Journal 2:167

Само непредсказуемое Провидение заставило Джона Уэсли про­поведовать на открытых местах. «Полевая проповедь» не была для него органичной. Да, некоторым легко проповедовать, некото­рым — но не Уэсли. Такой род проповеди казался ему странным, и вряд ли он выбрал бы его в других обстоятельствах. Уэсли терпел полевую проповедь только потому, что Бог призвал его именно та­ким образом обращаться к людям.

Есть ирония в том, что человек, подобный Уэсли, подставил се­бя всем ветрам. Он вышел к неотесанной толпе, грубой, глумливой, грязной, а то и вонючей, хотя сам чрезвычайно заботился о своем внешнем виде. Одевался он безукоризненно, словно манекен в ви­трине портного, и не терпел даже соринки на своем церковном об­лачении. Он не выносил шума и суеты, привыкнув к академиче­ской тиши Оксфорда и деревенского прихода. Теперь же он появ­лялся на городских и проселочных дорогах в окружении черни; что это, как не чудо? Только по благодати Джон Уэсли мог проповедо­вать простым людям.

Мало того, в нем не было ничего показного, в этом он отличался от Уайтфилда, который в юности мечтал стать актером. Не был Уэсли и экстравертом; ему стоило очень больших усилий пойти на немалый риск — ведь его могли счесть шарлатаном. Весь масштаб его обращения мы оценим лишь тогда, когда сравним прежнего ри­гориста с человеком, который отверг любые нормы и приличия, чтобы донести весть о спасении тем, кто нуждался в ней больше все­го. Уэсли, которого мы знаем до 24 мая 1738 г., не был на это спосо­бен. В Джорджии, с индейцами, это еще могло бы случиться — но не в Британии.

В «Дневнике» он много рассказывает о своих впечатлениях. Вот запись от 26 июня 1759 г., когда он проповедовал у Шкиперской больницы в Ньюкастл-апон-Тайн; «Какое счастье, что дьявол не терпит полевой проповеди! Я тоже ее не терплю; мне милее про­сторный зал, мягкая мебель, красивая кафедра. Но в чем же мое рвение, если я не откажусь от всего этого ради одной-единственной души?» Можно понять, что он имел в виду, когда говорил, что «еще больше уничижился», впервые проповедуя в Кингсвуде. Фраза эта, конечно, восходит к Библии: жена Давида, Мелхола, упрекнула его за то, что он «плясал перед Господом», когда ковчег Завета несли в Иерусалим; Давид ей ответил: «И я еще больше уничижусь, и сде­лаюсь ещё ничтожнее в глазах моих» (2 Цар. 6:22). Павел называет апостолов «сор для мира» и «прах, всеми попираемый» (1 Кор. 4:13). Так и Уэсли: оставив церкви ради открытых мест, он присо­единился к воинству презираемых.

В письме к своему другу Джеймсу Харви (некогда члену «клуба святых», а позже — евангелическому викарию Уэстон-Фэйвел в Нортгемптоншире) от 20 марта 1739 г., как раз перед отправлением в Бристоль, Уэсли цитирует 1 Кор. 4:13, замечая, что это верно, но те­перь он еще этому и радуется: «Слава Богу, я рад принять уничиже­ния Христовы! Уничижись и ты, уничижись как только можешь, во имя Его! Бог простит, если ты не испытаешь ничего кроме поноше­ний; я говорил это почти повсюду. Если кто-то скажет тебе, что те­перь есть какой-то другой путь следования Христу, ‘тот лжец, и нет в нем истины’». Эта библейская фраза крепко засела в его сознании: 2 апреля он записал ее в «Дневник», рассказывая о событиях дня.

Той же фразой воспользовался и Уайтфилд. Он представлял се­бе, как презирают самодовольные ханжи священнослужителя, ко­торый «со страстью их призывает, стоя в своей сутане перед про­стым людом». «Но если это уничижение, — продолжает он, — то Господь дает мне уничижиться еще больше»⁵. Приняв на себя еван­гельское уничижение, Уэсли и Уайтфилд стали братьями.

Очень скоро Уэсли ощутил (если не предчувствовал заранее), как резко осудят новое служение даже самые близкие люди. Его старший брат Сэмюэль с глубокой озабоченностью писал Сьюзен, что предпочитал бы увидеть, как Джон и Чарльз «дремлют на цер­ковной кафедре, чем проповедуют в Мурфилдс». Последнее пись­мо, написанное Джоном Сэмюэлю перед тем, как тот внезапно умер (6 ноября 1739 г.), сохранилось в библиотеке Ламбетского дворца среди бумаг архиепископа Секера и не включено в стан­дартное издание писем Уэсли. Джон умолял брата признать, что не­обычную проповедь можно оценить по плодам: «О брат мой, кто околдовал тебя, если из-за страха перед не знаю уж какими отда­ленными последствиями ты не способен возрадоваться и отдать должное силе Божьей? Ты не можешь возблагодарить Бога за спа­сение стольких душ от смерти и ограждение от великого множества грехов только лишь потому, что Он не начал Свой труд в священ­ных стенах? Я презираю их не больше, чем ты, но с радостью вижу, что Бог — везде, Он наполняет небо и землю. Я люблю церковные обряды, но вижу и очень тем доволен, что наш великий Господь может обойтись и без них. Как бы, где бы, кем бы не был отвращен грешник от греха, я радуюсь и буду радоваться!»

Еще один пример того, как полевую проповедь воспринимали ее недруги - обличения ученейшего д-ра Джозефа Траппа, викария Крайст-Чёрч на Нью-Гейт-стрит в Лондоне. Захария Пирс, епи­скоп Рочестерский, считал его самым дотошным из английских ученых того времени; лорд Болингброк покровительствовал ему, способствуя его церковной карьере. Трапп очень любил спорить, и методисты представляли ему готовый объект для критики. Идеи новейшего евангелизма приводили его в ужас: «Священнослужите­ли Англиканской церкви молятся и проповедуют в полях, в дерев­нях, на улицах! Это нечто новое. Вот уж поистине свежая дань вре­менам, в которые нам выпало жить! Мне стыдно говорить о делах, которые позорят не только нашу церковь и страну, но и саму чело­веческую природу. Не внесут ли они в христианство смятение, мя­теж и соблазн? Не выставят ли его на потеху и глумление неверных? К торжеству безнравственности, нечестия, атеизма теперь добави­лась чума энтузиазма. Наши перспективы весьма печальны. Не хо­дите за этими мытарями и грешниками, но бегите от них как от чу­мы»⁹. И все это прозвучало в проповеди — одной из четырех пропо­ведей, которые Трапп прочитал в Крайст-Чёрч, Сент-Лоуренс-Джури и Сент-Мартин-он-зе-Филдс. Неудивительно, что лондон­ские кафедры закрылись перед Уайтфилдом и братьями Уэсли!

В свете этих фактов мы лучше поймем, что имел в виду Уэсли, говоря, что он «еще больше уничижился». «В этих словах ощуща­ется какое-то страдание, — объясняет Даути, — словно он смирился с той частью своей натуры, которой стыдился. Оксфордский уче­ный, унаследовавший аристократические манеры и уважение к принятым нормам, он стал ‘полевым проповедником’, оказался вне пределов установленного священнослужения, зная, что реак­ция властей будет все более суровой, а многие люди его круга отка­жут ему в уважении и дружбе — ведь он заставил себя стать ‘юроди­вым Христа ради’»".

Это — лишь одна сторона медали. Такую цену пришлось упла­тить; но Уэсли считал ее приемлемой. Что презирают люди, то при­знает Бог. Для Уэсли это было единственно значимым. Говоря сло­вами гимна, написанного его братом, ему пришлось научиться

Позор гонений почитать,