Поездочка

17-09-2007 15:58

Пролог.

Не всем и не всегда так везёт с братьями, как мне.

У кого-то ваще нет братьев.

В принципе, у меня тоже.

На этом можно было бы поставить точку, но ведь двоюродные братья тоже щитаюцца?

Так посчитаем же Бориса, уроженца микрорайона Старая Купавна, Ногинского района Московской области моим братом. Кровным. Да.

Боря достался мне в братья, потому что его мама — моя тётя.

Нет, не так.

Это я досталась Борьке в сёстры, потому что он старше меня на полгода. Но его мама всё равно моя тётя.

А ещё точнее — сестра-близнец моего бати.

Близнецы, а так же мы с Борей, встречаемся с частотой приблизительно раз в два года, когда тётя Галя наносит моему папе визит вежливости, и в прихожей начинается трогательное братание:

— Здравствуй, Бэн! — кричит тётя Галя, выдавливая слёзы из своих зелёных глаз, коими славна наша семья, и я в частности.

— О, Бэн… — тоже стонет мой батя, успевший внушительно подготовицца к визиту сестры, и незаметно отпихивает ногой под вешалку двухлитровую сиську "Очаковского"

— Бэн, я тебя люблю! — кричит тётя, и становится ясно, что свою сиську «Очаковского» она только что выкинула в мусоропровод, пока поднималась на наш второй этаж.

— И я тебя, Бэн! — восклицает батя, и лобызает сестринскую длань.

Мы с братом любили наблюдать за этими странными братаниями, и постепенно Бэнов в нашей семье стало уже четверо.

В том плане, что я тоже поймала себя на том, что кидаюсь на Борьку с воплями: "Бэн! Лобызни сестричку, каналья!"

И, конечно же, Боря отвечал: "Бэн! Ебать ты дурная тётка… Ну, хуй с тобой, лобызну тебя, тысяча чертей!"

Це была предыстория.

Теперь, собственно, сюжет.

— И вот что делать, а? Делать-то что? — истерически причитала моя маман, пропалив папино отсутствие, и прочтя записку, накарябанную папиной твёрдой рукой, несущую в себе следующую смысловую нагрузку: "Я уехал в Купавну, идите нахуй, я буду скучать"

Мне было тогда семнадцать, я была юна, черноволоса, аристократически бледна и способна на авантюры.

Поэтому, не сказав никому ни слова, уехала возвращать отца в лоно семьи.

Мне хотелось вернуться домой, держа батю под мышкой, небрежно кинуть его к маминым ногам, и сказать: "От меня ещё ни один мужик далеко не уходил!". И по-босяцки сплюнуть.

Дельная такая фантазия.

Приезжаю я в Купавну.

Зима. Холодно. Темно. Адреса не знаю. Помню всё только визуально.

Но микрорайон на то и микрорайон, что там все друг друга знали.

Через пять минут звоню в дверь, стоя на лестничной площадке пятого этажа.

Открывает мне хмурый Боря, и вопрошает сурово:

— У нас сегодня слёт юных и не очень юных родственников? Мама Ваша, смею надеяться, нихуя не припрёцца?

— Нет. — в тон ему, сурово отвечаю я, и требую: — Впусти, жопа замёрзла.

Сидя на тёплой кухне, допрашиваю брата:

— Батя у вас?

— Батя у нас.

Уже хорошо. Следующий вопрос:

— Батя в мочу?

— Батя в три мочи. Вместе с матушкой моей.

Угу. Ясно.

А теперь — самый главный вопрос:

— Песню про маленького тюленя пели?

И — искренне надеюсь, что нет. Нет, нет и ещё раз нет.

Борины веки устало прикрылись, и ответ я уже знала заранее:

— Пели, Бэн… Пели. Крепись.

Песня про тюленя это тоже отличительная черта Бэнов-старших.

С детства помню, что степень алкогольного опьянения близнецов градируется следующим образом:

Степень первая: все кругом Бэны, одни Бэны, и за это стОит выпить.

Ступень вторая: по мнению тёти, моя мама — старое говно, а по мнению бати — старое говно — её супруг. Дальше следует лёгкая потасовка.

Степень третья: дуэт бати и тёти исполняет народную песню "Маленький тюлень", после чего можно звонить наркологу, диктовать тому адрес, и готовить бабки на вывод родственной четы из запоя.

Песня маленького тюленя была уже исполнена, а это означало, что сегодня я батю домой не верну.

Что оставалось делать?

А ничего.

Оставалось идти в местный Дом Культуры, и звонить оттуда в Москву, дабы покаяться в своём побеге. Как оказалось, в бессмысленном побеге.

И ложиться спать.

Потому что поздно уже, потому что денег на нарколога нету, и потому что всё равно делать больше нечего.

Позвонили, вернулись, сидим на кухне.

Скрипнула старая дверь. На кухню, покачиваясь, вплыло тело моей тёти.

Боря поморщился, и даже не обернулся.

А я вежливо поздоровалась:

— Добрый вечер, Галина Борисовна.

Тело пристально на меня посмотрело, а потом ответило:

— Здравствуйте, барышня. Вы кто?

Понятно. Тюлень был спет не единожды. Ах, Боря… Ах, паскуда…

Я метнула на брата взгляд.

Брат повернулся к телу, и, жуя хвост воблы, сказал:

— С добрым утром, матушка. Посмотри, какую я девку домой притащил. Чернява, жопаста, мордата… Она будет летом нам помогать картошку окучивать, и жрёт мало.

Ярость благородная во мне закипела, но ответить брату я ничего не успела. Ибо тело приблизилось ко мне, подышало на меня спиртом, и изрекло:

— Не нравится она мне, сынок. Морда у неё нехорошая. Проститутка, наверное. Не пущу её к своей картошке!

Брат, обсасывая воблястую голову, пожал плечами:

— Ну и проститутка. Ну и что с того? Зато не дармоедка. Семья наша с голоду никогда не помрёт.

Тётино тело обошло меня вокруг, как новогоднюю ёлку, и продолжило допрос:

— А как Вас величать, барышня?

Я, широко улыбаясь, и демонстрируя нашу фамильную ямочку на правой щеке, честно призналась:

— Лидой величают меня, хозяйка. И Вы меня так зовите, мне приятно будет.

Тело нахмурилось, на челе её отразились какие-то попытки активировать мозг, но вот чело разгладилось, и тело пробурчало:

— Лида… У меня племянницу так зовут. Только она покрасившее тебя будет. Потому что вся в меня!

Ебать… Вот так живёшь-живёшь, и даже не подозреваешь, что твоей красотой тётя Галя из Купавны гордицца!

Тут Боря подавился воблой, и заржал неприлично.

И тело смутилось.

И тело ущипнуло меня за щёку.

И тело затряслось, и слёзы потекли по лицу тела.

И вскричало тело:

— Лидка-а-а-а-а!! ты ли это, племянница моя? Прости, прости ты тётку свою недостойную! Мартышка к старости слаба глазами стала, да ещё очки где-то потерялись… Прости!

Боря, добивая шестую бутылку пива, подсказал телу:

— Маман, ваше пенсне я третьего дня видал в хлебнице старой, что на балконе стоит. Подите, обретите пропажу свою. Кстати, можете и не возвращаться.

Тело тёти возмущённо затряслось, и воззвало к сыновьему почтению:

— Борис, не потребно в ваши юные годы с матушкой в подобном тоне общацца! Дерзок ты стал, как я погляжу…

Сын, нимало не печалясь, отвечал родительскому телу:

— Как вы глядите — это мы уже видели. И остроту Вашего зрения никто под сомнение не ставит. А всё ж, подите, маман, на балкон, и БЛЯ, ОСТАНЬТЕСЬ ТАМ! А ТО В ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ СДАМ НАХУЙ!

Тело родительницы вновь оросилось обильными слезами, и оно послушно ушло на балкон.

— Суров… — вынесла я вердикт.

— Нахуй с пляжа. — туманно ответил брат. И добавил: — Пошли сегодня на проводы к моему другану? Напьёмся мирно, про тюленя споём…

Какая смешная шутка.

Но делать всё равно было нечего.

И пошли мы с Борей на проводы.

В армию уходил Борин кореш Матвей.

На груди Матвея рыдала и клялась в вечной любви девушка Бори.

Бывшая, как я поняла.

Потому что Боря в её сторону не смотрел, а всё больше на вотку налегал.

А я наслаждалась произведённым эффектом от своего появления в компании нетрезвых, очень нетрезвых юных отроков.

Ещё бы: моя юность, чернявость радикальная, улыбка приятственная и жопа в джинсах стрейчевых не могла оставить юнцов равнодушными.

Брат косо смотрел в мою сторону, вкушал вотку, и не одобрял моих восторгов.

Я танец зажигательный исполнила, я Вову с пятого дома лобызнула, я вотки покушала с братом, я с Матвеевским унитазом пошепталась, и, о, горе мне, я спела песню про маленького тюленя.

А капелла.

Душераздирающе.

И в тишине оглушительной раздался звон стакана, с силой поставленного на залитую вином скатерть, и голос брата прогремел:

— А ну-ка, быстро пошла спать, собака страшная!

И потрусила я спать.

Но не дотрусила.

В тёмной прихожей я ткнулась головой в чьё-то туловище, и огрызнулась:

— Хуле стоим? Не видим, что дама едет? Пшёл отсюда!

В прихожей зажегся свет, и взору моему открылся чудесный вид: подпирая головой потолок, надо мной нависал циклоп.

Циклоп смотрел на меня одним глазом, и глаз этот красноречиво говорил о том, что щас мне дадут пизды.

Я хихикнула ничтожно, и потрусила обратно к брату.

Боря, судя по всему, тоже был не прочь осчастливить меня пиздюлями, но в меньшей степени.

Ничего не объясняя, я прижалась к Бориному боку, и сунула в рот помидор.

Зря я надеялась, что циклоп мне померещился. Зря.

Ибо через полминуты он вошёл в комнату, и наступила тишина…

Ещё через полминуты из разных углов стало доноситься разноголосое блеяние:

— Ооооо… Ааааааа… Пафнутий… Здравствуй, Пафнутий… Какими судьбами, Пафнутий? Рады, очень рады, Пафнутий…

И Боря мой побледнел, тихо прошептал: "Привет, Пафнутий…", и тут поймал взгляд циклопа, устремлённый на его, Борин, бок, к которому трогательно жалась я и помидор.

И побледнел ещё больше.

И синими губами прошептал:

— Пиздося ты лишайная, только не вздумай щас сказать, что ты Пафнутия нахуй послала… Отвечай, морда щекастая!

Я опустила голову, и быстро задвигала челюстями, пережёвывая помидор.

Боря зажмурился, и издал слабый стон.

Я проглотила помидор, и гаркнула:

— Здравствуйте, Пафнутий!

Циклоп хмуро окинул взглядом притихшую тусовку, и совсем по-Виевски, ткнул в мою сторону перстом:

— Ты!

Я нахмурила брови, и спросила:

— Чё я?

Циклопу не понравился мой еврейский ответ, и он добавил:

— Встала, и подошла ко мне!

Брат мой начал мелко дрожать, и барабанить пальцами по столу. В этой нервной барабанной дроби мне почудился мотив "Маленького тюленя".

А во мне стала закипать благородная ярость. Потому что я — москвичка. Потому что моего папу в своё время в этом сраном захолустье каждая собака знала, и сралась на всякий случай заранее. Потому что я — Лида, бля!

И я встала в полный рост.

И сплюнула на пол прилипшую к зубам помидорную шкурку.

И я подошла к циклопу, привстала на цыпочки, и, прищурившись, толкнула речь:

— Ты в кого пальцем тыкаешь, сявка зассатая? Ты кому сказал "Поди сюда"? Ты, чмо, хуёв обожравшееся, быдло Купавинское, ахуел до чертов уже? ПОШЁЛ ТЫ НАХУЙ!

В тишине кто-то пукнул, и тихо скрипнула форточка.

Матвей по-солдатски съёбывал через окно.

На Борьку я даже не смотрела.

Циклоп молчал.

Я воодушевилась, и добавила:

— Свободен как Африка. Песду лизнуть не дам, не надейся.

Через секунду на меня обрушилось чьё-то тело.

Тело пахло братом и сероводородом.

Тело схватило меня за чернявые локоны, и потащило к выходу.

За спиной стоял рёв:

— Убью шалаву нахуй!!!!!!

А меня несло течением по лестнице, и вынесло в сугроб…

В сугробе было мокро, холодно, пахло братом и сероводородом…

…Через час я и мой неадекватный батя мчались на такси в Москву.

В ушах звенел голос Борьки, срывающийся на визг:

"Идиотка! Дура, мать твою! Ты на кого пальцы гнёшь, овца, отвечай? Это ПАФ-НУ-ТИЙ! Понимаешь, а? Нихуя ты не понимаешь! Я тебе по-другому объясню: ПИЗДЕЦ МНЕ ТЕПЕРЬ, ДУРА!!! Хорошо, если только почки отстегнут! Ты щас свалишь, а мне тут жить! Скотина, бля…"

Из всего вышесказанного я поняла только одно: что циклоп очень крут, и Борю отпиздят за то, что я Пафнутию малость надерзила.

Надо было исправлять ситуацию.

И я пихнула спящего батю в бок:

— Пап, а я Боряна подставила…

Папа молчал.

— Па-а-а-ап, а Боряну теперь пиздец…

Папа молчал.

— Па-а-а-ап, я тут на местного авторитета навыёбывалась… Чё делать, а?

Папа открыл глаз, и сказал водиле:

— Разворачивай парус, кучер…

Эпилог.

— О, Бэн…

— О, мой Бэн…

— Споём «Тюленя», Борис Евгеньевич?

— Споём, Лидия Вячеславовна!

И мы поём про маленького тюленя.

И мы всё равно друг друга любим.

Но в Купавну я больше не езжу.

Потому что я послушная дочь, и очень хорошая сестра.

Потому что я люблю своего папу, и брата.

Потому что в Купавне когда-то жил Пафнутий.

И потому что контролировать эмоции я с тех пор так и не научилась…

Паша

22-08-2007 15:35

Паша родился на неделю раньше той даты, на которую был назначен аборт. Он стремился доказать свою жизнеспособность, и громко кричал. У его матери это был уже четвёртый ребёнок, в котором она большой нужды не испытывала.

Пашу решено было оставить в роддоме при Второй инфекционной больнице, но тут вышел новый закон о повышении суммы единовременного пособия по рождению ребёнка, и Пашу забрали в семью.

Папа у Павла был. Только сам Павел увидел его лишь спустя двадцать пять лет, когда тот пришёл в их квартиру, и начал оделять всех своих отпрысков отцовскими щедротами.

Старшей сестре досталось рабочее место в Московской мэрии.

Средней сестре — бархатная коробочка с кольцом.

Единственному Пашиному брату — велосипед и сто долларов.

А потом отец подошёл к Паше, внимательно на него посмотрел, чуть слышно прошептал: "Что ж она, дура, на аборт-то опоздала, а?" — развернулся, и ушёл. И более никогда уже не вернулся.

Мама Паши к шестидесяти годам полностью ослепла, и переехала жить на кухню. Там она целыми днями сидела на горшке перед телевизором, и варила суп из крапивы и собачьего корма.

А Павел, наконец, осознал, для чего он появился на свет.

Он был рождён для секса. Для бурного, шального секса. В ритме нон-стоп.

Сексуальный голод начал грызть Павла в двенадцать лет, и с годами только усилился.

Павел даже женился. Но это ему не помогло. Женился Павел впопыхах, думая только о том, что теперь у него будет секс. Каждый-каждый день. Секс. Сексястый.

На следущее утро после свадьбы Павел обнаружил на подушке рядом с собой чудовищно страшную девушку, которая похрапывала, и пускала слюни на Пашину подушку. Минуту Павел мучился, но сексуальный голод всё-таки победил, и девушку, накрыв ей голову подушкой, дерзко выебали. При этом она так и не проснулась.

Нет, Паша не жалел о своём браке, но секса ему всё равно не хватало.

Красотой Павел не отличался, девушки на нём гроздьями не висели, работал Паша в типографии, печатал бумажные пакеты для сети ресторанов Макдональдс, и с той зарплатой, которую он там получал — он сам был готов повиснуть на ком угодно.

Голова у Паши была большая с рождения. Равно, как и живот.

Поэтому в армию его, с диагнозами "Гидроцефалия и рахит" не взяли.

Так вот, голова у Паши была большая, а забита она была под завязку сексом. Три грамма серого вещества размазались тонким слоем в Пашиной черепной коробке, и почти не функционировали.

Чтобы заставить себя думать, Паша много пил, курил, лизал, колол, нюхал, втирал… Ничего не помогало.

Зато у него родился сын. Симпатичный, голубоглазый мальчик, похожий на Пашкиного соседа, Валеру.

Паша мучительно напрягал содержимое черепа, но серое вещество не шло ему навстречу, и на Пашины напряги плевать хотело.

За мучениями Паши давно наблюдал Пашин товарищ по питию, курению, лизанию, уколам и втиранию — Генри.

Генри был младше Павла на 3 года, и голова у него была в разы меньше, но с Пашей его роднили жажда секса, и пристрастие к наркотикам всех категорий. А ещё Генри был аристократически красив, и умел думать.

И девушки висели на Генри гроздьями, как бананы на пальме.

И ещё у Генри была отдельная двухкомнатная квартира в Пашином подъезде.

Не было у Генри только одного — денег. Даже в эквиваленте Пашиной типографской зарплаты.

Поэтому однажды произошло то, что должно было произойти: слияние компаний.

Теперь Генри пачками таскал домой женщин, Паша их поил портвейном, купленным на свою зарплату, а потом друзья предавались групповому разврату.

Иногда Павел выпадал из сценария. Такое случалось, когда Паше особенно нравилась какая-то из приведённых Генри девушек.

Стремясь произвести впечатление, Павел залезал на диван, вставал в полный рост, подпрыгивал, и в прыжке разрывал свою майку, похотливо потряхивая уныло висящими грудями-лавашами.

Последний такой Пашин прыжок закончился ударом Пашиной головы о люстру, разбитым плафоном, и тремя швами на Пашином лбу. После чего Генри строго отчитал партнёра по бизнесу, и запретил тому всякую импровизацию.

Но, надо отдать Павлу должное, иногда импровизация случалась на редкость удачной.

Как, например, в том случае, с двумя подругами, к которым Паша и Генри приехали в гости, имея при себе два презерватива, три бутылки "Столичного доктора", и одну ослепительную улыбку на двоих.

Генри удалился с барышней в посадки, попутно цитируя ей Омара Хайяма, оставив Павла с девушкой на кухне.

Через час, проходя мимо кухни в ванную, Генри притормозил, услышав Пашин голос, в котором угадывались слёзы:

— Да-да, Машенька… Тебе не понять, как это — жить в детдоме… Когда в палате на десять человек живут шестьдесят… Когда корочка хлеба в неделю — это единственная твоя пища. Когда садисты воспитатели продавали нас на органы… У меня в детстве был очень большой член, Маша. Пока его не продали. Осталось всего десять сантиметров, но я и тому рад. Посмотри на него, Маша… Смотри, какой он у меня маленький, беспомощный… Он не функционировал у меня вот уже двадцать лет. Никому не удавалось его поднять… Что это, Машенька? Господи! Я не верю своим глазам! Он встал! Встал, Маша!!! Свершилось чудо! Спасительница моя! Скорее снимай трусы! Я должен убедиться в том, что наконец-то я здоров! Лиши меня девственности, Маша!!! Спасибо тебе, Господи!

Что ни говори, а иногда Паше феерически везло…

Шли месяцы, годы, а сексуальный голод мучил Пашу по-прежнему. Если не сильнее.

Наркотики не помогали. Более того, способы достижения наркотического опьянения становились всё более изощрёнными.

Паша плотно подсел на мускатный орех.

Вы знаете, что от мускатного ореха нехуйственно штырит, если употреблять его в больших количествах? И Паша не знал. Пока его не научил друг Дусик.

Для справки:

Мускатный орех — психоделик средней силы воздействия. Дозировка — от 8 до 40 граммов. Действующие вещества — миристицин и элемицин. После приёма до начала воздействия проходит 3–4 часа, что является нетипичным для психоделических веществ. Пик воздействия — через 7–8 часов после приёма. Воздействие схоже по ощущениям с эффектом от конопли, в том числе нарушается адекватное восприятие действительности, возникает эйфория, периодически сменяющаяся спокойствием. Усиливается общительность и удовольствие от общения. При передозировке возможны бред и галлюцинации. Токсичен, поражает печень. В день приёма при потреблении мускатного ореха и большого количества пищи болят желудок и печень. Также возможны головная боль и сухость во рту. Плохо совместим с алкоголем.

Жрать мускатный орех невозможно, потому что это пряность. Попробуйте сожрать полкило гвоздики…

А Паша его просто глотал. Стаканами. И три часа потом сидел, выпучив глаза как филин, мужественно стараясь не проблеваться. И оттопыривался. Да.

Но Пашины импровизации и эксперименты не всегда заканчивались удачно.

Проглотив в очередной раз стакан муската, Паша отправился домой, и лёг спать. Предварительно поставив у кровати тазик. На всякий случай.

…Проснулся Павел от скрежета отмычки в замочной скважине.

"Воры, бляди!" — мелькнуло в Пашиной большой голове.

Вооружившись тазиком, он на цыпочках поскакал к двери, и, прикрывая голову тазом, посмотрел в дверной глазок.

"Точно, воры!"

На лестничной клетке стояли два мужика с колготками на голове, и тихо переговаривались:

— Щас, как войдём, ты толстого сразу режь, а я рыжьё пиздить буду.

Паше стало плохо. Мускатный орех медленно, как столбик ртути, начал подниматься из желудка, и вежливо постучался в нагортанник.

Назревала кровавая резня. Вот оно что.

Паша на цыпочках отпрыгнул от двери, и потрусил на кухню, где в ужасных условиях доживала свой век Пашина слепая мама.

— Мама! — зловеще прошептал Павел, наступив ногой в матушкин горшок. — К нам воры лезут! Только молчи.

— Свят-свят-свят! — зашуршала в потёмках матушка. В милицию скорее звони!

— Нет, мама. Поздно уже. Своими силами защищать дом свой будет — торжественно прошептал сын, и сглотнул мускатный орешек, выпрыгнувший к нему в рот из живота. — Надо, мать, их спугнуть. Давай шуметь громко.

— Па-а-ашенька, сыночек! — завопила матушка. — Ты борщеца поесть не хочешь? Только что наварила, горячий ещё!

— Молодец! — шёпотом похвалил родительницу Павел, и заорал: — Борщеца, говоришь? Ну что ж, давай, отведаем борща твоего фирменного! — и стал бить по днищу таза маминым горшком — Ох, и вкусен же борщец твой, мать! Наливай ещё тарелку!

— Кушай, сынок, на здоровье! А потом пирогов с тобой напечём, с морквой, как ты любишь!

— Тсссссс… Тихо, мама. Пойду посмотрю в глазок… — Павел пошуршал в прихожую, и посмотрел в глазок. Никого нет. Облегчённо вздохнул.

— Спи мать, ушли воры!

— Ну и хорошо, Пашенька. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мать.

Паша лёг. Но сон не шёл. Мускатный орех в желудке распухал, и просился наружу. Пришлось мобилизовать все силы, чтоб удержать его в себе.

На пике напряжения в двери снова послышался скрежет.

"Вернулись, бляди.." — сморщился Павел, и заорал:

— Мать! Пироги-то уж, поди, готовы? Неси скорее!

…Через 2 часа измученная слепая мать распахнула входную дверь, и заорала:

— Нету тут никого, Паша! Нету! Успокойся!!!

А за её спиной бесновался пахнущий пряностями сын, стучал горшком по тазу, и плакал:

— Мать, ты что? Вот же они! Вот стоят! В колготках, бляди! Закрой дверь, меня первым порезать обещали!!!

Из дурки Павел вышел через полгода. И первое, что он узнал — это то, что Генри женился. На Лидке-суке.

"Пидораска крашеная!" — сплюнул Паша. "И Генри мудило. Нашёл, на ком жениться. Уроды. И на свадьбу не позвали. Ваще пидоры"

Ещё никогда Павел не чувствовал себя таким одиноким. Его предали. Как суку. Променяли на бабу-дуру.

Генри переехал жить к жене, и более во дворе не появлялся. На звонки к телефону подходила Лидка, и шипела по-змеиному:

— Пошёл ты нахуй, Паша! Нету Генри. Занят он. Рот у него занят, понял? Заебал…

Паша начал спиваться.

Но, как ни странно, с уходом из его, Пашиной жизни, Генри-предателя, вокруг Паши стали собираться женщины.

Да, это были не те напомаженные девочки, для которых Паша рвал майки на груди. Это были неопределённых лет пьяные женщины, пахнущие водкой и терпким, ядрёным потом. Но они хотели Пашу. И только его.

Паша покупал женщинам водку, и женщины, в благодарность, делали Паше минет жадными ртами, привыкшими захватывать водочную бутылку наполовину.

Совершенно случайно, Паша стал сутенёром.

Он пошёл в магазин за водкой, оставив жадных женщин ждать его на улице. В очереди в винный отдел к Павлу подошёл весёлый джигит, и, сверкая золотыми передними зубами, спросил:

— Вай, брат, а эти красавицы, что на улице стоят — с тобой?

— Со мной — буркнул Павел, пересчитывая оставшуюся наличность, и понимая, что хватит только на 2 бутылки пива.

Кавказец широко улыбнулся, и хлопнул Пашу по плечу:

— Тысяча рублей.

Паша насторожился, и прикрыл руками зад.

— Кому тысячу рублей?

— Тебе! — лучисто улыбался джигит, помахивая перед Пашиным лицом голубой бумажкой. — За баб этих, что ли?!

— За красавиц, брат! За красавиц этих! Беру обеих!

Паша мгновенно перевёл тысячу рублей в бутылки пива, и протянул руку джигиту:

— Павел.

— Артур.

…Через десять минут проданный товар уехал в «шестёрке» Артура, а Паша сидел у магазина на ящике пива, и набирал номер Генри.

Уж если попёрло — надо идти до конца.