Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Хранитель
09-03-2008 16:14 — Как не стыдно… Молодая баба ведь ещё. А такая свинья уже. Голос раздался внезапно, и я вздрогнула. И обернулась. Никого нет. Оно и понятно: я ж одна сижу. Тогда откуда голос? — Что, услышала что ли? Ну пиздец. Снова обернулась. Никого. Разозлилась. — Ты кто такой? — Дед Пихто. Допилась до глюков. Одно слово — свинья ты, а не баба. Склонив набок голову, смотрю на почти пустую бутылку водки. Свинья? Ну отчего же? У всех бывает, в конце концов. Все пьют. А если б не пили — зачем тогда водку придумали? — Пить будешь? — Спрашиваю куда-то в сторону, не оборачиваясь. — Не буду. — Ну и иди нахуй тогда. Выжимаю бутылку в стакан, и ставлю пустую тару под стол. Толкнула её ногой. Зазвенело. Прислушалась. — Самой-то не противно? — Нет. — И зря. Голос доносился откуда-то из-за правого плеча. Повернула голову вправо, и спросила: — Ты зачем пришёл? Пить ты не хочешь, уходить не хочешь… Давай я в тебя плюну? — А смысл? — Вдруг обидишься — и уйдёшь? — Куда уж больше-то? Зажимаю двумя пальцами нос, зажмуриваюсь, и пью. — Хорошо пошла? Интересуется, зараза. — Нормально пошла. — Ну, значит, нормально и выйдет. Прижимаю пальцы к глазам, надавливаю несильно, и тру-тру… Пальцы уже чёрные от туши. — А у меня сегодня день рождения… Просто так сказала. Не ему даже. А просто так. — Знаю. — Тогда поздравляй меня, раз припёрся. — Перебьёшся. Тебя не поздравлять, тебя драть надо. Ремнём солдатским, с пряжкой. Чтобы жопа две недели красная была. Расплываюсь в улыбке: — Дедушка, это ты? За плечом фыркнули: — Вот ещё. Дедушка твой на тебя даже смотреть не может. Растили тебя, растили, сколько вложили в тебя, дуру. И всё по пизде пошло, Господи прости. — Не поминай Бога всуе, привидение. Где мой дедушка? — А я откуда знаю? Наверное, с бабушкой. — Ты их видел? Молчание. — Ты ушёл уже что ли? Шорох за плечом: — Куда ж я уйду от тебя… Тут я. Отламываю твёрдую корочку от засохшего куска Бородинского, и сую в рот: — Эх, жизнь — говно… Тебе не понять, ты привидение. У тебя нет дней рождения. И нет друзей, которые о нём забывают… У меня красивое платье, скажи? — Красивое. — А… Значит, у тебя глаза есть. А туфли мои видишь? — Это тапочки. Золушка, блин. Хохочу: — Проверка связи! А что ты ещё видишь? — Тебя вижу. Пьяную. Страшную. Омерзительную. Глаза б мои на тебя не смотрели. Сморкаюсь в кухонное полотенце: — Нет, ты не дедушка. Дедушка меня любил. Дедушка называл меня Принцессой. Знаешь, когда-то давным-давно у меня в ванной… Вернее, тогда ещё у дедушки в ванной, крючочек на стене висел. Низко так… И рядом пластырь наклеен был, сверху. И ручкой на нём написано: «Лидушкино». Там моё полотенце висело, когда я маленькая была… Ты видел крючок? — Видел. Он и щас есть, дура. — А, точно. Он и щас есть… О чём я, кстати? Так вот: ты точно не дедушка. — Само собой. Я б удавился с такой внучкой. Бросаю полотенце на пол: — А что ты всё время мне грубишь, привидение? Я тебя звала разве? Приглашала? — Ты ревела. — Ревела. И что дальше? Вздох протяжный: — И ничего. Нельзя реветь в свой день рождения, нельзя. — А если хочется? — Потом пореви. — А если… — Что ты торгуешься, а? Сказал же: не реви. Не реви в день рождения. Наклоняюсь, поднимаю с пола полотенце, и смотрю за своё правое плечо: — А руки у тебя есть? Машинку стиральную открыть сможешь? — Ну ты обнаглела, девка. Сама открывай. Нашла себе мальчика на побегушках. — Да и чёрт с тобой, привидение. Бросаю полотенце обратно на пол. — Чёрт всегда со мной. С тобой, кстати, тоже. Смеюсь: — Да со мной рядом вечно черти какие-то. Постоянно. Их только зовут почему-то по-разному: Миша, Петя, Коля, вот, ещё. — Особенно, Коля, да. — Он меня бросил, привидение… — Говорю вдруг, и соплю носом втягиваю протяжно. — Горе какое. Я тебе с самого начала говорил: шли ты его нахуй, ничего путного не будет… Разве ж ты послушалась? — Не говорил ты мне ничего! — Говорил. Другое дело, что ты слышать не хотела. — А почему сейчас слышу? Потому что водка палёная? — Потому что день рождения. Ты меня утомила уже своими вопросами. Потому что день рождения у тебя. А ты ревёшь. — Ага… То есть, если я реву в день рождения — я сразу тебя слышу? — Понятия не имею, если честно. Сам пересрал, когда ты вдруг ответила. Провожу ладонью по столешнице. В руку попались скомканная салфетка, и чек из продуктового магазина. Ладонь почему-то мокрая — бумажки прилипли сразу. Держу ладонь вертикально — они не падают. — Смотри: фокус-покус. Я умею притягивать бумажки. — Молодец. Дедушка будет рад твоему таланту. Ты только развивай его. Сжала бумажки в кулаке, и плюнула за правое плечо: — Тьфу на тебя, нечистый. Отстань от моего дедушки. И прекрати о нём все время говорить. — А о чём с тобой ещё разговаривать? Ты же овощ. — А ты привидение. — Кто сказал? — Я. — Как всегда, мимо тазика. — А почему я тебя тогда не вижу? — Суслика видишь? Вот и я не вижу. А он есть. — Хитрый ты. — А ты дура. — И овощ? — Пожалуй, с овощем я перегнул палку. Нет, ты просто дура. — Поэтому меня никто не поздравил сегодня, да? Снова протяжно втянула соплю носом. — А для тебя это так важно? — Очень. Мне ж не нужно ничего, привидение… — Не называй меня так. — А ты не перебивай. Пришёл — значит, сиди и слушай. У тебя жопа-то хоть есть? Ну, на чём ты сидишь? — Господи, святый боже… За что ж ты мне досталась-то? — У дедушки моего спроси. Так вот: мне ж не нужно ничего, правда. Подарков не надо, цветов тоже… Они забыли просто, привидение. Забыли. Все забыли… — Ну, что-то ты загнула, подруга. А папа? А сын твой? А сестра троюродная? — Это не то… Друзья забыли… А Коля-сука… Зарыдала. — Из-за него ревёшь, что ли? Нашла повод. И никто тебя не забывал. — А Юлька? — Ты давно ей звонила? В больнице она сейчас. Дочка у неё болеет сильно. Кстати, Юлька тебе эсэмэску написала, только ты телефон на зарядку забыла поставить — вот и не дошло. — А Ирка? — Ирка в роддоме сейчас лежит. Рожает, между прочим. Через три часа мальчика родит. Сама понимаешь, ей не до поздравлений. — Хорошо. А с Женькой что? — В армии он, забыла что ли? Хабаровск. Китайская граница. И телефона у него там нет. Вопросы кончились. Водка кончилась ещё раньше. Пошарила ногой под столом. Зазвенело. — Слушай, привидение… А можно мне Ирке позвонить? — У неё телефон выключен. Ты ей лучше сообщение напиши. Мол, поздравляю с рождением сына. Вот она удивиться-то! — Думаешь? — А ты б не удивилась? — Ещё как. Да, я ей напишу. Слушай, привидение… — Да что ж ты будешь делать-то? Раздражает уже просто! — Это тактика такая военная. Психическая атака называется. Говори уже: ты кто? — Я тебе сразу сказал: дед Пихто. — Дедушка! — Бабушка, бля! Какой я тебе дедушка?! Пожимаю плечами: — Знаешь, я вначале думала, что ты — мой типа ангел-хранитель. А теперь понимаю: нифига ты не ангел. Ангелы матом не ругаются. — Ещё как ругаются. Особенно, когда у них такие подопечные как ты. — Значит, всё-таки, ангел? — Чести тебе много — ангелов ещё дарить. Бог не фраер — он тебя насквозь видит. Обойдёшься просто хранителем. — Хранитель… Смотрю, дохуя ты мне чего сохранил! До тридцати лет дожила — ничего хорошего не видела! — Ну ты и скотина, дорогая моя… Помнишь, как ты в десять лет котлетой подавилась? — И что? — Да ласты бы склеила запросто. Если б не я. А помнишь, как ты за маршруткой бежала-бежла, не успела, и давай всех хуями крыть? А маршрутка та через три километра в грузовик въехала… А сын твой? Пожалуй, лучший день в моей жизни был… Я аж рыдал от умиления, когда ты его в мокрую макушку нацеловывала, лёжа в родильном кресле. Если ты помнишь, он у тебя мёртвым родился. А что там происходило за спинами врачей — ты даже не видела… — Видела. Они его откачивали. — Откачивали. А сердечко-то уже… — Врёшь ты всё! — Не умею. — А Диму, Диму почему не спас?! Он же… Он умирал там, один… Без меня! — У него свой хранитель. Был. И получше меня, кстати. Хороший мужик, мне нравился. Уж из какой только жопы он Диму твоего только не вытаскивал, а всё попусту. Я порой смотрю на вас, идиотов, и волосы дыбом встают: что ж вы творите-то, а? Вас вытащишь, отмоешь-отчистишь, и только покурить отойдёшь — пиздец. Опять куда-то вляпались. Вот что вам на месте не сидится? В окно смотрю. Темно на улице… Отражение своё вижу. Под глазами тушь размазалась, и нос блестит как лампочка. — Я же сижу, вроде… — Сидишь. Вот именно, что сидишь! Милостей ждёшь? Не будет тебе милостей, не заслужила. Помнишь, тебя Алла Анатольевна предлагала в МГУ по блату пропихнуть? А ты что ответила? — Что нахуй оно мне не нужно… — Вот. А помнишь, тебя Ваня Мальцев замуж звал? Положительный был парень, тебя, дуру, любил — аж треск стоял. Что ты ему ответила? — Ну, не помню уже… Что-то вроде: «Сначала институт свой закончи, студент-практикант…» — Вот. И ведь закончил, шельмец. С отличием закончил. Банкир теперь. А красавец какой… У-у-у-у… — Не плюй мне в душу. — Да кто ж тебе туда плюёт? По плевкам это у нас как раз ты большой спец. Покраснела. Пнула что-то под столом. Зазвенело. Снова покраснела. — А ты чего молчал тогда, а? Чего не подтолкнул? Сам просрал моё счастье, а теперь издевается! Лучшая защита — это нападение. — Ну, вот давай только не будем с больной головы на здоровую. Кто не толкал? Я не толкал? Да я себе все руки-ноги-крылья отбил к хуям, пока по тебе долбил! А тебе пофигу всё. А ты у нас сама всё лучше знаешь. Так что теперь я только котлеты из тебя вытаскиваю, да в маршрутки не пускаю. И на том спасибо скажи. — Спасибо, прив… Хранитель… — Не за что. Ты слушать, слушать учись. Сомневаешься в чём то — сядь, посиди… Глазки прикрой, и позови меня тихонечко. Я услышу. Я всегда тебя услышу. Ты только меня слушать учись, бестолковая ты моя… — А ты правда моего дедушку знаешь? — Правда. И бабушку знаю. Замечательные старички. Стискиваю зубы, и выдыхаю: — И Димку видел? Как он там, без меня? Тишина. Кусаю губы: — Ты меня слышишь? Тишина. Кидаю взгляд на часы. Полночь. День рождения закончился. Встаю со стула, убираю грязную посуду, выкидываю пустые бутылки и смятые салфетки, протираю стол. Смотрю в окно. Там темным-темно. Отражение своё, как в зеркале, вижу… Под глазами размазанная тушь, и нос-лампочка. Блестит. Закрываю глаза, и зову тихонечко: — Дедушка, ты меня слышишь? Ты прости меня, дедуль, я и вправду не подарок. Намучался ты со мной… Я у тебя шебутная… Не хочу я тебя Хранителем называть, уж не обижайся. Сам дедом представился — так что не жалуйся теперь. Ты это… Передай там Димке привет от меня. Скажи, что люблю сильно, что скучаю очень, и что он, паразит, ещё у меня пиздюлей выхватит, когда его увижу. Он знает за что. И ещё: я не буду больше плакать в свой день рождения… И не потому, что не хочу тебя слышать. Я просто не хочу тебя расстраивать. Ты знаешь, я ведь вспомнила: примета такая есть. Плакать в свой день рождения — это обижать своего Хранителя. А я ещё и плюнула в тебя, дура. Прости, дед. Прости… Ты меня слышишь? Сижу, глаз не открывая. Ловлю каждый шорох. Тишина. Тишина. Тишина. И только за окном вдруг зашумели деревья…
В пыли на ботинках (& мсье Падаль)
02-07-2008 13:58 Стрелка термометра лениво застыла где-то на отметке «40». Царапины на стекле приборов, кажется, покрылись испариной и режут глаза отраженным солнцем. В салоне оставаться просто невозможно, а куда деваться? Сквозняк бы мог затолкать в машину хоть дуновение ветра, заправить его под мокрую рубашку, выбить пыль из сальных чехлов на сидениях. Но нет. Полдень выдался жарким, а через открытое окно в салон проникает только запах прогорклого масла из стоящего рядом с метро ларька, гомон каких-то людей толпящихся на площади у выхода станции, липкую жару и пыль. Пыль. Если провести пальцем по приборной панели и соскрести слой налипшей пыли — рука сама тянется вывести на пластике неприличное слово. Так просто, незачем, просто потому, что хочется. Летом окно всегда открыто — иначе просто не выжить. Надо дышать, надо курить, надо ругаться с неповоротливыми прохожими и орать на особенно наглых водителей. Все это нужно делать через открытое окно. Вот и получается, что час за часом, минута за минутой, пыли в салоне становится на сантиметр больше. Городская пыль — она особенная: горькая, липкая, обволакивающая, наглая, как горожане — лезет в рот, нос, залепляет глаза. Поэтому очень хочется вывести на ней пальцем что-нибудь этакое — вызывающее. Стоя с выключенным двигателем у метро, наедине с пылью и жарой, высушившей горло, я думаю о том, как эта пыль осела на дне моих легких, в желудке, сердце и на дне моей головы. Я — сам пыль: серый, неприглядный и липкий. Пыль… Днем у метро делать нечего. Ни одного клиента. Вот вечером, да особенно по пятницам… Или же ночью, в субботу, к утру ближе, когда опьянённая своей молодостью и вином молодёжь начинает расползаться из ночных клубов по домам… Название-то придумали ещё: клуб ночной. Танцы они и есть танцы. Но, в последнее время, меня, бывает, не хватает до вечера. Староват я стал: боюсь заснуть за рулем. Вот интересно выходит: дома ночью не сплю, а за рулем уже носом «клюю». Такая голубино-воробьиная жизнь: остается только днем собирать крошки от того, чем привык пировать ночью. Придешь домой, а там то же самое: пыль. Серой скатертью, на кухонном столе, в немытых тарелках на дне раковины, на телевизоре, на подоконнике, даже на ботинках. Стоят две пары, почти новые, ни разу не надеванные, а кому их носить? Мне? Да мне уж некуда: я теперь только за рулем, да в тапках. Посмотришь на них в прихожей: стоят. После такого и спать не хочется. Думаешь, куда бы в них выйти, какой походкой по какой улице пройтись — так до полуночи и ворочаешься. И спать, вроде, как и неудобно уже — времени-то у меня, поди, маловато, чтоб спать. А днем, что днем? Торчишь весь день на пятачке у метро. Ждешь, когда хоть кто-нибудь рукой махнет. Поманит. Мелочевка: два поворота да прямая — вот и весь маршрут. Раньше вот мог от Москвы до Питера решиться. Целой жизни в открытое окошко наглотаешься. Почти семь сотен километров без соли сожрешь, да с хорошим попутчиком — сказка. Смотрю я на слой пыли и думаю, что самый нижний, поди, еще от тех поездок остался. Как динозавр, ей Богу, в пыли, как под землей закопан. Прибраться бы надо. Таксист юрского периода — находка для археологов, они-то как раз и разберут по этим слоям, как по кольцам, где и когда я был и чем на жизнь свою грешную зарабатывал. Может им, напоследок и слово неприличное накорябать на торпеде — пущай, мол, почитают-порадуются. Ну, слава Богу, вот и клиентура зашевелилась. Вон, ребята впереди замаячили, молоденькие. Стартер не подвел, завелась старушка. Чувствую, до новостроек прокачусь и обратно. Окурок вот неловко выбросил, в салон залетел — да чего уж там, кому этот салон, да и вся машина, нужны? Чего ее жалеть? Вся обивка уже по сотне раз прожжена. Да что там обивка? Если бы только обивка. Сам уже, как пепельница стал. Чего уж там о машине говорить? Крыло заднее, правое — протез, по сути. Чужое. И по цвету не подходит. Я его покрасить всё собирался, да руки не доходили. Так и решил всё как есть оставить. Пусть, думаю, приметой доброй станет. Выруливаю со стоянки, и ловко останавливаюсь возле молодой пары. Есть ещё порох в пороховницах-то. Не пропить мастерство, не забыть его. — Нижегородская, двести. Парень лет двадцати пяти. Нервный, губы в ниточку сжаты. Как бы не из этих, из наркоманов. С такими я не связываюсь, себе дороже выйдет. Взять с меня нечего, это и обидно. Убьют ни за что, и похоронить меня некому будет. Государству я не больно-то много пользы принёс, чтобы оно меня за свой счёт хоронило. Я на него и не рассчитываю. С соседями уж давно всё обговорено. Они меня и похоронят, денег я им дам. Пусть всё честь по чести сделают, чтоб перед людьми не стыдно было. — Дед, ты оглох? Едем, говорю? За двести, да на Таганку — маловато будет. Триста, не меньше. Только рот открываю, чтоб цену свою сказать, к торгу уж мысленно приготовился, и на двести пятьдесят согласился, и тут взгляд вдруг упал на женщину, что рядом с дверью задней стоит. Тоже молодая, совсем девочка. Небось, едва-едва двадцать стукнуло. А уж на сносях. Кольца на правой руке не заметил. Да и какое мне дело? Стоит, бедолажка, морщится. То ли тошнит её, то ли болит что — не знаю. А только опасно их в машину брать. А ну как рожать тут начнёт? — Серёж, плохо мне… — Вдруг говорит тихо, и губы пересохшие облизывает. — Подожди ты. — Парень ей бросает. И снова ко мне: — Едем или нет? В третий раз, блядь, спрашиваю! — Едем, — отвечаю вдруг, и сам себя ругать начинаю тут же, — садитесь. Секундная слабость, а теперь куда я их дену? Не высаживать же через три метра? И девочка всё охает, да за живот держится. Смотрю, парень дверцу заднюю открывает, беременную в салон сажает, суёт мне две сотни мятые, и пошёл-побежал, куда-то к метро. — Куда это он? — Завожу машину, но не трогаюсь. — Не знаю… — Всхлипывает сзади. — Отвезите меня домой, пожалуйста. — Муж что ли? — Трогаюсь с места, и смотрю в зеркало. — Парень. Бывший. Бро-о-осил, сука, бля… Плачет навзрыд. Дурочка маленькая. Куда ж только родители-то смотрят? — Салфеточку возьми, дочка. Там, в кармашке, за сиденьем. — Спаси-и-ибо… — Сморкается протяжно. — Что ж мне делать-то, а? Сказал бы я тебе, что делать надо. Выдрал бы тебя как Сидорову козу, будь ты моей дочкой. Хотя, ты мне во внучки больше годишься. А всё равно бы выдрал. — Тебе годков-то сколько? На Проспект Мира уже выехал. Если в пробку не попадём, через полчаса на Нижегородской будем. — Восемнадцать… — Снова сморкается. Вот ты ж ёкарный бабай. Ажно крякнул. Восемнадцать лет, а всё туда же. Драть, драть, да посильнее. Хворостиной, ремнём солдатским. Да уж поздно. — Как же ты так? — Спрашиваю, пока на светофоре стоим. — Куда ж ты смотрела, горе луковое? — А это он всё… — Снова захныкала, но уже как бы для порядку. Я-то уж вижу — успокаиваться начала. — На дискотеке танцевал круче всех, на бабло нежадный, тачка у него нормальная такая, не мерин, конечно, но тоже ничего так. Японская такая, с правым рулём. Красненькая. Красненькая. Господи, Боже. Машина у него нормальная такая. Красненькая. Дурища. — Я ему сразу сказала, что без гандонов не буду. А он мне это… Ну, в общем, ответил, что ничего страшного, он в тряпочку… Тьфу ты, Господи. Слов не хватает. Тряпочки у них, гандоны какие-то. А потом девки беременные. — В тряпочку он, ага. Не было у него тряпки никакой даже! А я думаю, ладно, один раз не пидорас. Пронесёт. Не пронесло-о-о-о… — Вот теперь по-новой заплакала, навзрыд. Уже не для виду. — Я к нему сразу подошла, как только узнала всё наверняка. А он мне, знаете чо? "Пошла ты нахуй, — говорит, — марамойка плюгавая. Пьяная баба пизде не хозяйка. Я чо, знаю, — говорит, — кто тебя там ещё ебал?" Но я-то ведь знаю-ю-ю-ю… Вот горе так горе. И родителям, и ребятёнку ейному. Не уследили, проморгали девчонку, да и младенчик-то нужен ли кому будет? Горе, горе луковое, мать честнАя… Вот уж и Таганская площадь. Когда-то тут единственный в Москве ночной универмаг был. «Таганский» назывался. А сейчас чёрт-те что понастроили. И универмага уж нет, какой-то торговый центр в нём сделали. Кому, спрашивается, он нужен, центр этот? Цены сумасшедшие. Неужто кто-то носки за полторы тысячи рублей покупает? Смотреть тошно. — С родителями живёшь? — Спрашиваю. — Неа. С бабкой. Бабка радуется, дура. Говорит: "Родишь маленького, я ему пелёночек нашью сама, из простынок стареньких. Мягче новых будут. Простынки-то байковые, с щёлоком выстиранные, мягче пуха пелёночки выйдут" Идиотина старая, блять. Кому нужны её ссаные тряпки? Да и оставлять я его не собираюсь. И так уж четыре месяца на дискотеке не была. Пока пупка видно не было, ещё ходила. А теперь я уж ног своих не вижу. Пузо ни в одни джинсы не заправишь. А всё он виноват, урод. — В таком деле всегда оба виноваты, — говорю, — не следует всё на других валить, и в себе покопаться нелишним бывает. — Да я не про Серёгу! Я про ребёнка этого! Чужой, блин. Сидит там внутри, шевелится всё время, пинается, сука. Мне иногда по ночам снится, что он меня жрёт изнутри. Из-за него теперь хожу как Карлсон. Никуда не выйти. Я ж к Серёге щас зачем приехала? Сказать ему хотела, чтоб денег дал, иначе рожу, и ему под порог ребёнка принесу. Пусть сам с ним нянчится. А он мне сказал, чтоб я шла нахуй, и что никаких денег он мне давать не собирается. А в той квартире он больше не живёт, я могу сходить, проверить. И сим-карту из телефона вытащил, и выбросил. При мне. Вот и всё. И что мне теперь делать, а? А что тебе теперь делать? Ничего. Ждать, что кто-нибудь тебе мозги твои куриные вправит. Хотя, поздно уже. И младенчика жаль до слёз. Хорошо, если она его хотя бы доносит, да в роддоме оставит. А если вытравит? И ребёнка погубит, и сама помереть может. Вот же дураки какие на свете встречаются… — Вот тут остановите. — Вдруг говорит, и рукой на магазин какой-то показывает. — Я тут выйду. Нервы не в пизду. Щас пару баночек коктейля возьму, успокоюсь. Спасибо, что подвезли. Серёга вам денег хоть заплатил? — Да, — говорю, — заплатил. — Удивительно даже. Ну, пока, дед. Ещё раз спасибо. Я там тебе в пепельницу сзади сопливых салфеток напихала, ты уж сам выкинь, а? Вылезла с трудом, дверью хлопнула, и в магазин пошла. Я мотор заглушил, из машины вылез, заднюю дверцу открыл, пепельницу вытряхнул. Обратно за руль сел, а ехать и не могу. Сердце стучит, голова разболелась. И не пойми кого жалеть-то? Девку эту бестолковую или парня этого, который жизнь себе не хочет ломать. Мне-то, старику, теперь его трудно понять, вроде как, за девку обиднее. А годков так тридцать назад я б в его хомут тоже не полез. А что? Мне тогда по распределению за карьерой ехать надо было, молодому, подающему надежды. Я ж не думал тогда, что эти надежды так растерять легко, да пополам поломать. Надеялся тогда. Мне здесь оставаться никак нельзя было. А тут он — ребенок. И куда я с ним? Правильно — никуда. Пошел тогда, помню, на вокзал билет купил, да в ту же ночь и уехал. Вещей-то собирать не пришлось — не было их у меня особенно. Молодость же. А молодость, она в объяснениях не нуждается. Записки даже тогда не черкнул. Да и чего писать-то было? подонок, подлец — это она и сама могла сказать, без моей помощи. А сейчас вот дуру эту жалею, ту не пожалел, а эту — на тебе, жалко. Достал сигареты, покурил, вроде, полегчало маленько. Карту достал, смотрю, где там развернуться удобнее будет. Маршрут наметил, сигареты обратно в бардачок убрал, с картой вместе, и завёл мотор. Только отъехал — гляжу, клиент стоит. Не растерялся, первым подскочил. — Куда едем? — Спрашиваю. Клиент — женщина лет тридцати с небольшим, с мальчишечкой-дошкольником. — Метро «Марксистская». Сто рублей. — Садитесь. — Говорю, и дверь уж заднюю открываю. Я-то знаю, что мамы никогда детей одних на заднем сиденье не оставят. С ним сядет. Трогаюсь. — Деда, — вдруг мальчишка голос подаёт, — а у тебя внуки есть? — Нет, сынок, нету. — Это как так? Ты же старенький уже, у тебя белые волосы. Значит, дедушка? Улыбаюсь в усы: — Можно сказать, что и дедушка, да. — А где же внуки? Раз ты дедушка, то и внуки быть должны. — Рома! — Мама отдёргивает сзади разговорчивого отпрыска. — Не мешай человеку работать. А то он сейчас отвлечётся, и машина может врезаться в другую машину. — Ух ты! — Дитё в восторге. — Авария! Бум! Дыщ! Пи-и-иу-у-у бабах! — Прекрати! — Сердится мать. — Сейчас тебя шофёр высадит, и до метро сам пойдёшь, пешком. Рома на минуту замолкает. — Дедушка, а дедушка? — Опять голосок сзади звенит. — А у тебя машина как называется? — Жигули, пятёрка. Какой парнишка хороший. Живой такой, звонкий. Любопытный. Мамкина радость, наверное. — А у нашего папы тоже машина есть! — Кричит, и аж подпрыгивает. — Опель называется! Такая же как твоя, только потолще, поблестящее, и синяя. И с автоматической коробкой передач. А у тебя тоже автоматическая коробка передач? — Что ты, — смеюсь в голос уже, и на вторую скорость переключаюсь, — механика у меня. Видишь, сам всё дёргаю. — Вау! Мам, а мам? А пусть папа такую же машину как у дедушки купит, а? Чтоб самому всё дёргать! А можно мне подёргать? А, дедушка? — Рома! — Сзади слышен лёгкий шлепок. Получил парень на орехи от мамки-то. Шалопай, как есть. — Сколько мальцу-то? — Обращаюсь к матери. — Скоро шесть. Страшно представить что будет, когда он в школу пойдёт. Ни на секунду с него глаз не спустишь. На миг отвернёшься, глядь — его уже нет. Где-то на дереве висит как груша, только листья сверху сыпятся. — Висю как груша! — Заливается смехом Ромка. — Как ты смешно сказала, мам! Как груша я висю! — Вот вам радости-то! — Искренне говорю, от чистого сердца. — Из таких шалопаев потом отличные мужчины вырастают. Сам-то я… Как это сказать… Одинок. Холост — это уже поздновато в моём возрасте говорить. Ни детей, ни внуков. Скоро шестьдесят девять стукнет, восьмого августа, а меня и поздравить некому… Посижу сам с собой, по-стариковски так, чаю с тортиком попью, да снова за баранку. Вот и вся жизнь… И чего это я разоткровенничался? Сам не пойму. — А у меня две таких радости. Ромка, да Машенька. Маша ещё маленькая у нас, сколько ей, Рома? — Два годика, и три месяца! — Выпаливает малец, и добавляет тут же: — А у меня тоже восьмого августа день рождения! Дедушка, а приходи к нам в гости, раз у тебя тоже праздник! Быстрым взглядом замечаю в зеркале как покраснели щёки женщины. — Ну, что ты, Рома… Дедушке неудобно будет, ему работать нужно, правда? Надежда в голосе. Чуть улыбаюсь, и вздыхаю: — Верно мамка говорит. Работаю я, Ромашка. Да и что мне делать там, на празднике твоём? Там ребятишки будут, друзья твои, а я только мешать вам стану. — Не будешь! Ромка, боковым зрением вижу, уже карабкается между передними сиденьями, и шепчет мне на ухо: — Не бойся, там ещё взрослые будут. Они с мамой и папой будут пиво пить, и газировку кислую из больших бутылок. Ты любишь кислую газировку? Приходи, дедушка. Я тебя ждать буду. — Остановите возле метро. Рома, скажи дедушке спасибо, и вылезай. Ну вот и приехали. Метро «Марксистская». Как быстро время пролетело. Аж жаль расставаться. — А вам вообще куда? — Вдруг у женщины спрашиваю. — Может, я до конца отвезу? Что мальчонке в такую жару в метро задыхаться? И возьму недорого, только за бензин. Понравились они мне. Мальчишка уж больно понравился. Живчик такой. Непосредственный, самостоятельный. — Нет, спасибо большое. У меня в метро встреча. Человека подождать нужно. А потом сразу домой. Мы прям тут и живём, вот в этом доме. Так что, спасибо за предложение. Жаль… — Ну что ж, — говорю. — Дело хозяйское, раз так. Счастливо тебе оставаться, Ромашка. Мамку береги, и сестричку Машу. Ты ж мужчина? — Да! — Выкрикивает звонко. — Мужчина, конечно. А ты, дедушка, не забудь про мой день рождения, хорошо? Ты всё помнишь? Наш дом — вон тот. Запомнишь? — Запомню, сынок, запомню… — До свидания, дедушка! Я проводил взглядом две фигурки, которые на моих глазах всосала в себя воронка метро, и посмотрел на себя в зеркало. Дедушка. Вот и дожили. Я-то себя, где-то в глубине души, считал ещё мужиком ого-го. На меня, бывало, и бабы ещё заглядываются. Ан нет. Дедушка — и точка. Рома сказал. Ромашка-промокашка. Такой не обманет. Видать, и вправду совсем в тираж я вышел. Скоро носки вязать научусь, и кота себе заведу. Барсика. Тьфу ты, ёкарный бабай! А ведь и вправду, по большому счету, мне по возрасту не в развалюхе этой пылиться, а внуков нянчить. По возрасту — в самый раз. Не ровен час, колымага моя медным тазом накроется, и так-то на одном честном слове барахтается, и что делать? Все кончилась, дедушка, твоя профессия — вот тебе, дедушка, пенсия одна-одинешенька — выруливай как знаешь. Да и что с там с деньгами? Мне много не надо. Меня другое пугает — делать-то что? Дома сидеть, пылью да мхом порастать? Гулять мне что ли на старости лет? Вот и выходит, что я, как те ботинки, вроде вещь нужная — а куда ее применить один черт знает. Так бы хоть внукам пригодился. Или внучкам? Кто его знает — как оно могло бы быть: сын или дочка, внук или внучка, а то ведь и те и другие могли бы быть. Я встряхнул головой, провёл рукой по небритому несколько дней подбородку, и снова завёл мотор. На часах уже около четырех: вот-вот город встанет и закипит на жаре. Стало быть, мне тут делать нечего. Если движок не закипит, так я с ударом слягу. Вообще по идее, так и должно бы произойти — за рулем мне помереть. Встать так на Садовом, где-нибудь над Цветным Бульваром или у Маяковки. На вечную стоянку, так сказать. Не дома ж помирать. Там меня с неделю никто не хватиться, а тут хоть и проклянут и последними словами обложат, а все ж таки сразу скорую вызовут. Да и пятерка моя изъезженная мне давно дом заменила. Да прочь эти мысли, надо к дому заворачивать. Мы еще свое повоюем. Сами с собой. А вот еще один руку кажет. Если не по пути — не повезу, ни за какие деньги. Не хочу по пробкам стоять, как-то с возрастом менее терпеливым становишься. — На Шмидтовский подвезете? К первому Красногвардейскому? — Это где ж там такой? — Где небоскребы строят, может, помните, там раньше улица Узкая была? Ишь ты! Помнит, как там улица называлась. Видно, из старожилов. Я то сам из этих мест, сначала на Саввинской угол снимал, а потом к Пресне ближе подобрался, в хрущовку. Стало быть, соседи мы с ним — повезло ему, по пути мне. А мужичок, стало быть, в возрасте. Видно, что те времена помнит. Непривычно: не часто приходиться пенсионеров подвозить. Прыткий такой не по годам, на сидение ловко так запрыгнул, уселся, ремень пристегнул. Тут подчас клиента уговаривать приходиться ремешок-то пристегнуть, чтоб не штрафанули, а этот — сам. — Машину сами, небось, имеете раз пристегиваться обучены? — Куда ж теперь без нее, мотаюсь целые сутки — два часа сюда, два часа обратно и так целый день. — По работе что ли? — Да куда уж мне по работе, уважаемый? Я уж пять лет, как на пенсии обживаюсь. Стало быть, почти ровесник мне. Вот как, а так больше полтинника на аванс не выдашь. А он продолжает: — У меня теперь, мил человек, другие дела, внук, вот, заболел, а родители, как всегда — на работе. Вот я мотаюсь, то за лекарствами, то в поликлинику его поведу, то за гостинцами — такая у нас стариков — доля, верно ведь? Киваю в ответ, сказать-то вроде нечего. Да, мол, понимаю ваши проблемы, а сам… куда уж мне? — Сейчас вот еще, машину продаю, зять говорит, надо менять машину-то надо. Свою мне отдает совсем новую, японскую. А куда я свою-то дену? У меня ж семерка — как новенькая, жаль за бесценок отдавать. А делать нечего. Вот ее у дома оставил, пешком катаюсь. Вам-то не надо. У вас, смотрю, уже на ладан дышит? — Меня переживет. Понесло старика. Меня моей же машиной укорять… Но вопрос сам собой вырвался невольно: — А почем продаете-то? — Да, тыщи за две, за полторы отдам, коли в хорошие руки. Две тысячи сейчас не деньги. Особенно, если один живёшь. Для кого капиталы копить? — Надо подумать, цена хорошая… Сам уж думаю, взять что ли те деньги, что на похороны свои копил, да и ухнуть все в один раз на машину-то новую, может и свой век так продлю, все ж не дома одному сидеть, а по городу кататься. А то, моя, как заглохнет, так и я за ней. — Вы вот возьмите телефон-то, ежели решитесь — позвоните, посмотрим, обсудим, поторговаться можно. Мне-то на ней все равно уж не ездить, а вам, гляжу — пригодиться еще. Карточку мне с телефоном протянул и заодно деньги за поездку. Попрощался и в подъезд юркнул. Я и глазами его проводить не успел, а его уж нет. Откуда столько прыти? В карточку-то заглянул, и аж вздрогнул что-то. Надо же, случается ведь такое: однофамильцы мы с ним, да впридачу ещё и тёзки полные. А если вспомнить, что и я тут поблизости живу — совсем нехорошо становится. В чертовщину не верю. И в случайности тоже. Как говорил кто-то умный, "случайности не случайны". Я во дворы заехал зачем-то, хотя мой дом за следующим поворотом. Но не хотелось мне туда. Вот прямо сейчас и не хотелось. Зарулил я во дворы, и, сгорбившись отчего-то, снова карточку сижу, разглядываю. И вот странность: чем больше я на бумажку эту смотрю — тем сильнее кажется мне, что кто-то там, наверху, подшутить над стариком решил. "… зять свою машину мне отдаёт совсем новую…" "… внук заболел…" "… дети на работе…" Зять, внук, дети. Зять-внук-дети-пенсия-машина. А у меня что? Пустая квартира, старая машина, и две пары пыльных ботинок. Зато новых. И ещё одиночество. Которое давно стало мне и сыном, и зятем, и внуком… А всё могло бы быть и по-другому, наверное. Да что тут сидеть-куковать? Сколько не сиди, а ничего не высидишь. Завёлся, к дому своему подъехал. Машину поставил. Закрыл и — домой. В квартиру зашел, к холодильнику — открыл: пусто. В магазин бы надо сгонять, деньги есть. Да как-то не хочется, идти хоть и недалеко, а уж вроде домой зашел — так выходить уже не тянет. Без крайней необходимости. Закурил, пепел в банку из-под томатной пасты сбрасываю, сижу скатерть разглядываю. Тоже с десяток сигаретных ожогов, как на чехлах в машине — все выкинуть руки не доходят. Да и как выкинуть? Если из-за этого выкидывать, мне себя самого на помойку надо первым отнести. Верное слово есть "прожженный". Прожженный жизнью. Странно как-то. Как это меня жизнь так обжечь смогла, если она вся мимо меня прошла? В руках карточку, которую пенсионер дал, кручу. Смотрю на номер — позвонить, что ли однофамильцу-то? На машину на его посмотреть, за устройство Жигулей поспорить, про ремонт поспрашивать. Масло он, интересно, какое в нее заливал? А то, может, разговоримся, по пивку пропустим — чем черт не шутит. Все ж не одному тут в четырех стенах. Карточку-то в руках верчу, а самому все меньше из дому выходить хочется. Нужна мне машина-то эта? А если помру завтра? Вон кашляю, как туберкулезник какой, аж сердце заходиться. Куда мне такие покупки? Староват, я уж для таких покупок. Я бы решился — если бы была крайняя необходимость. А тут что? Баловство. Взял, карточку, порвал да и выбросил — чтоб глаз не мозолила. Сигарету затушил и пошел в комнату. Телевизор включу и покемарить попробую. Мимо прихожей проходя, на ботинки свои взгляд бросил. Как будто еще с миллиметр пыли на них за день осело. Скоро уж и не разглядеть их будет под этим слоем.
|