачал головой книготорговец. – Вы думаете, я не вижу, что вы затеяли?

– Вы с ума сошли, приятель! – возмутился часовщик. Потом обвел взглядом собравшихся и добавил: – Я ваши же интересы защищаю, а вы в ответ принимаете обиженный тон… Уступить им такую тему?!

Трактирщик взял столяра за лацкан:

– Если имеешь дело с грудинкой, то ее нужно резать именно так, как идут слои…

Столяр с готовностью кивнул в ответ и положил руку часовщику на плечо:

– Это вовсе не значит, что я ничего не смыслю в тисе…

– Стыда у вас нет! – продолжал книготорговец, все так же глядя часовщику в глаза.

– Чем я вам не угодил?

– Неужели вас, пожилого человека, тешат подобные вещи?

Дюрица пожал плечами:

– А я говорю, на вас не угодишь…

Тут открылась дверь, и из тумана появился низенький человечек с поднятым воротником; он долго топтался на месте, пока с грехом пополам не закрыл дверь.

– Нельзя ли побыстрей пошевеливаться, господин хороший? – поднялся со своего места трактирщик. – Не хватало еще пэвэошника на нашу голову!

– Добрый вечер! – еще с порога произнес человечек; держась одной рукой за дверную ручку, он снял шляпу, затем спустился по низенькой лесенке. – Я бы с радостью, да не получается…

Теперь все разглядели, что у него нет одной ноги и из штанины торчит деревяшка, на конец которой набита резина.

– Тогда другое дело!.. – промолвил Дюрица. Взяв стакан, он откинулся на спинку стула и обратился к книготорговцу:

– Будьте так любезны, перестаньте на меня пялиться!

– Стыда у вас нет! – в третий раз произнес Кирай, который никак не мог простить Дюрице незаконченный рассказ о грудинке. – У вас ни к чему никакого почтения нет!

– Вот еще одно безответственное заявление. Я ничуть не меньше вас или жены коллеги Белы люблю грудинку – с чесноком ли или без чеснока! Ну как там, дружище, на улице – густой туман? – Дюрица посмотрел в сторону нового посетителя, который, стуча по полу, направлялся к стойке, на ходу расстегивая пальто.

– Да как сказать… – улыбнулся посетитель, – мог бы быть и пореже.

– Как‑то раз я в такой попал туман, – начал столяр Ковач, – руку перед собой выставишь – и уже собственных пальцев не видно. Было это в тысяча девятьсот двадцать девятом году, в то время я в Бекешчабе работал, И что интересно – случилось это в августе…

– В августе тумана не бывает! – возразил Кирай, поворачиваясь на стуле – взглянуть на нового гостя.

– Уж коли я говорю, значит, не сомневайтесь, лучше послушайте, что дальше будет! Шел я ночью домой пешком, и пришлось проходить мимо одного ручья. Ночь была очень даже прохладная, и по‑над ручьем густой туман с метр высотой держался. Но только низко стлался, на метр от земли, как я сказах…

– То не туман был, а пар!

– А что такое туман, как не пар? Тот же пар!

– Ну уж извините, коли бы туман паром был, его паром бы и называли, а не туманом, уж в этом‑то можно бы разбираться.

Трактирщик, коллега Бела, уже стоял за стойкой и привычным движением вытирал обитую жестью поверхность.

– Чем могу служить?

– Видите ли,– улыбнулся человечек, – я и сам еще не знаю, чего бы заказать.

– Ну что ж… подумайте, авось что‑нибудь и надумаете!

Человечек вытащил носовой платок и, часто покашливая, принялся вытирать нос и губы.

– Простудился вот… – объяснил он, улыбаясь сидевшим у стола.

– Холода наступили… холода… – пробормотал книготорговец и, прикрыв ладонью рот, зевнул.

– Ну, до холодов еще далеко! – высказался столяр.

– Конечно, до настоящих зимних холодов еще далеко, – согласился Кирай, – но для осени холодила не дай бог.

– А раз так,– заявил Дюрица, продолжая разглядывать вновь вошедшего, – то так и говорите, что прохладно, а не холодно…

– Что это вы вдруг такой точности захотели?

– Вообще‑то я точности не требую, особенно в таких мелочах, но люблю, чтоб выражались определенно… Сударь! Закажите‑ка глинтвейну, полагаю, это вам теперь в самый раз! – продолжал Дюрица, повысив голос.

Человечек улыбнулся и обратился к трактирщику:

– Знаете, сейчас это было бы мне и впрямь очень кстати…

– Сударь, – отвечал трактирщик, – не слушайте, что говорит этот человек! Действуйте так, словно ничего и не слышали. Глинтвейна у меня не было, нет и пока что не будет…

Человечек уже обтер носовым платком и щеки. Потом взглянул на Дюрицу и снова неловко, по‑детски улыбнулся:

– Я вижу, все вы в хорошем настроении?

– Так чем, сударь, могу служить? – повторил вопрос коллега Бела, барабаня пальцами по жестяной стойке.

– Тогда, может быть… Да, если можно, налейте поллитра вина!

– Пол‑литра вина! – отозвался трактирщик и снял крышку с сосуда, вделанного в стойку.

– А как это с вами произошло, уважаемый? – спросил Дюрица, указывая глазами на ногу гостя и одновременно беря в руку стакан. – Небось не здесь в казарме, а где‑нибудь в России? Или из‑за пристрастья к сладенькому?

– Не шутите над такими вещами! – вступился столяр. – А вы, сударь, если присесть хотите, прошу к нам…

– Большое спасибо! – поблагодарил новый посетитель и со стаканом в руке проковылял к столу. – Добрый вечер! – вторично поздоровался он, подойдя поближе. – Если не обидитесь, я и впрямь присяду на минутку…

– Присаживайтесь без разговоров! – ответил Ковач. – В тесноте, да не в обиде… Да садитесь же, пожалуйста!

Он потеснился, отодвинувшись вместе со стулом.

– Я так вам благодарен, – повторил одноногий, – пожалуй, я и пальто бы снял, здесь довольно тепло…

– Конечно, снимайте, – услужливо поднялся с места Кирай, бросая предупреждающий взгляд на Дюрицу, который уже раскрыл было рот, глядя на необычайное усердие книготорговца. – Сейчас я вам помогу, я ведь и сам служил, давайте‑ка сюда!..

Он помог одноногому гостю снять пальто и, несмотря на его отнекивания, отнес пальто на вешалку и повесил рядом со своим.

– Все мы люди как‑никак! – произнес он, снова устраиваясь за столом.

Трактирщик тоже вернулся на свое место. Принес заказанное посетителем вино. Поставил перед ним, сел, вынул сигареты и предложил поочередно всем отсутствующим – Что это? Богатство привалило, коллега Бела? – удивился Дюрица, бросая взгляд на пачку «Дарлинга».– Плакались, словно набедокурившая девочка, а меж тем таили в кармане такое богатство…

Трактирщик с довольным видом улыбнулся:

– А, не подумайте чего! Просто получил от одного капитана в подарок.

– Вот мне такие вещи никогда не нравились, – объявил Ковач, после долгих колебаний вытягивая из пачки одну сигаретку. – По чести говоря, даже понять не могу, что господа находят в этом хорошего? Ничего тут хорошего нет, вроде как одеколона нюхнул, только и всего…

– Что хорошего… что хорошего, – произнес Кирай, тоже вытянув из пачки сигарету. – Форс! Вот что тут хорошего! Не думайте, господин Ковач, будто это им приятно! Им самим это тоже неприятно, но надо ведь фасон держать. Вот, мол, какой я барин! Будь, дескать, мне братом, угощайся! Но ни одному из них не по вкусу, так только – ради моды, чтоб пофорсить, вот, мол, имею!

Столяр кивнул головой:

– По‑моему, господин Кирай прав! Наверно, когда они одни, то ничего такого и не курят, по крайней мере мужчины. Помню, пришлось по какому‑то делу побывать у одного состоятельного человека, я тогда еще подмастерьем был, в Буде работал у Тушека и компании. Так этот господин на прощанье протянул мне коробку – угощайся, мол,– а там в одном отделении «Левенте», а в другом такой же вот «Дарлинг». И коробку он так держал, чтоб я «Дарлинг» вытянул, а сам «Левенте» закурил…

Маленький человечек заерзал на стуле:

– А может… могло ведь и так случиться, что для гостей он более тонкие держал, а сам любил которые покрепче!

– Может, и так, – ответил Ковач, – во всяком случае, сам он закурил «Левенте»…

– Все это сплошной форс! – заявил Швунг и, подождав, пока трактирщик наполнит стакан, продолжил:

– Уж поверьте, все это один форс. Я это не просто так говорю, по роду занятий мне много приходится вращаться в таких кругах, и, по‑моему, я хорошо этих людей узнал. За столько‑то лет! Люди они неплохие, только очень уж большое значение придают таким вещам, которые мы и в грош не ставим.

Трактирщик снова наполнил стаканы.

– Это верно!– согласился он. – Я в Хювёшвёлде работал, у Балажа, и тоже в такой семье жил – очень порядочные, душевные люди. Хоть и туго им приходилось, но народ был работящий и честный, вся семья как есть. А напротив проживал какой‑то старший советник. Очень важной шишкой был в министерстве. Так он каждый божий день по утрам, простите, совсем как есть голый на балкон выходил – зарядкой занимался: руками махал, подпрыгивал, нагибался, в грудь себя бил. Хоть зимой, хоть летом – все равно занимался, каждый божий день…

– Это у него, верно, бзик такой был! – высказал предположение Ковач.

Маленький человечек наполнил свой стакан. Трактирщик ему, естественно, не наливал, но теперь уже внимательно следил, ожидая, когда тот отведает.

– Если позволите и мне высказаться, – начал вновь пришедший, – я тоже как‑то побывал в одной такой господской семье…

– А какое у вас занятие, позвольте спросить? – перебил его Ковач.

Человечек улыбнулся.

– Я, с вашего позволения… – он слегка покачал головой, – фотограф. Только сразу поясню, что я, собственно говоря, художественной фотографией занимаюсь. Кесеи мое имя. Карой Кесеи.

Дюрица‑часовщик, прикрыв один глаз, произнес:

– Ага!

– Я это не из хвастовства говорю, – продолжал фотограф, – просто по нынешним временам, когда в нашем деле как никогда развелось халтурщиков, это стоит подчеркнуть!

– В общем, фотограф‑мастер,– кивнул книготорговец.

– Фотограф‑художник! – поправил столяр. – Совсем как в моем ремесле. У нас далеко не все равно, как человек работает! Люда копят деньжата, чтобы получить за них что‑нибудь красивое, не просто хорошее, поймите меня правильно, а еще и красивое! Стало быть, далеко не все равно, как мастер работает! Разве я не прав?

– Вы совершенно правы! – ответил Кесеи. – С вашего позволения, хотелось бы только сказать о том, какую радость вы доставите людям, если, помимо всего прочего, сумеете проявить свой личный, что ли, более развитый вкус, вот тут‑то я станет ясно, как много зависит от мастера, в данном случае хотя бы от фотографа‑художника.

Книготорговец отставил свой стакан:

– Вкусы, разумеется, неодинаковы. От себя скажу, что в жизни не было бы ровно никакого смысла, если бы у всех вкусы были одинаковые. Осмелюсь заявить, у меня в этом случае пропала бы всякая охота жить. Представьте, куда ни пойди, везде все одинаковое. Или возьмем книги. Писателю пришлось бы писать об одном и том же, и что стало бы тогда с глубокими мыслями, скрытыми в его душе, если бы они, так сказать, не нашли выхода? Ведь требовалась бы только одинаковость. Боже упаси, чтоб мы хоть я чем‑нибудь стали одинаковы. Пусть всякий любит то, что ему нравится!

Фотограф сделал нетерпеливый жест и, краснея, произнес:

– Вот я и думаю – если мне вообще позяволено что‑либо думать, – я думаю, что у самых возвышенных вкусов есть право определенным образом воздействовать на вкусы более низкие и менее развитые, чтобы те как можно скорее менялись! На это, если можно так выразиться, возвышенные вкусы имеют право!

Дюрица снова прикрыл один глаз и произнес на этот раз чуть потише:

– Ага!

– Вам угодно было что‑то сказать? – спросил фотограф.

Я сказал: ага! – ответил часовщик.

Фотограф покраснел. Все лицо его залилось краской, и он переспросил:

– Вам угодно было на что‑то намекнуть?

– Ни на что! – ответил Дюрица. – Да вы продолжайте, почтенный…

– Не обращайте на него внимания, – посоветовал Ковач. – Он любит дразнить людей…

– Словом, я думаю, что если мы сами уже постигли, то есть обрели более высокое совершенство, то, может быть, наш долг как бы подстегнуть тех, кто отстал, чтоб изменились они во мнении своем и отреклась от своих старых позиций…

– Ага,– в третий раз произнес Дюрица и поднял стакан. – Вот где зарыта собака! – И, сказав это, изрядно отпил из стакана.

– Что зарыто? – переспросил столяр.

– Собака! – повторил Дюрица и продолжал: – Ну и с богом, выпьем, стало быть, за то, чтоб всякому нравилось, что ему нравится!

– И то правда! – подхватил хозяин кабачка.– Не станем никого лишать радостей, хоть ему уродина приглянись, лишь бы на радость!

– Откровенно говоря, сам я того мнения,– заявил книготорговец, – что ежели старшему советнику доставляло радость голым на балконе плясать, то и пусть его пляшет или чем другим занимается, покуда желание есть! И прошу заметить, я говорю теперь без тени иронии, совершенно серьезно. В конце концов, если что и придает нашей жизни смысл, то это уверенность, что мы вправе действовать по собственному усмотрению. А иначе разве достойны мы вообще называться людьми?

– Верно… все верно! – согласился хозяин кабачка.

– Это вы истинную правду сказали, – произнес Ковач. – Такая правда разве что черту не по вкусу!

Фотограф повертел перед собой стакан:

– Ну, конечно… конечно…

– Давайте только вдумаемся! – продолжал Швунг.– Ведь ваш советник, дорогой коллега Бела, то бишь старший советник, который нагишом разгуливал по балкону, потому, наверное, и придумал себе это немыслимое занятие, что мыслил иначе, чем простые люди. Я не собираюсь злословить, но представьте себе, что этому старшему советнику поручили распределять среди жителей страны хлебные карточки. Или еще до войны доверили руководить заготовкой зерна! Так вот, из этого тотчас следует, что даже когда он вечером возвращается домой, то и тогда из головы у него нейдет мысль о том, сколько уродится пшеницы, а сколько ржи, и сколько человек должны получить хлебные карточки, и вообще – что весь ход дел будет зависеть от его нажима, ни больше ни меньше! Что еще может родиться в черепке такого вот типа? А теперь вообразите, выходит он на улицу и видит толпу – мужчин, женщин, детей, влюбленных, стариков и прочее, – и тут в голове у него мелькает: смотри‑ка, ведь и они едят тот хлеб, которым оделяю их я! И он уже видит перед собой не людей, а пайки! И говорит себе: вон идут два пайка, а вот один паек, вот тащится один старый паек, который вскорости, глядишь, уже и не паек, ишь как скверно кашляет, сердешный, и еле‑еле ноги волочит. А при виде детей другая мысль: эти вот как подрастут, большими пайками будут!

Хозяин кабачка рассмеялся:

– А я и не знал, что вы такой юморист, господин Кирай!

– Разумеется, – возразил книготорговец, – я и сам понимаю, что это звучит насмешкой, только на самом‑то деле смеяться тут нечему. Представьте себе, к примеру, офицера в чинах, скажем, генерала из военного министерства, отвечающего, положим, за пополнение войск. Это тоже не такой простак, как прочие! Чем, вы думаете, он занимается, идя по улице? Видя перед собой людей, мужчин…

– Такие по улице не ходят, – заметил столяр, – только на машинах разъезжают! Да и ваш старший советник повсюду на машине разъезжает, так ведь, коллега Бела?

– Так, ваша правда! За ним по утрам всякий раз машина приезжала, потом обедать привозила, а к вечеру обратно домой…

– Ну вот, видите!

– Тогда уж и подавно все так, как я говорю! – возвысил голос книготорговец. – Тогда тем более, такой уже и не слышит, что к нему обращаются, шибко высоко вознесся – ему одни лишь раскрытые рты да протянутые руки видно, уж теперь и подавно эти люди для него только пайки или военнообязанные – как сказал бы тот генерал!

Вы только представьте!.. Выглядывает он из автомобиля, а перед ним человек, совсем без изъянов: не безногий, не безрукий, не одноглазый – все на месте, как положено, да еще дочку с собой взял – прогуляться, например, к мосту Маргит. Если, к примеру, я или мы все, сколько нас тут ни есть, что‑нибудь подобное видим, мы что думаем? Вот, мол, хороший человек или примерный отец семейства – небось не на пьянку собрался и не к любовнице, а жена дома попросила: «Отец, не мог бы ты с ребенком погулять, пока я обед готовлю или прибираюсь?» А то и просто – ребенок давно на свежем воздухе не был! Такая мысль приходит в голову нам, а что думает в этом случае генерал? Он говорит себе: «Ах, чтоб тебя!.. Явно военнообязанный, в плечах косая сажень, а не на фронте; почему такое?!»

Коллега Бела подмигнул столяру:

– Насмешник, а?

– Не так уж это и смешно, коллега Бела, – серьезным тоном возразил Ковач. – Призадумайтесь, и вы поймете, что не так уж это и смешно!

– Итак, – продолжал Кирай, – какой вывод я хочу отсюда сделать? Я хочу сделать вывод, что для больших людей жизнь выглядит совсем иначе, чем для нас! Они совершенно другие! Они тоже знают и чувствуют, что иного поля ягода, нежели прочий люд, потому что они лучше всех прочих…

– А почему это они лучше? – спросил хозяин кабачка. – Такие же люди, как я или вы!

– Ну, если с одной стороны посмотреть, вроде и так, а если с другой – то совсем наоборот! Разве вам приходила мысль – вон, дескать, военнообязанный идет? Вот видите… Ничего подобного вам никогда и в голову не приходило! У вас никогда и в мыслях не было, что для людей, которые попадаются вам на улице, вы начальник, или директор, или, как бы это выразиться, повелитель, что ли, в общем, некто, от кого зависит их жизнь! Вам и в голову не придет, что вы можете быть лучше прочих. Так или нет? А у этих наоборот, хотят они того или нет, в голове всегда сидит мысль, что они по сравнению с остальными людьми совсем‑совсем другие. Вот и получается, что в большинстве случаев они ведут себя иначе, чем прочие…

– Все истинно так, как вы сказали, господин Кирай! – согласился, потягиваясь и распрямляя спину, столяр. – Взять хотя бы такой случай. Принес я как‑то заказанную работу в один господский дом. Потом нас пригласили остаться на полдник. У них там столько всего наготовлено – больше некуда… Сижу я на кухне, кухарка подносы ставит, потом принимается хлеб резать. Я тут ей и говорю: «Что это вы делаете?» А она в ответ: «Как это что делаю?» – «Да для кого же, спрашиваю, вы такими ломтиками нарезаете?» Потому как резала она так тонко, что, ей‑ей, каждый кусок не толще папиросной бумаги. Истинно так, верьте слову! Сквозь них хоть на свет смотри, а уж дышать и вовсе не смей – со стола сдуешь. И какой, стало быть, в этом смысл? Один форс и только, как уже заметил господин Кирай…

Фотограф отставил стакан подальше и, покашляв, проговорил:

– Впрочем, дорогой господин Ковач, это, наверное, можно объяснить и тем, что у таких вот высокопоставленных господ питание хорошее, и хлеб им не так уж и нужен. Обычно ведь много хлеба едят в тех семьях, где ничего более сытного нет…

– Я в тот раз тоже о чем‑то таком подумал, но все‑таки это странно, правда ведь? Не толще папиросной бумаги…

– Так или иначе, – заговорил книготорговец, – суть одна: они во всем хотят вести себя иначе, чем остальные люди! Взять, к примеру, такое дело, когда муж и жена обращаются друг к другу на «вы». Послушать со стороны, так они вроде и незнакомы, вроде и не привязаны друг к другу на всю жизнь. Да это бы бог с ними, их забота! Интересно только, как всем этим господам, что распределяют карточки, генералам и прочим, от кого зависит судьба простого человека, по ночам спится?

– Спокойно спится! – изрек Дюрица, часовщик. – Еще как спокойно!

– А вот мне, господин Дюрица, как‑то трудно в это поверить!

Ковач почесал затылок:

– То‑то и оно!.. Ежели вдуматься, то и впрямь с трудом верится, чтобы так уж им спокойно спалось; неужели может спокойно спать, к примеру, какой‑нибудь начальник из министерства?! Или, положим, прокурор, или судья, достигший высокого положения! Или, представьте

себе, король! Военачальник или другой какой высокопоставленный господин?

Дюрица сонными глазами посмотрел на фотографа:

– А вы где потеряли ногу?

– Оставьте, господин Дюрица!.. – с неодобрением вступился было книготорговец.

– Как это оставьте? Успокойтесь, если бы он рассудок потерял, я бы ни о чем не стал его спрашивать. Вас ведь я ни о чем не спрашивал? Так что случилось с вашей ногой, сударь?

Фотограф покраснел и отодвинулся к самой спинке стула:

– Но позвольте, ведь я не один такой, к сожалению… К сожалению, не один я!

– Оторвало миной?

– Если угодно! Все как надо: излучина Дона и прочее!

– Ну, вот видите! – вновь заговорил книготорговец. – А вы говорите, что премьер‑министр или военачальник могут спокойно спать! Сами‑то вы могли бы спокойно почивать, спокойно жить на свете или, к примеру, спать с женщиной, если бы именно вы послали этого человека на фронт с таким напутствием: «Тебя призывает долг, ступай!»

Коллега Бела кивнул:

– Что правда, то правда… Никто еще не видел на фронте министра или премьера! А кто видел одноногого премьер‑министра?

– Такого тоже не бывает, – ответил Ковач. – Потому что если бы таким господам тоже приходилось в окопах сидеть, войн вообще не стало бы, уж будьте покойны! Это так же верно, как то, что я сижу на этом стуле…

– А я утверждаю, – Швунг многозначительно поднял вверх палец, – что лучше всего быть простыми людьми вроде нас! Как бы там ни было, а нам не из‑за кого испытывать угрызения совести. С чего бы? А возьмите директора банка или завода или землевладельца? Каково им? Вроде и порядок полный, и есть все, что только душе угодно: отличный дом, вилла или дача на Балатоне и в Бёржени или Матре, куча прислуги – лакеев, кухарок, горничных, автомобили, шоферы и все такое…

– И никаких забот, черт возьми! – подытожил трактирщик.

– Тогда они уж небось и не умирают? – зевнул Дюрица.

– Когда тогда?

– Когда у них столько всего?

– А знаете, на кого вы похожи, господин Дюрица? обратился к часовщику книготорговец. – На попугая из бакалейной лавки, от него тоже только и слышишь: «К вашим услугам, к вашим услугам!»

– И это очень правильно, – ответствовал Дюрица – Умница попугай, умнее многих книготорговцев в Европе. В Эйропе, хотел я сказать!

Кирай вскинул голову:

– Чем я вам опять не потрафил?

– Разве и вам что‑нибудь сказал?

– Вы думаете, я не расслышал этой вашей Эйропы? Учтите, так говорят весьма образованные люди, я от них и слышал. От таких культурных людей, каких нам, наверное, и видеть не приходилось. И если на их вкус Эйропа – хорошо, то и для вас сойдет!

– Вот и прекрасно! Отныне и по телефону не забывайте говорить хэлло или алё, раз уж вы эйропейский коммерсант.

Дюрица повеселел от собственных слов и с довольным видом посмотрел книготорговцу в глаза.

– Спокойствие, господин Кирай! – вмешался хозяин кабачка, кладя руку на плечо Швунга. – Вы ведь знаете, он без ехидства минуты прожить не может. Ему больно видеть, что нам друг с другом хорошо, что мы мирно беседуем … Поэтому сохраняйте спокойствие!

– Вот увидите, в один прекрасный день явится за ним сатана! – произнес Швунг и отвернулся к остальным. – Итак, вы считаете, что люди этой породы, которых я уже перечислил, могут спать спокойно? Извините! Тогда откуда у них несметные богатства, комфорт и все прочее? Откуда, позвольте вас спросить! А оттуда, простите, что другим нечем хоть как‑нибудь брюхо набить…

– Не забудьте про грудинку в портфеле! – напомнил часовщик.

– Верно! А как быть тому, у кого в портфеле нет грудинки? – возразил книготорговец.

– И вообще,– вмешался Ковач,– часто ли она бывает?

Торговец одобрительно кивнул и, раздавив в пепельнице сигарету, продолжал:

– Вот об этом и речь! Оттого они и богаты, что у остальных забот полон рот! Вы думаете, они про это не знают? Я читал у одного писателя, по имени Золя, в его книгах про нищету все сказано. Так вот, я этих книг уже не в одно правление продал! И представьте, многие говорили, что очень любят этого писателя! Стало быть, они наверняка знают, что в этих книгах написано и откуда берется их богатство. К тому же они ведь не глупые люди. Одним словом, я люблю ясность! Каждому из них про себя доподлинно известно, что он подлец…

– Ну… это бы еще ничего, – сказал трактирщик. – А в самом деле, как насчет министров, военачальников и прочих, которые утверждают, что управляют людьми? Вот, к примеру, у одного из моих посетителей нет ноги… Как это военачальник или кто другой, поставивший свою подпись, мог взять на себя ответственность послать его на войну, решился принять на душу чужое несчастье? Вы уж простите, сударь, за откровенность, во ведь это так! Вам уже никогда не стать снова тем человеком, каким вы были прежде!

Ковач, прищурившись и глядя прямо перед собой, заметил:

– Так‑то оно так… Но все‑таки, коллега Бела, тут могут быть разные трудности. Если посмотреть на дело с такой стороны, правы будете вы, но, с другой стороны, должен ведь кто‑то решать, кому и когда на войну идти; я, собственно, что хочу сказать – нельзя обойтись без начальства, которое бы управляло государством, без правительства, премьера или государя, наконец… А раз так, то может наступить время, когда государство потребуется и защищать. Как ни крути, а это тоже правда! Ведь так?

Коллега Бела подался вперед:

– Вы кто по профессии, господин Ковач?

– Как это – кто?..

– Я просто так спросил.

– Да? Ну столяр…

– Вы хорошо знаете свое ремесло?

– Разумеется!

– И людям всегда будут нужны стулья, кровати, столы и прочая мебель, которую вы делаете?

– Ну, если на то пошло, конечно…

– А вас могут лишить права заниматься вашим ремеслом?

– Ну, это вряд ли… То есть надо бы так сказать: ежели работать честно, без обмана – никто не лишит!

– Вот видите!.. Тогда какой вам интерес знать, кто ваш заказчик? Кто с кем хочет воевать? Каким бы ни был окружающий мир, вы так или иначе останетесь столяром, в вас и в вашем ремесле всегда будет нужда. Верно я говорю, господин Кирай?

– На это совсем не так просто ответить, – поглаживая затылок, ответил книготорговец. – Совсем не просто, потому что человек все‑таки любит родину, а легко может случиться, что ее интересы окажутся важнее…

– Не шутите, господин Кирай! Разве могут быть такие интересы, которые оправдывали бы войну? Ладно, я человек необразованный, и этого никогда не скрывал, но уж настолько‑то разбираюсь и готов перед кем угодно заявить: не бывает интересов, чтобы из‑за них войну начинать, чьи бы они ни были!

Фотограф, прокашлявшись, сказал:

– Позвольте мне вставить словечко, я вашим терпением не злоупотреблю: предположим, к примеру, кто‑нибудь стал бы утверждать – заметьте, не я сам, это только предположение,– так вот, если бы кто‑то высказал утверждение, что вы не правы, что бы вы в таком случае сделали?

Хозяин кабачка пожал плечами:

– Пусть себе высказывает! На здоровье!

Кирай хотел было уже что‑то сказать, но фотограф сделал ему знак помолчать и продолжил:

– А если, предположим, он сказал бы не только это, а стал бы утверждать, что всякий рассуждающий в таком роде глупец?

Коллега Бела, часто моргая, уставился на фотографа.

– Только прошу вас, – добавил тот, – я не хотел бы, чтобы меня неправильно поняли; это говорю не я, но кто‑то мог бы так сказать! Предположим! Что бы вы тогда сделали?

Хозяин кабачка, подобно всем сильным, порядочным, но обычно не слишком сообразительным людям, попытался сперва уразуметь вопрос, чтобы ответить как можно точнее. Он наморщил лоб, сложил на столе руки и уперся в них подбородком. Потом неуверенно оглянулся;

– А хрен его знает, что бы я сделал… Извините за выражение… – спохватился он, оправдываясь.

– А все‑таки?..

– Но ведь это, наверно, зависит от того, что за человек со мной говорит!

– И все же?..

– Тогда… тогда бы я ответил ему, что он не прав, потому как глупостей я не говорил…

Дюрица рассмеялся. Рассмеялся впервые с тех пор, как все общество уселось вокруг стола. И если читатель в состоянии представить себе одно из тех неприятных лиц, на котором при улыбке отражается почти ребяческая невинность, значит, он видит перед собой нашего часовщика.

Рассмеявшись, Дюрица сказал:

Вы честный малый, но глупец, коллега Бела!

– Теперь это не интересно, – с живостью отозвался книготорговец. – Но скажите, коллега Бела, что бы вы сделали, если бы этот некто, этот пижон, все равно стал бы утверждать, что вы сказали глупость?

– …И что бы вы ему ни говорили, настаивал бы на том, что вы дурак! – добавил фотограф.

Коллега Бела потер подбородок, растерянно посмотрел на столяра. Потом, уставившись на свою ладонь, широко растопырил пальцы.

– Такого не бывает, чтоб кто‑то безо всякой причины обзывал человека дураком!

Книготорговец хлопнул ладонью по столу.

– Благослови вас бог, но ведь причина просто в том, что этот кто‑то думает иначе, чем вы!

– Или же он убежден, что вы дурак… И будет на улице и повсюду кричать вам вслед, что вы дурак!

– Если так… – заговорил коллега Бела, и кадык его угрожающе задвигался, – если так, то я, наверное, был бы вынужден побить названного человека, раз он без причины оскорбляет меня!

Кирай и фотограф переглянулись.

– Вот видите! – сказал книготорговец. – Вот так и начинаются войны! Ведь и вы из‑за такой вот мелочи лезете в драку, да, не дай бог, еще и погибнете в ней или сами кого убьете…

Фотограф поднял указательный палец:

– Вот‑вот… Это значит, что пустяк вовсе не пустяк.

Как видите, тут есть одно обстоятельство, на которое вы не обратили должного внимания…

Книготорговец с некоторой досадой, но уважительно взглянул на фотографа:

– Пожалуйста, продолжайте…

– Речь идет о том, – продолжал фотограф, – что у этого человека тоже было определенное представление касательно затронутого вопроса. Причем он думал, что его представление или его мнение более правильно, чем ваше! И что же он сделал? Он не стал мириться с тем, что вы стоите на ошибочной точке зрения, а попытался убедить вас, что вы неправы…

– И обозвал меня дураком? – спросил коллега Бела.

– Видите ли, он ведь поступил так лишь в последний момент, в сильном раздражении, вызванном убежденностью в своей правоте, окончательно выйдя из себя. Согласитесь, какой ему интерес затевать весь этот спор, если бы он не верил в собственную правоту? Но пойдем дальше: если он считал, что его мнение правильно, то разве не уважительно его стремление наставить и вас на истинный путь?

Хозяин кабачка покачал головой:

– Ну уж извините! Я не очень вас понял, но твердо знаю одно: если для защиты своего мнения человек способен наговорить другому грубостей, то это не честный и, уж конечно, не порядочный человек! По‑моему, к этому делу только так и Можно относиться, как я сейчас сказал.

Он обвел глазами сидящих за столом, словно хотел обратиться к кому‑то с вопросом, и его взгляд остановился на Дюрице. Часовщик тотчас открестился:

– Обратитесь, сударь, к кому‑нибудь другому!

Коллега Бела махнул рукой и повернулся к столяру:

– Я спрашиваю у вас, господин Ковач, приходило ли вам когда‑нибудь на ум во что бы то ни стало навязать кому‑то собственное мнение?

– Как вы сказали? – переспросил Ковач, подавшись всем телом вперед.

– Только учтите, милостивый государь! – не удержался книготорговец. – Тут речь не о пустяках, а о вещах серьезных! То бишь не о том, стоит ли приправлять сыр паприкой, и не о том, как едят фасолевый суп – с луком или без лука.

– Именно, именно! – закивал головой фотограф.

– А речь о том, – продолжал книготорговец, – что некто имеет мнение по вопросу, интересующему, скажем, все человечество! Конечно, тем самым подразумевается, что это мнение человечеству на пользу, и я привожу такой – как бы это выразиться? – великий пример, чтобы нам проще было понимать друг друга! Так вот, этот человек считает, что лишь его мнение правильно, он не желает держать его про себя и хотел бы сделать достоянием всех, потому что убежден, что оно всем на пользу. Другими словами: он хочет людям добра! Вы меня понимаете?

Коллега Бела повернулся к столяру и, склонив голову набок, спросил:

– Скажите, господин Ковач! У вас было когда‑нибудь желание вмешаться в чужое рассуждение?

Ковач, положа руку на сердце, воскликнул:

– Боже упаси! Я, с вашего позволения, – присутствующие могут это подтвердить – живу здесь с самого рождения, и все знают меня как человека работящего, честного и надежного. Так или не так, господин Дюрица?

– Разумеется! – ответил часовщик, продолжая следить за мухой, ползавшей по потолку.

– Я всегда и со всеми ладил! Откуда мне было набраться духу, чтоб… я даже не знаю, как и сказать… чтоб вмешиваться в чужие дела?!

Книготорговец положил руки перед собой на стол и напористо заговорил:

– Ну вот, сами видите! Не сердитесь на меня,– он повернулся к фотографу, – я знал, что мы к этому придем, для того только и помогал вам, чтоб остальные тоже поняли, о чем речь! Одним словом, так оно и должно быть, дорогой господин Ковач! Иначе и не может быть, дорогой коллега Бела! Потому что такое приходит в голову одним министрам, королям, военачальникам и им подобным! На то они и министры! Вы только подумайте, не в том ли дело, что эти люди, в своем высокомерии и зазнайстве потерявшие всякий стыд – стало быть, люди заведомо непорядочные, – настолько поглощены сами собой, что возомнили, будто одни знают истину, в то время как остальные вроде ничего не понимают, хотя среди остальных есть и много старых, опытных или просто знающих, ученых людей! Так вот, замыслят они там что‑нибудь этакое и тотчас заявляют, что так оно и правильно, ну а кому не нравится, с тем мол, они разберутся. А потом, раз уж замыслили, забирают людей в солдаты, умирать за то, что эти типы считают правильным! И тут уж им и в голову не придет спросить у единственно сведущих людей – ваших матерей, – а можно ли уводить их сыновей в солдаты?

– Еще бы… – вставил слово коллега Бела, – так они сами и отдали своих сыновей на фронт! Так я и поверил!..

– Значит, – продолжал Кирай, – оттого и происходит все зло, что существуют абсолютно ненормальные типы, утверждающие, будто все должны верить их домыслам. Иначе – крышка! Несогласному тотчас свернут шею! Достаточно таких вот двоих‑троих полоумных на весь мир, и пошло! В самом деле, который из этих двоих станет верить другому, что прав не он, а этот другой, ведь каждый сам додумался до собственной химеры. Только им не мешало бы и слегка призадуматься. Посудите сами: если второй станет утверждать, что правда на его стороне, я заявлю, что прав я, а третий – что он,– то все насмарку, ибо столько правд не бывает, а если и оказалось столько разных, то, значит, ни одна из них не настоящая. Вам ясно, коллега Бела?

– Да уж яснее ясного!

– А вы чего хохочете? – повернулся книготорговец к Дюрице. – Если вам на серьезные вопросы наплевать, то дайте хоть другим поговорить спокойно!

Хозяин кабачка махнул рукой:

– Оставьте его, пусть себе хохочет! Небось ангел привиделся… А я вот что скажу: самое лучшее, когда человек живет так, как мы с вами: делаем свое дело, никого не обманываем и уважаем друг друга.

Ковач, столяр, потирая лоб, заговорил:

– Прошу прощения… я бы тоже хотел кое‑что сказать. Нужно ведь и о том подумать, что если бы, например, господь наш Христос не уверовал так сильно в то, во что он уверовал, и если бы он не захотел любой ценой поведать людям о своем учении и даже приобщить к нему все человечество, то как бы мы смогли стать христианами и сдавить господа? Ведь это лишь потому и произошло, что он глубоко верил в свое учение и был убежден, что нашел истину. Разве не так?

– Вот так штука! – воскликнул книготорговец. – А что вышло из того, что он открыл истину и поведал ее людям? И этой истине обучили полсвета? Может быть, после этого в мире что‑нибудь изменилось?

– Да как вы можете такое говорить, будто не изменилось?

– Ну, а что же мне говорить, мил человек?

Ковач покачал головой и обвел собравшихся умоляющим взглядом, словно ища поддержки. Фотограф, все такой же пунцовый, барабанил по столу пальцами, Дюрица сонными глазами смотрел в свой стакан, коллега Бела потягивался.

Кирай, оглядев компанию, прервал молчание:

– Я не хочу хвастать, но уже по роду своих занятий мне пришлось прочесть очень много книг. Разумеется, я не утверждаю, что прочел все книги, которые написаны, но во многие заглядывал, среди прочих и в такие, где речь идет об истории. С полным правом могу заявить, что со времен Христа положение нисколько не изменилось! Надеюсь, мои слова не вызовут у вас сомнений… Так вот, дорогой господин Ковач, при всем уважении к вашему мнению я хотел бы задать вам вопрос: если даже заповеди Христа не повлияли на людей так сильно, как мы могли бы ожидать, то станете ли вы после этого с такой же уверенностью убеждать меня, что найдется муж еще более достойный, чем Христос, чтоб человечество последовало его учению? Ведь до лучшего и, если можно так выразиться, неопровержимого учения или более основательных заповедей никто не смог бы додуматься! А что толку? Может, стало быть, появиться человек, способный сказать нечто более разумное? Ведь что получается? Этот Христос, которого я тоже по‑своему уважаю, явился, преисполненный своих истин, и объявил, что он царь над всем миром, а потому все должны его слушаться! И стало быть, кто бы теперь ни пришел и ни объявил себя владыкой мира лишь потому, что сам он в этом убежден, он тоже будет прав? Несмотря на то, что у его предшественника так ничего и не вышло?

Он бросил взгляд на дверь и понизил голос:

– Скажите откровенно, господин Ковач! Вы слышали, чтоб когда‑нибудь варили мыло из человечьего мяса, костей и жира? А ведь сегодня уже и впрямь всякий знаком с учением Христа! Отвечайте начистоту! Об этом, правда, не полагается говорить, но мы‑то все знаем, что творится вокруг. Надеюсь, – он посмотрел на фотографа, – и ваша милость не поймет нас превратно, ведь мы лишь называем факты, только и всего! Разве свет видел что‑нибудь подобное? Никогда, уверяю вас! А все почему? Потому что явился один высокомерный, самонадеянный тип который осмелился заявить, будто он один умнее всех, он один может объяснить всему человечеству, всей Эйропе, как отныне следует жить!

– Хэлло,– произнес Дюрица и прищелкнул языком.

– Что вы сказали? – спросил коллега Бела.

– Не обращайте на него внимания, – отмахнулся книготорговец, – господин мастер изволит острить…

Он вынул мундштук, вставил в него сигарету. Потом таким же приглушенным голосом продолжал:

– А теперь представьте себе, как такой одержимый спит по ночам! Может ли он спать спокойно, когда каждый день тысячи и тысячи людей гибнут по его вине?

– Может! – отозвался Дюрица. – Спит и в ус не дует!

– Если вы о себе, то охотно верю: вы могли бы. Но представьте себе того человека! Каждый день умирают люди, потому что он забрал себе нечто в голову и стоит на своем! Заявляя при этом: или мир будет жить так, как я задумал, или после меня хоть потоп, и никто уже никак жить не сможет!..

– Святая правда,– заметил Ковач, – эти короли и им подобные, все эти большие господа, не могут спать спокойно! Видели в прошло